Василий Добрынин - Последняя мировая... Книга 1
— Да. Освенцим… — Мирка держал котелок, согревающий руки. Он подумал, и, кажется, забавляя людей, попытался их угостить, поделиться своей пищей с ними…
— Не надо, — сказали ему, — спасибо, Мир… извини, как тебя?... Слышали мы, что тут погребок есть винный?
— Да. Где «блок одиннадцать», рядом.
— Что это за блок?
— Как тюрьма, там пытали. Рядом стена расстрельная, и рядом с ней...
— Был что ли там?
— Нет, я был маляром, красил, поэтому знаю… Еще в рембригаде работал, поэтому много знаю.
— Ценный для нас человек ты, Мирка! — услышал он тот же, не очень приятный, чуть резковатый голос.
— Пойдемте, я покажу.
— Зачем? Возьми котелок, да сходи. Сможешь сам?
— Я смогу!
Побродив в сладкой жиже подтопленного погреба, Мирка набрал вина из самой, — как выбрал, — лучшей бочки.
— О, — одобрил, попробовав, тот же, старший, — ты молодец! Это кагор, настоящий. Ты пил настоящий кагор?
— Нет, — сказал Мирка, — я, никакого…
— За победу, — вздохнул солдат, — за свободу твою — это надо!
Мирке первому, и остальным — по кругу, разлили вино.
— Что ты? — спросили, заметив, что Мирка замешкал, — Нормальный ты человек, ты войну пережил. Выпей смело и с радостью, Мирка! Это для нас война еще там, на западе, и еще там! — солдат показал на восток. — Япония, внутренний враг… Нам, Мирка, еще да еще, воевать! Всю жизнь: мы же, брат, — НКВД, — а не просто войска! А твоей войне уже все, конец! Мирка, пей!
— НКВД? — задержал Мирка кружку.
— Ну да, ты выпей!
Мирка выпил, до дна, безрассудно, впервые в жизни. Ведь за победу пил! И сразу похорошело: от слабости и от восторга.
— Кагор, Мирка, вино святое, церковное, так-то! — приободрили его.
— А когда нам домой? — спросил он.
— Домой? Тороплив ты, Мирка! — снова заметил все тот же, строгий, не как у других солдат, голос. — Сначала расскажешь нам, как попал, потом мы проверим, и только потом — если все будет чисто…
— А как проверять? — удивился Мирка
— Расскажи, как попал! Пей вино, и говори.
— Мальцу отдохнуть бы дали, Викентий Стасович? — попросил неуверенно тот, кто уже разговаривал с Миркой.
Похоже, с погонами Мирка ошибся. У того, кто казался старшим, вдоль погона и поперек, шли по центру полосы, буквой «Т», а у того, перед кем попросили за Мирку — полос никаких, — и три звездочки на погонах.
Недоброе что-то почудилось Мирке в ошибке. Он стал рассказывать.
— Значит, никто подтвердить не может?
— Да… — растерялся Мирка.
— Ну, колхоз-то, Викентий Стасович — снова за Мирку просил тот же голос, — даст документ. Отправили, так мол и так, и таких…
— И ты видел колхоз этот, Гриша? — поинтересовался Викентий Стасович, — Он что, не сгорел?
— Да, всяко… — вздохнул Григорий.
«Офицер!» — подумал Мирка о том, у которого звездочки. И понял: он, — настоящий старший.
А старший присматривался к Мирке. «Ценный ты человек!» — это его слова. Он, — запьяневшему Мирке казалось, — сейчас, как раз, взвешивал эти слова.
— Еще пей! — говорили ему, — Со своими, Мирка!
Мирка пил. И ему, от святого вина, хорошело.
— Значит, врага у нас не уничтожал ты, Мирка? — спросил вдруг Викентий Стасович.
— Да, — честно ответил Мирка.
— И вместе со старшим, если не врешь, вас было пятеро, так?
— Так, — согласился Мирка.
— Антонов! — повысил голос Викентий Стасович, — Давай-ка сюда пятерых!
Антонов вышел из-за стола.
Через пять минут, перед ними стояли немцы. О, это были совсем не такие немцы, которых знал Мирка! В мятой, рваной и грязной форме — таких он не видел немцев. Короткий, как вспышка на кончике спички, яркий восторг пережил он, увидев фашистов такими.
Тая в глазах ужас и страх, смотрели они на него, так, как смотрят на победителей: Как благодарен был он в этот миг, тем, с кем ел кашу и пил вино!
Немцы стояли шагах в двадцати. Мирка чувствовал давящий взгляд нашего офицера. Пристально, исподлобья, смотрел он на немцев и Мирку, и, щуря глаз, курил папиросу.
— Антонов, — сказал он, — дай Мирке ствол!
Антонов вложил в руки Мирки винтовку.
— Там семь патронов, — сказал офицер, — тебе хватит.
Мирка видел, как побледнели немцы, понимая, что он должен их убивать. И он, не меньше, чем те, побледнел: приходило сознание — именно он должен их убивать!
— Ну, — как во сне, как из-за угла, слышал он голос, — это враги твои! Что же ты, Мирка?
А не увидел врага Мирка перед собой… Офицера, в которого плюнул Игорь Миронович; солдата, который стрелял в спину Витьке и улыбался; оберста, приказавшего выбрать русского или Юдку; коменданта, который смеялся над тем, как расстреливали НКВДиста — их бы увидеть!
Он попытался взглянуть офицеру в глаза. А тот и не старался их отвести, но взгляд сощуренных глаз его был настолько холоден, что у Мирки похолодело в висках. Это был взгляд сильного человека: далеко не такой, как у Der Alterena, прячущего в ладони золото.
Взгляды всех, перед кем сейчас Мирка был, — плавили и сверлили его…
В струны, до звона тугие, до их надрыва, стянулись нервы. Как в кино, обрывалась лента: мелькнули безликие лица узников, и лица те, по другую сторону. Комендант — хохочущий НКВДисту в лицо; беглец — победивший, и обреченный, там, за колючей проволокой. В небо смотревший, перед расстрелом... Мелькали кадры оборванной ленты, голова шла у Мирки кругом…
Он поднимал винтовку. «Лучше бы автомат, — сожалел он, — чтобы всех сразу!». Но была винтовка, и убивать надо был по одному. Они были, наверное, слишком близко — пули отбрасывали их далеко назад, навзничь. Как от ударов молотом в грудь…
Еще слышались хрипы в телах, распластанных по земле; Мирка видел агонию.
— Ну, вот, — сказал офицер, — это дело другое, Мирка! Считается, что ты уничтожил врага. И у тебя еще два патрона…
— Нет, — сказал обессилено Мирка, — хватит…
— Ну, хватит. А то на тебя же и немцев не напасешься! Давай за победу, Мирка-герой!
Мирка пил со своими, русскими, за победу. А в двадцати шагах, остывали трупы убитых им немцев.
— Попал ты, Мирка… — заметил один из бойцов. Не одобрение, кажется, было в словах его, и не о меткости он говорил… Он сочувствовал как бы. Мирка не понял его…
Офицер перевел всех в другое место, где не было трупов. Он был победителем: таким, на побежденной земле, место всюду найдется.
Мирка подумал о том, что трупы убитых им немцев, сейчас убирают другие немцы, — не узники, — а побежденные немцы. «Зондеры!» — усмехнулся он.
— У тебя вещи есть? — спросил офицер.
— Нет, — сказал Мирка.
Офицер обратился к тому, кого поначалу считал Мирка старшим, имя которого он теперь знал: Григорий:
— Наш человек. Определи его в наше хозяйство.
— А начальника твоего, — серый, холодный, способный насквозь смотреть, взгляд Викентия Стасовича, пробуравил Мирку, — гауптштурмфюрера, я так понимаю, Рудольфа Гёсса, мы тут повесим. Напротив ворот, или напротив печки. Я обещаю!* (*16 апреля 1947 г., по приговору Верховного Народного Трибунала ПНР Рудольф Гёсс повешен перед воротами крематория II d Освенциме)
Ночевал теперь Мирка уже не в бараке, не на трехъярусных нарах.
— Ты держись нас, Мирка, — напутствовал на ночь Григорий Михайлович. Погон ты не понимаешь: я старшина, а он — три звездочки, — старший лейтенант. Викентий Стасович, начальник 2-го отдела «Смерш». Держись нас, слышишь! Убежать не вздумай! Здесь, пойми, все в наших руках, в нашей власти! А у тебя не совсем безупречно…
Он не стал запирать Мирку на ночь, в его, боже мой! — отдельной комнате. «Хозяйство» расположилось в жилом офицерском доме. Немцы умели создать для себя уют, его не разрушили бомбы и русские штурмовики, и теперь наслаждался им бывший узник Мирка…
— А завтра, — пообещал старшина, — дам тебе нашу одежду.
В самом центре села, на площади, был колодец с большим, из гладких досок искусно вырезанным журавлем. Мирка вернулся на той же полуторке-ЗИМ, на которой отца увозили на фронт. Но полуторка шла не в село. Шла мимо и дальше, поэтому Мирка сошел на подходе к селу, и потом долго шел пешком. Он подошел, чтобы попить, освежить себя колодезной водой, которой не знал уже три с половиной года. Глубоко залегала вода в их селе: Мирка с детства далекого помнил, как, заглянув туда, поражался — небо, и Мирка на фоне неба, — так далеко! Можно крикнуть — оттуда вернется эхо…
Повзрослевший, прошедший Освенцим, пришедший с войны, заглянул, как в далеком детстве, в колодец Мирка, чтобы увидеть себя, отраженным на фоне неба, в родной воде. И голова закружилась…
Замелькали перед глазами, опять, те же клочья-обрывки ленты: он видел немцев, которых как будто бил молотом в грудь. Поочередно, один за другим, отлетали они назад, и умирали, упавшие навзничь, убитые Миркой. Что-то было не так, голова кружилась…
