Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание
Уже подходили к линии секретов, охранявших лагерь, когда группу догнал Мишка Качанов. Андреев, увидев его, сказал Рягузову, чтоб тот остановился. Зачем бежит Качанов? Неужели изменилась обстановка и их хотят вернуть в отряд, чтоб поручить другое задание?
Подбежав, Качанов улыбнулся усачу:
— Чего смотришь так? Чтоб порядок был в саперных частях, за сержанта головой отвечаешь.
— К делу, Качанов, — прервал Андреев, — Что у тебя?
— Разрешите обратиться, товарищ сержант, к Ишакину?
— Побыстрее.
— Извини, Вася, — сказал Мишка и, вытащив из кармана коричневый шершавый ломоть сухаря, сунул товарищу. — Забыл передать. Держи.
Ишакин взял сухарь без объяснений и спрятал в карман.
— Из-за этого и бежал? — спросил Андреев. — Никакого поручения нет?
— Так точно, товарищ сержант, никакого! Пища, как говорил Пушкин, — основная наша беда и радость!
— Не говорил этого Пушкин, — улыбнулся сержант. — Иди!
Качанов вернулся в лагерь, трое продолжали путь. Алексей Васильевич на ходу, через плечо, удивленно заметил:
— Другой бы на его месте умял сухарь, раз хозяин не спрашивает, и дело с концом. А этот — святая душа — простота.
Но Ишакин возразил:
— Сухарь не мой. Из своей пайки мне отдал.
— Как не твой? — удивился Рягузов.
— А вот так, — не стал вдаваться в подробности Ишакин и надолго замолчал.
Рягузов двигался свободно, по каким-то непонятным, одному ему ведомым признакам узнавая дорогу. Широкая спина с полупустым вещевым мешком, с карабином на левом плече, шапка-ушанка с тесемочками на макушке маячили в мглистых сумерках перед глазами Григория.
Про Мишку Качанова Григорий знал почти все. Жизнь его прозрачна и ясна, характер открытый и общительный.
Ишакин — натура загадочная. Если он и приоткрывал иногда какой-нибудь кусочек из своих похождений, то делал осторожно, с прикидкой. Если склеить эти кусочки в одно целое, то они образуют, примерно, следующее: по особым веским причинам Ишакин очутился на севере, где «съел мамины зубы». Пришло время — подался в Среднюю Азию, «отогреваться». Там и застала его война.
Прежде чем попасть в гвардейский батальон, Ишакин воевал в сорок втором под Мценском. Бои там кипели кровавые и затяжные, наши несли тяжелые потери. Ишакин вспоминал их часто и тогда становился злым и с отчаянным придыхом, хрипло, как это делают урки, пел:
Воевать задумали,
А всего не взвесили.
Лучше б Гитлера косого
До войны повесили.
Ишакин умел носить эту оболочку, за которую не пускал никого. Григорий долго гадал — каким образом Ишакин попал в гвардейский батальон. Отбирали сюда строго, не каждого брали, тем более с судимостью. Но Ишакин однажды признался, что судимость скрыл, хотел уйти из той части, потому что там на него взъелся отделенный, не давал житья.
Алексей Васильевич вывел их на поляну. Здесь было светлее чем в лесу. И небо обширнее. В центре поляны темнела громада тополя — разросся в одиночестве и вширь и ввысь. Внимательно всмотревшись, Григорий обнаружил длинную трубу русской печи. А вокруг буйствовала крапива и чертополох. Крапива источала душный жгучий запах.
Устроили перекур. Ишакин отломил кусочек сухаря и сосал его, как младенец соску. Андреев с Рягузовым закурили. Григорий прятал огонек в ладонях, а усач умудрялся в рукаве пиджака.
Небо темно-синее, звездное, без единого облачка.
— Я когда здесь прохожу, — сказал Рягузов, — всегда привал делаю. Привычка. До войны тут жил мой дружок, лесник Осип, одногодки мы с ним. Жена у него была — ду-у-ша баба. Бывалоча придешь в ночь, в полночь — завсегда желанный гость. И накормит, и напоит. Водилась у нее рябиновая настоечка. М-м-м! — от удовольствия замычал усач и, вздохнув, закончил: — Все быльем поросло. Осипа убили, на руках у меня и умер, еще зимой сорок второго.
— А хозяйка?
— Федосья? И не говори. С голодухи детишки пухли, трое было. Пошла в ближнюю деревню, там тоже ничего нет. Оставила детей у родственников и решила пойти по деревням собирать продукты. Просто так не пойдешь — пропуск надобно. Пропуска немец выдавал, она к нему. Объяснила что к чему через переводчика. Комендант вроде и не возражал, дал ей записку: мол, в другой деревне покажешь властям. А сам, кат, ухмыляется. Ну, пошла Федосья в другую деревню, там у нее аусвайс, пропуск, значит, потребовали. Она записку и показала. Схватили Федосью и повесили. Вот так «пошутил» герр комендант — написал, что она партизанка. Малых деток раскидало. И где они — ни ты, ни я, никто не скажет. Потому как родственников, у которых их Федосья оставила, угнали в Германию. Такая нынче жизнь пошла, — вздохнул Алексей Васильевич и замолчал. Разбередил себя воспоминанием. Андреев не стал его тревожить. Но Алексей Васильевич молчать уже не мог.
— Я охотник, — продолжал он задумчиво. — Всю жизнь промышлял в тутошних лесах, нонче тоже промышляю, на двуногого зверя. До войны, без похвальбы скажу, был я знаменитым охотником. В Москву ездил, на выставку сельскую, медаль имел, во как. За охотничество. Почитай почти на две тыщи пушнины сдал — не баран чихнул. Меня товарищ Давыдов поначалу в снайперы определил. Я метко стрелял, в аккурат белке в глаз попадал, во как.
— Почему сейчас не снайпер? — спросил Григорий.
— Разве не видишь? Плечо-то инвалидное, пуля сидит, проклятая. С левого примастачился, да меткость не та.
— И давно ранило?
— Тем летом. Мотались-мотались по лесу, в деревню заскочили. Тело зудилось — спасу нет, коростой пошло. Без бани прямо умирай. Истопили баню, мыться начали, а тут они и налетели.
— Кто?
— Каратели, знамо дело. Мы из пара да в огонь, в чем мать родила, порты натянуть не успели. Меня тогда и ударило. На, пощупай, — пригласил усач Андреева, взял его руку в свою и поднес к правому плечу. — Чуешь твердое?
— Дай-ка и мне, дядя, пощупать, — вдруг проявил интерес Ишакин, а пощупав, заключил: — Ее запросто выколупать. Чик ножиком — и вася!
— Фельшер не велел. Говорит, пусть сидит, не мешает ведь, после войны вытащишь. Она взаправду не мешает, к погоде только ноет — барометр. Что, пора двигаться? — поднялся Рягузов, заплевывая цигарку. — Ночи нонче короткие, а нам на месте надобно быть затемно.
Рягузова не на шутку одолели воспоминания. Хотелось непременно что-нибудь рассказать гвардейцам. Славный малый, сержант-то. Спокойный, рассудительный. Грамотей. Пайку отдал за обтрепанную книжку, цена-то ей грош в базарный день. Поначалу Алексей Васильевич погрешил — не чокнутый ли? Но стал Григорий читать ему книжку — другое дело. Алексей Васильевич затылок скреб от изумления. Лоботрясом, видать, этот барин, Обломов, был, лентяй из лентяев, каких свет не часто родит. Барин, одним словом!
А сержант толк в книжках понимает. Не довольствуется тем, что видит своими глазами. Ему давай больше, хочет разумом дойти, как жили люди в старину. По-чудному жил тот барин — на диване бока пролеживал, его б по лесу поводить, по глухомани да болотам. Знатно было бы! Но то старина седая, теперь другое.
Не дочитали, вернемся с задания — дочитаем. И тот, вологодский, тоже стал слушать, когда сержант читает. Послушает, послушает и зевать начнет — ему, видишь ли, неинтересно. Не слушай, коли неинтересно. Но тоже парень ничего, к Анюте бегает. И доброхот, свою пайку товарищу отдал, а у самого в брюхе волки от голода воют на разные голоса. Не видит Давыдов, как он липнет к Анюте, не то поддал бы жару — небо в овчину показалось бы. Много козликов пробовало увиваться возле радистки. Но Давыдов скорехонько им рога пообламывал, на этот счет человек он суровый, спуску никому не дает.
Рягузов-тоже побаивался комбрига. Сердитый бывает. А так — башковитый мужик. Хватит о нем. Может, про Лешку рассказать гвардейцам — как он медаль потерял? Остановились в деревне, когда еще немец села не жег и бывал в них редко. Лешка ходил грудь колесом — глядите, какой я геройский, медаль имею, и не какую-нибудь, а «За отвагу». Он ее недавно только получил и был охмелен радостью. Бабы народ жалостливый, голубили Лешку чем могли и то ведь — пацан пацаном, а уже солдат с боевой медалью. А мальчишки, так те увивались за ним хвостом, в глаза заглядывали, каждому Лешкиному слову верили. И случилась беда — потерялась медаль. Колечко, которое держало ее на колодке, а колодки были еще маленькие, разогнулось — и нет медали. Схватился Лешка за грудь, похолодел — колодка на месте, а медали нет. Столбом парнишка застыл, ни рукой, ни ногой пошевелить не может, язык отнялся. Минуту, наверно, и стоял. А пришел в себя — и навзрыд, чуть родимчик не хватил. Лешке сочувствовали, утешали. Бабы и мальчишки деревню облазили на коленях, заглянули под каждый камешек и кустик, осмотрели каждую щелочку, в избе, в которой Лешка жил. И нашли пропажу! Потом Давыдов примотал медаль к колодке так, что нарочно будешь рвать — не оторвешь. Может, это рассказать?
