Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание
— Не богато, — подытожил сержант.
— Что говорить, — согласился Рягузов. — Мог бы, ясное дело, попасть и зверь покрупнее. Но и это ладно. Небось, генерал какой-нибудь богу душу отдал, а это поважнее автобуса, генерал-то.
— Генерал, — усмехнулся Ишакин. — Генерал с охраной ездит.
— Ну, хай там полковник, и то птица важная.
Из деревни к месту взрыва мчались два мотоцикла с коляской. Не доехав метров двести, остановились. Боялись приблизиться? Или советовались, что делать? Чего им еще делать — от машины остались рожки да ножки и впридачу круглая воронка.
Мотоцикл без коляски бешено летел с востока, колеса вроде бы и земли не касались, только пыль сбивали.
Андреев хотя и следил за ним краем глаза, но не надеялся, что сработает ишакинский фугас. А он как раз и сработал. Мотоцикл вместе с седоком, словно мячик, подбросило вверх и там развалило на части. Вот же как бывает! Неуклюжий громоздкий автобус миновал роковую палочку, не задел ее, а тут такая малость подорвалась! Обидно!
Те мотоциклы, что остановились у первой воронки и гадали, что делать, начали торопливо развертываться.
— Разреши, командир? — спросил Рягузов, глазами показывая на мотоциклы.
— Попробуй, так и быть.
Рягузов лег на живот поудобнее, приладил к левому плечу приклад карабина и затаил дыхание, прицеливаясь.
— Не попасть, — сказал Ишакин. — Далеко.
— Тихо! — предостерегающе поднял руку Андреев. Гулко хлопнул выстрел. Передний мотоцикл уже успел развернуться, устремляясь к деревне. Мотоциклист вдруг дернулся и повалился грудью на руль. Машину повело вправо, и она завалилась в кювет. Пока Рягузов щелкал затвором,второй мотоциклист, видя, что дело оборачивается скверно, что его тоже могут подстрелить, выжал максимальную скорость. Рягузов стрелял дважды, но промазал. Вздохнул огорченно:
— Мазила. С правой бы не промазал.
— Здорово стреляешь! — похвалил Андреев.
Ишакин смотрел на женщину с козой. Она сидела на земле, а коза пощипывала траву. Женщина, наверно, не могла решить — то ли ей возвращаться домой, то ли бежать куда глаза глядят.
Партизаны углубились в лес. Рягузов выбрал глухой темный ельник, и под разлапистой елью устроили дневку. Следовало отоспаться. Из папоротника и еловых ветвей устроили лежанки. Договорились так — двое спят, один дежурит.
Первым дежурит Андреев, за ним на вахту встает Ишакин.
Григорий Андреев свои два часа мучительно клевал носом. Когда пришел черед спать, даже не помнил, как очутился на лежанке, согретой ишакинским телом.
Спал долго. Открыв глаза, почувствовал, что выспался. Рягузов сидел на лежанке и сосредоточенно курил. Ишакина под еловым шатром не было. Андреев выбрался наружу и первым делом увидел белого козленка, который лежал у ног Ишакина. Козленок накрепко связан за ноги веревкой. Круглый глаз неотрывно смотрел на похитителя. Черная мордочка то и дело дергалась и была влажной.
Автомат у Ишакина перекинут через плечо, пилотка посажена на самые уши — как это всегда делал солдат в трудную минуту. Обе руки Ишакин держал на финке, которая болталась у него в футляре на поясном ремне. Глянул на сержанта выжидательно и нагловато.
— Это откуда еще? — удивился Григорий. — Где ты его взял?
— Тут, — неопределенно махнул рукой Ишакин. — От хазы отбился. Пошла коза за орехами, пошла коза за калеными,: — с той же нагловатой выжидательностью улыбнулся он. — И нашла коза партизана.
На четвереньках из-под ели выполз Рягузов, выпрямился и, отряхнувшись, как гусь, побывавший в воде, тяжело и осуждающе покачал головой, подергал за ус.
— Как это понимать, Алексей Васильевич? — спросил Григорий и вдруг рассердился: — Бросьте голову морочить! Один козленка приволок, сказочки рассказывает, другой дергает себя за ус и воды в рот набрал.
— А так понимай, товарищ сержант, — сузил зоркие глаза Рягузов, словно прицеливаясь, — что маленьких детей за вранье березовой кашей угощают, а такой орясине не знаю что и сделать надо.
— Не темни — каша, орясина, — сморщился Ишакин, и у глаз сразу сбежалась масса мелких морщинок. — Я, сержант, не скрываю — голодный я, шибко голодный. Дай волка — с потрохами съем, костей не оставлю. Не нашамкаюсь сегодня, завтра ноги протяну. И какой к хрену после этого из меня вояка, я на портках пуговицу не смогу расстегнуть, не то что немца прибить. Да меня немец живьем возьмет, у меня, знаешь ли, слабость по телу, а в глазах круги.
— Постой, Ишакин, — хотел остановить его Андреев.
— А чего ждать? — разошелся тот. — Революция пострадает? Нашему войску урон нанесем? Если мы этого козленка на жаркое пустим, пострадает, да?
— Молчи! — закипая гневом, сказал Андреев. — Думай, что говоришь! Чья коза, Алексей Васильевич?
— Той бабы.
— Какой бабы?
— Которая на лугу пасла.
— Та коза? — спросил Григорий Ишакина.
— Какая разница, сержант? Та или эта? Коза и все. Секим башка ей, костерок пожарче. И жить будет веселее.
Григорий на миг представил, как Ишакин отбирал у женщины козу, может, последнюю надежду, потому что фашисты ограбили ее дочиста. И пасла-то козу сама, стерегла пуще глаз, боялась, как бы не стащили. Если б отнимал фашист, она б подралась с ним, но не отдала, хотя это могло стоить ей жизни. А тут свой, с гвардейским значком, с красной звездочкой на пилотке. Сама отдала...
— Что ты ей сказал? — тихо спросил Григорий.
— Кому?
— Женщине.
— Мамаша, говорю, войдите в положение, от голода помираем, а нам надо фрицев бить.
— Она что?
— Сыночек, говорит, родненький, разве я не понимаю, разве я темная какая? Возьми мою Машку, ешь на здоровье.
— Плакала?
— Бабье дело, товарищ сержант. У них слезы близко. Чуть что — дави на слезы.
— А ты, когда с нею разговаривал, звездочку, вот эту, на пилотке, не прятал?
— Зачем, сержант?
— Чтоб Красная Армия из-за тебя, подлеца, не краснела, чтоб не подумали люди, будто в ней есть мародеры.
— Я мародер?
— Мародер!
— Эх, сержант, сержант, — сразу скис Ишакин, — а я-то думал: приду, накормлю сержанта свежей козлятиной, а то он тоже доходит, одни глаза блестят, а вместо щек ямы.
Андреев не мог без отвращения смотреть на Ишакина, ненавистным было нагловато-покорное лицо, тонкие длинные губы, глаза, которые не смотрят прямо, манера натягивать на уши пилотку. Как это до сих пор не замечал, что Ишакин несимпатичный и алчный. Нет, пожалуй, замечал, но только считал, что другое в нем главное. Но оно, хорошее, настоящее, дремлет внутри и в свое время выявится сполна. Вера в выдуманное мешала разглядеть суть — нагловатую покорность, озлобленность и животное стремление урвать для себя за счет других.
Да, в Андрееве это было неистребимо — верить в лучшее, что должно быть в человеке. Много раз ошибался, но ни при каких обстоятельствах не мог и не хотел истребить эту веру.
Андреев знал, что с этой минуты не будет верить Ишакину, напрочь вычеркнет из своих списков.
— Что ж будем делать, Алексей Васильевич?
— Ума не приложу, — развел руками Рягузов, — Всякое в тутошних лесах случалось, а такого... Чтоб у наших жинок последнее — извиняйте, не случалось... Они под германом стогнут, слезьми кровавыми плачут... Козленочек — это что, товарищ командир. Тая баба последнюю юбку свою отдала бы, только попроси — бери, родной, воюй, бей супостатов. Но чтоб у нее вот так... Извиняйте... В душу наплевать и то легче.
— Растрогался, дядька, того гляди носом захлюпаешь, — усмехнулся Ишакин. — Зачем усложнять и без того сложную жизнь? Трескучие слова все мастаки говорить, хватит, наслушался... — и вдруг Ишакин замолчал.
— Трескучи-и-е? — дрожащим голосом повторил Рягузов. — Трескучие слова? — У него отхлынула кровь от лица, бледность легла на скулы, непроизвольно дернулся левый ус. Алексей Васильевич медленно и неотвратимо наливался бешенством, и Ишакин испуганно попятился, поперхнувшись словом. Рягузов же стягивал с плеча карабин, не спуская с Ишакина беспощадных глаз:
— Может, ты фашист?
— Но, но! — завизжал Ишакин. — Не балуй! — и вдруг кинулся прочь, напролом сквозь колючие ветви, сквозь мелкий подлесок. Он знал — Рягузов умеет стрелять метко.
Андреев перехватил ствол карабина и, пригнув вниз, укоризненно произнес:
— Алексей Васильевич! Вы что?
Рягузов всегда тихий и покладистый вдруг выказал упрямство и непримиримость:
— Пусти!
— Алексей Васильевич!
— Так надругаться... М-м-м, — с болью промычал он и перестал сопротивляться. Спешно закинул за плечо карабин, провел ладонью по усам и вздохнул. Кровь постепенно возвращалась к лицу, порозовели скулы. Виновато сказал:
— Прости, сержант, малость погорячился.
