Йозеф Секера - Чешская рапсодия
Аршин вынул кисет с махоркой и скрутил толстую цигарку. «Столько яиц на троих она еще никогда не давала, — отметило его сознание. — Ну, это ладно, съесть-то и съем, но хвалить ее не стану». Он обратил к ней покрасневшие глаза.
Казачка поймала его взгляд и проронила, будто сердясь:
— Уж не хочется ли вам самим лежать на столе вместо вашего генерала? Мало он гонял вас на смерть?
Шама вперил в нее грозный взгляд, стукнул кулаком по столу:
— Гром тебя порази! — и в ярости вышел вон.
Михал Лагош выдернул было нагайку из-за пояса, но тотчас сунул ее на место и бросился вслед за Шамой. Настасья Ивановна смотрела на все это, словно веселясь в душе. Аршин Ганза, опершись спиной о стену, молча курил. Его прищуренные глаза пожелтели, взъерошились усы. Уж не радуется ли баба? С-сукина дочь… Беда скрипнул зубами. Может, глянуть, взаправду ли она женщина? Пусть посмеет оплевать память Кпквидзе! Убить ее мало! У Аршина на лбу вздулась жила.
От Настасьи не ускользнуло то, что творится с Аршином, и она торопливо сказала:
— Чудные твои товарищи, обиделись, что ли? И ты смотришь чертом. А разве я не права? И у белых генералы такие же, ради своей славы гонят солдат против вас. И с той и с другой стороны превратили вас в головорезов… А нам хоть прячь своих мужей… Мать их! Всех бы перестреляла!
С этими словами она подала на стол яичницу, заманчиво пахнущую шкварками, придвинула к руке Ганзы нарезанный хлеб и деревянную ложку:
— Ешь, солдат, сколько хочешь, потом пойдем вместе в хлеву уберем…
Беда Ганза покраснел, встал. Сквозь сжатые зубы его рвались такие ругательства, каких никогда еще не слыхала казачка. Она испуганно оглянулась на крепко сколоченную дверь чулана и отошла к ней. Ганза поправил ремень, с кривой усмешкой вынул наган и направил его на казачку. Она быстро заморгала, кровь бросилась ей в лицо.
— Ох и герой же ты, миленький, — принужденно засмеялась она. — Только так и умеешь подходить к женщине?
— Отопри чулан, и, если пикнешь, застрелю! — крикнул Аршин.
Хозяйка не двигалась. Тогда Беда запустил руку в ее карман, вынул ключ и быстро отомкнул замок. Она следила за каждым его движением и вдруг сама распахнула дверь, крикнув:
— Егор, гости, остерегись!
Аршин втолкнул ее в чулан. Сквозь маленькое оконце, в которое не пролез бы человек, проникало мало света, но Ганза разглядел у противоположной стены большой кованый сундук. На нем сидел казак, в этот миг он брал в руки винтовку. Аршин выстрелил без колебаний. Казачка упала на колени, заломив руки, но не произнесла ни звука. Беда поднял винтовку казака и процедил сквозь зубы:
— А не хочешь ли, барыня, вместо хлева пройтись к нашему начальству? Встань, марш впереди меня! Да быстро!
* * *В числе представителей дивизии на похоронах Василия Исидоровича Киквидзе, которые происходили в Москве, оказались Йозеф Долина и Ян Шама. Гроб с телом начдива везли к могиле на пушечном лафете. Ни в поезде, ни по дороге на кладбище Долина не проронил ни слова. Он все думал о том времени, когда встречался с Киквидзе почти каждый день, замещая комиссара Кнышева. Столько боев прошли они вместе! Шама понимал Йозефа и не нарушал его молчания. Сердце Яна горело ненавистью к белогвардейцам. Он проклинал их самыми страшными проклятиями, смахивая слезы. «Тебя тоже обжигает этот ледяной ветер?» — спросил он исхудалого красноармейца Заамурского полка, шагавшего рядом, словно тень. Но тот ему не ответил.
Когда прозвучал залп над могилой Киквидзе, Йозеф Долина дрогнул и пошатнулся, как будто все пушки стреляли ему в грудь. Шама стиснул ему руку.
— Йозеф, выше голову! В долгу у белых мы не останемся…
Долина посмотрел на него отсутствующим взглядом, высвободил свою руку и, прикусив губы, выпрямился.
Ян Шама смотрел на знамена, склоненные над гробом Киквидзе, на лица командиров различных воинских частей и на лица московских представителей. На окаменевшие лица Сыхры, Бартака. Волонского, Борейко и Голубирека Шама взглянуть не решался. Такими подавленными он их никогда не видал. Почему они стыдятся своих слез? Это злило Шаму. Ведь если человек был командиром, он не переставал быть человеком, правда? И он искал взглядом знакомые глаза, чтобы увидеть в них понимание, но не находил. Вот дома, в юго-чешской деревне, люди как-то дружнее на похоронах… Посидят за стаканчиками вина, поговорят о покойнике, вспомнят хорошее…
На обратном пути Шама держался возле Йозефа Долины.
— Братишка, — все старался он отвлечь его от горя, — да что же ты делаешь, брат? Я ведь тоже, черт возьми, любил Василия Исидоровича, как родного брата, но чем теперь поможешь?
Йозеф Долина почти не слушал его, но это Шаму не обескуражило.
— Когда он в Тамбове пришел к нам впервые, — продолжал он, — не мог я поверить, чтобы парень моего возраста сумел командовать целой дивизией. Но только он открыл рот и сказал нам несколько слов на своем русском языке с акцентом, я понял: этот человек — природный командир. А потом, под Филоновом, после той драки за проклятый мост, я понял, отчего наш брат может стать смелее самого дьявола. Я бы просто не мог бежать из той битвы, я был как машина, шашку в руке не чувствовал… Это Киквидзе вошел в меня, как пламя, и мне даже в голову не приходило спрашивать, за правое ли дело мы бьемся…
— Ради бога, Шама, замолчи! — простонал Долина.
— Не буду молчать! — отрезал Шама. — Я хочу говорить об Исидоровиче, и именно с тобой. В жизни я не видал генерала, который бы так жил с солдатами! Книжек был всего лишь командиром полка, а видал ты, чтоб он когда-нибудь саблю обнажил? А в австрийской армии, на фронте, я видел самое большее капитана. От майора и выше все во время боя лезли в укрытия. Я бы на гроб Василия Исидоровича положил еще его красноармейскую фуражку, только обвил бы ее пальмовыми листьями в знак того, что был он прославленный и любимый командир…
Долина так стиснул зубы, что резко обозначились скулы. Он ускорил шаг, но Шама не отставал. Он взял друга под руку, и полы их длинных шинелей бились о голенища.
— Йозеф, мы ведь с тобой верные друзья. Скажи, и я выручу тебя из любой беды. И ты бы сделал то же самое для меня. Почему же теперь ты как глухой? У меня тоже сердце кровью обливается из-за несчастья с Василием Исидоровичем, но долг отомстить белым держит меня выше моей скорби. Помнишь, как закричал начдив, когда убили Кнышева, но он сейчас же приказал седлать коней и марш вперед! Видел бы он тебя таким, наверняка бы отругал… Война есть война, друг мой, а эта, в России, должна закончиться нашей победой. Ведь русские люди поставили на нее все свое будущее. И мы, чехи, тоже, а то нам здесь нечего было бы делать.
Лицо Долины дрогнуло. Он прижал руку Яна и зашагал с ним в ногу. Сказал помолчав:
— А я не знал, что ты агитатор! Понимаешь ли ты всю тяжесть нашей утраты? Сейчас нашей дивизией наверняка уже командует кто-то другой, может, такой же герой, каким был Василий Исидорович, но поймет ли он нас так, как понимал Киквидзе? А мы ведь не можем уйти из России, пока все не будет кончено…
— Попросим, чтобы он сделал тебя комиссаром нашего полка, а уж ты ему подскажешь, как надо с нами обращаться, — ответил Шама.
— Я еще не искупил своей вины за измену Книжека. Пока я считаю достаточным, что мне разрешили вести коммунистическую ячейку кавалерийского батальона. И послали хоронить Василия Исидоровича…
— Вот видишь, — воодушевился Ян Шама. — И вообще-то мы молодцы как на подбор, верно? С самого начала нами командовали свои — сначала Войта Бартак, а теперь Матей Конядра. Все мы разведчики что надо и награды получили недаром, не то что в австрийской армии, где важно было, как ты поглядел на лейтенанта. Йозеф, а ты не думаешь, что мы, несмотря на все невзгоды, бури и ненастье, счастливые солдаты? Добровольцы, каких только поискать? Нет, мы можем гордиться собой!
Йозеф Долина улыбнулся. Падал легкий снег, пар шел изо рта.
— Что ж, сделаем тебя пропагандистом, — сказал, закуривая, Йозеф. — Как вернемся в Зубриловский, поговорю о тебе с Сыхрой и Бартаком, они, конечно, не будут против.
— Ты прекрасно знаешь, что мне не нужна никакая такая функция, — улыбнулся Ян Шама. — Я ведь сейчас же вспыхиваю, а плох тот пропагандист, который бросается на людей. На это дело годился бы Карел Петник, жалко его… А Лагош такой же порох, как я. Вот на коне мы оба хороши. Когда я дома буду рассказывать, по скольку часов я торчал в седле в свирепую метель да с пустым желудком, отец только рот разинет…
— Представляю! — ответил Долина. — Только вряд ли найдем мы дома восторженных слушателей. В нашей молодой республике у власти буржуи, не пролетарии. Вот если б ты был легионером, тебя бы уважали! Кланялись бы тебе толстопузые, герою Пензы…
— А я б не сменялся на славу легионера — лучше подожду, пока придет наше время.
