Йозеф Секера - Чешская рапсодия
Тут начдив усмехнулся, не спуская глаз с мрачного генерала Половникова.
— Ваше превосходительство, мы с вами знакомы с Тамбова, еще до мятежа и во время него, не так ли? Как поживает ваша дочь?
— Ее застрелили сегодня ваши «герои Красной Армии», — сухо ответил генерал.
— Очень сожалею, но зачем она находилась там, где стреляют? — возразил Киквидзе. — Вашего зятя, господина Книжека, мои бойцы недавно нашли — прошит пулеметом в спину, и я сожалею, что меня опередили, я хотел бы видеть его теперь среди вас. Ну, тут уж ничем не поможешь… Приступим к делу. Вы мне скажете, генерал, где другие бригады атамана Краснова? — Киквидзе развернул на столе карту и, чтобы она не свертывалась, придавил ее своим грузинским кинжалом. — Прошу, названия станиц, хуторов, и — простите — я тороплюсь.
Вдруг из группы пленных выскочил костлявый подполковник и бросился к кинжалу. Но не успел он схватить его, как грохнул выстрел, и офицер выронил кинжал из простреленной руки. Конядра хладнокровно поднял с полу кинжал и положил его на прежнее место. В другой руке Матей сжимал английский пистолет.
— Спасибо, Матей, — улыбнулся Киквидзе, — спасибо. Это, пожалуй, лишнее, а впрочем…
Киквидзе сурово поглядел на Половникова!
— Кто этот человек?
— Мой начальник штаба, — проворчал генерал.
— Товарищ Сыхра, предай белогвардейского коллегу военно-полевому суду. Даю Голикову четверть часа на судопроизводство. Все равно этот нам ничего не скажет. Ну, генерал, начинайте! Вы отлично понимаете, что я хочу от вас услышать.
Генерал и его офицеры молчали. Ровно через пятнадцать минут прозвучал короткий ружейный залп, и вскоре в дверях появился коренастый командир эскадрона Ефрем Голиков. Выглядел он сурово.
— Приговор приведен в исполнение, товарищ начдив, — металлическим голосом доложил Голиков.
Пленный генерал и его офицеры при звуке этого голоса оглянулись на Голикова и поникли головами.
— Вы еще удивляетесь, генерал, почему у войскового атамана Краснова одни неприятности с нами? — серьезно спросил Киквидзе. — Он не понимает даже такую великую вещь, как наше воодушевление. Советую вам, снимите его… — Выпрямившись, Киквидзе добавил: — Товарищ Голиков, утром отведете пленных в штаб армии. Возьмете весь свой эскадрон. За всякую попытку к бегству карайте на месте любого — кто бы он ни был. Вы поняли?
— Понял, товарищ начдив!
— Так, — проговорил Киквидзе, оставшись наедине с Вацлавом Сыхрой и Войтехом Бартаком. — Теперь отдадим приказ о сформировании особого кавалерийского батальона и назначим Конядру его командиром. Позови писаря, Войта! Голиков через два дня наверняка привезет новый приказ, приготовимся же к тому времени. Бойцы отдохнут, а Конядра пусть использует это время, чтоб сколотить батальон. Дадим ему три эскадрона: из пятого кавалерийского полка — Голикова, из шестого — Кулишева, и из третьего стрелкового — роту калмыков. Сегодня они дрались отлично — ребята рады будут, когда мы их посадим на трофейных лошадей. Они только и мечтают, что о седле да шашке. А снаряжения нам казаки оставили достаточно. Услужливые! — весело рассмеялся Киквидзе.
— Были бы люди, сформировать бы новый кавалерийский полк… Жаль, что некого больше мобилизовать, — вздохнул Сыхра.
Писарь, долговязый красноармеец с бледным лицом, уже готов был писать под диктовку начдива.
Когда дневные дела были закончены, Киквидзе пригласил к себе Матея Конядру, и между ними завязался оживленный разговор за гречневой кашей с вареной бараниной. Кавалерист рассказал, как он в сумасшедшей метели организовал налет на штаб Половникова. Обошлось почти без перестрелки… Светлая бородка Матея взъерошилась, голубые глаза сверкали на обветренном, обожженном морозом лице.
— Мы застигли их врасплох, они отбивались одними наганами… Мы приняли их способ боя, — добавил Конядра.
— Получилось отлично! А как погибла «Мария-Терезия»? — спросил начдив.
— Отстреливалась, как бешеная, — ответил Конядра. — Нельзя было подойти к ней…
Киквидзе обвел взглядом Конядру, Сыхру и Бартака и постучал пальцем по столу:
— Матвей Павлович, вы все еще думаете стать врачом?
— Да.
Киквидзе не спускал глаз с молодого кавалериста — он хотел бы проникнуть в его мысли, но для этого не было времени.
— А интересных бумаг там не было?
— Они уже у меня, — спокойно сказал Сыхра. — Несколько свертков, в одном — карты. Как раз те, которые нам нужны. Трофейное снаряжение привезли на восьми подводах. И привели с генералом пятьдесят пленных и много лошадей, в общем, все, что не убежало или не полегло.
— Я оставил только санитаров и женщин, на что они нам?
— Правильно, товарищ Конядра, правильно, — сказал Киквидзе и, вставая, подал Конядре руку, потом попросил принести документы штаба Половникова.
* * *Через два дня Ефрем Голиков со всем своим эскадроном вернулся из штаба армии и привез Киквидзе благодарность командующего Южным фронтом за пленение генерала Половникова и приказ дать шестнадцатой дивизии по возможности отдых; она получит пополнение — стрелковый полк и батальон конницы.
На следующий день к вечеру пополнение было уже в Зубриловском. Оно явилось в жестокую январскую метель, сначала — кавалерия. Утром начальник штаба дивизии Сыхра сделал смотр новым частям, которые целые две недели отдыхали далеко в степи, в богатой казацкой станице, верной Советам. О безопасности им не слишком приходилось беспокоиться — их защищал сильный партизанский отряд из молодых казаков и бывших пленных австрийцев.
— Жили же, черти! — ворчал Ян Шама. — Гляньте, ребята, до чего отъелись! И не стыдно им показываться нам на глаза!
Посмотреть новых бойцов вышел и Киквидзе и остался доволен. Полчаса он говорил им о задачах своей дивизии. С ним был новый комиссар дивизии Моисей Науман, приехавший вместе с Голиковым, — молодой человек, обращавший на себя внимание не только немецкой фамилией; из-под папахи твердо, строго глядели его глаза, и выступал он, как опытный оратор. Чем дольше он говорил, тем живее реагировали бойцы на его суховатый юмор, и это не нравилось начдиву.
— Странный юноша, — сказал Киквидзе Сыхре. — Бойцы все-таки не публика в оперетте…
Сейчас же после митинга, согласно приказу, который Сыхра отдал еще накануне вечером, командиры полков развели пополнение по своим частям. Начдив, вызвав Шаму с Ганзой, выехал в их сопровождении к передовым постам около Ярыженской. Равнина уже покрылась свежим снегом, скрывшим и могилы, и воронки от снарядов. К полудню начдив возвратился в большой дом, который занял, оставив хозяйке только просторную кухню да чулан за нею.
— В вашей кухне будут обогреваться мои кавалеристы, — сказал он хозяйке.
Женщина поклонилась, оглядывая из-под опущенных век его крепкую фигуру и смуглое гордое лицо с черными усами.
После обеда Киквидзе созвал командиров новых подразделений, чтобы узнать их ближе и познакомить с командирами старых частей. Новый командир особого конного батальона Конядра пришел взволнованный. Киквидзе показал ему на стул возле Волонского.
— Зина тебе пишет? — спросил тот, склонившись к Матею.
— Ни слова. — Матею не хотелось больше об этом говорить, но Волонский продолжал:
— У меня есть друг в Алексикове, я написал, чтобы он наведался в Усть-Каменную.
Матей благодарно сжал Волонскому локоть.
— Спасибо, от души спасибо!
Аршин и рыжий Шама грелись у теплой печи в большой кухне. Ничего лучшего не мог начдив для них придумать. Аршин Ганза поглядывал на казачку, покручивал усы и сморкался в тряпку, оторванную от голубой сорочки. Шама дремал, привалившись спиной к печке. Хозяин дома до сих пор не показывался. Хозяйка, верно, и впрямь не знает, где ее муж, и всякий раз вздыхает, когда о нем заходит разговор.
— Да ты не горюй, матушка Настасья Ивановна, — шутил Аршин. — Мы знаем, он у Краснова, вашего войскового атамана, таракана сушеного! Тебя и детишек твоих мы за это не убьем, не бойся, мы, красноармейцы, бьем врага, только когда он хватается за винтовку. А у тебя есть оружие? Нет. Разве что бабье… Как бишь оно называется, Шама?
Шама сонно проворчал:
— Осторожнее с этим сморчком, хозяйка, ты его еще не знаешь. Это — волк, хищник. Смотрит на тебя голодными глазами, и ему неважно, что ты под защитой начальника нашего штаба. Приглядись хорошенько, у него все время зябнут лапы, а ты как раз в его вкусе.
Настасья Ивановна была молода, но, видно, разучилась улыбаться. Отвечала она сквозь зубы, хмуря брови. Но лицо ее было напряженным, выдавая жар крови.
— Досадно тебе, что хозяйка на ночь запирается в чулане, — засмеялся рыжий. — Только не воображай, что она тебя боится!
— Это тебя она боится. Как бы ты не вздумал ночью заглянуть к ней.
