Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
А что на душе у него невесело, догадаться было совсем нетрудна. И потому все в доме замолчали. А старый Корчак, сокрушённо покачав головой, подумал, что хоть самое страшное миновало, людям после войны всё же не так-то просто живётся на свете.
Теперь почта стала для Шамрая лучшим другом и злейшим врагом. Он проклинал её за молчание и благословлял, если приходило письмо от Жаклин. Письма теперь шли регулярно — дважды в неделю.
Приближались Октябрьские праздники. И вдруг Жаклин замолчала. Прошла неделя, другая, третья, месяц. Ни слова. Что можно было думать?
Шамрай не находил себе места от тоски и ожидания. Не было сил ждать, не было сил надеяться. Не было сил и жить без Жаклин. Но разве умрёшь без смерти?
Первый послевоенный праздник Октября пришёлся на ясный, хотя и морозный день поздней осени. Высокое небо, начисто вымытое синим ветром, раскинулось над Днепром. Грустное, нежаркое солнце, прищурившись, оглядело Суходол, уже не военный, праздничный. Старые клёны и молоденькие липки сбросили свои листья, и они, попадая под ноги, шуршали, словно печально перешёптывались о чём-то своём, непонятном людям. Заводской духовой оркестр гремел около трибуны. Паренёк старательно бил в медные тарелки, вскидывая их высоко над головой, будто подбрасывал в прозрачный воздух два звонких весёлых солнца. Праздник победителей шагал по Суходолу.
Секретарь горкома приветствовал с трибуны сталеваров. Они ответили громким «ура» и прошли мимо трибуны, взявшись за руки, дружной и мощной колонной.
Потом за праздничным столом у Зинченко среди гостей сидел Роман Шамрай, держа в руках налитую рюмку. Пили за победу. Сталевары пришли в белых сорочках с твёрдыми накрахмаленными воротниками, которые натирали шею, оставляя на ней красную полосу. Принарядились, кто как мог, и их жёны сидели рядом с мужьями, торжественные и улыбчивые. Много красивых женщин в Донецком крае. Вот только руки у них не по-женски крупные и мозолистые. Всё вынесли эти руки, подумал Шамрай, и войну, и оккупацию. Они были нежными, когда ласкали любимого, и железно-твёрдыми, когда приходилось воевать. Они умели работать дни и ночи, не зная устали, но каждый прожитый год оставлял на них свой след. У Жаклин тоже крупные и сильные руки. Ей, конечно, хорошо было бы за этим столом…
Шамрай сидел молчаливый, прислушиваясь к разговору. Он соскучился по сталеварам, он любил их. Это настоящие друзья, и именно среди них его место в жизни.
И когда все уже хорошенько выпили и за победу, и за счастье и здоровье, Роман вдруг почувствовал неодолимое желание тоже сказать слово о том, над чем он много думал и раньше, там, в Терране, и сейчас. Он поднялся, и за столом стало тихо.
— Я долго не был в Суходоле, в родном городе, среди верных друзей, — начал Шамрай, пристально всматриваясь в пузатый бокал, полный прозрачной, как слеза, водки, — и все эти годы я мечтал об этой минуте, когда мне удастся посидеть за таким столом. Я мог не один раз распрощаться с жизнью, и если я жив сейчас и праздную победу, то только потому, что есть на свете настоящие люди, я бы сказал, почётный легион — имя ему рабочий класс. Всегда, в самую трудную минуту, когда у человека впереди не остаётся ничего, кроме смерти, рядом оказывается друг. У меня были, нет, есть такие друзья среди рабочих — немцев, бельгийцев, французов…
— Немцев? — удивлённо спросил кто-то.
— Да, немцев. Я видел, как они спасали памятник Ленину, они помогли мне бежать из лагеря. Так вот, я хочу выпить за этот почётный легион человечества — за рабочий класс. Мы редко задумываемся над лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», но я почувствовал и понял его всем сердцем, и для меня это не лозунг, а сама жизнь, победа, и чтобы вспомнить о нём, лучшего случая, чем сегодняшний праздник, не найти. Ваше здоровье, дорогие мои друзья!
Он выпил до дна обжигающую горло холодную водку и закрыл глаза, чтобы скрыть выступившие слёзы от охватившего вдруг его чувства нежности к этим родным людям.
— Говори ещё, — не попросила, а приказала жена Зинченко, румяная, светловолосая женщина. — О своей жизни расскажи.
И Шамрай рассказал. В небольшой накуренной комнатке вдруг все увидели мартеновский цех немецкого завода и памятник Ленину на платформе, полной металлического лома… Две девушки на тихой бельгийской ферме, у лесочка, прорывают свёклу… Роза качается за ухом повешенного кочегара Альбера. Фашистский флаг на Эйфелевой башне в Париже. Старая женщина на краю противотанкового рва, освещённая автомобильными фарами. Кузнец Клод Жерве, расковывающий крепкие, крупповской стали наручники. Шахтёры пробиваются сквозь толщу породы к старой шахте «Сан-маре». Горят нефтехранилища в Терране, а потом на тихий городок наступают немецкие танки. Их нужно остановить для того, чтобы спасти Париж…
Только о Жаклин он не упомянул в своём рассказе. Не осмелился пока сказать о ней Роман Шамрай.
— А жена твоя где? — ничего не пропустила хозяйка застолья.
— Там, в Терране.
— Кто она?
— Работает в шахте. В аккумуляторной,
— Когда приедет?
— Не знаю, — смертельная тоска послышалась в голосе Шамрая.
— Ох, и выпьем же, когда приедет, — кому-то угрожая кулаком, выкрикнул Зинченко и стал надвигаться на Шамрая. — Ты ей напиши, пусть не беспокоится… У нас в аккумуляторной тоже работы хватит…
— Я напишу, — тихо сказал Шамрай. И надолго замолчал.
Из Москвы недавно пришёл ответ: «Представьте документы о браке». Какие у него документы?
А через неделю, когда Шамрай, отчаявшись, хотел было послать телеграмму в Терран, пришло нежное письмо от Жаклин. Но Шамрай ясно почувствовал: что-то изменилось в её жизни. Заметить это было не трудно. Он знал, догадывался: что-то изменилось у Жаклин.
Написал о своём сомнении и получил ответ: нет, всё осталось по-старому. «Люблю, жду и буду ждать целую вечность, только ради всего святого сделай что-нибудь, потому что нет ничего страшнее такого ожидания…»
Мелькали дни, складываясь в месяцы, миновала зима, настало лето.
Однажды Шамрая вызвали в военкомат. Пошёл неохотно — снова будет какая-нибудь морока.
Шамрай открыл дверь кабинета.
Грунько застыл за своим столом. Перед ним сидела молодая тёмноволосая женщина, одетая скромно, но с таким безукоризненным вкусом, который выделяет одну женщину из тысячи.
— Здравствуйте, Роман Григорьевич, — сказала она приветливо.
— Галя? — побледнев, спросил Шамрай, не веря своим глазам.
— Да, я, — улыбнулась женщина. — Садитесь, Роман Григорьевич, нам нужно поговорить. — И уже без улыбки сказала военкому: — Извините, товарищ Грунько, я вас не задерживаю.
Грунько поспешно поднялся и вышел из комнаты. А Шамрай выжидательно смотрел на Галю и молчал. Она тоже долго молчала, давая Шамраю возможность прийти в себя. Потом сказала:
— Ну вот, мы и встретились, Роман Григорьевич. Странно?
— Нет, не странно. Так должно было случиться. Кто-то должен был объявиться. Я говорю им чистую правду, а они мне не верят…
— Роман Григорьевич, а я к вам за помощью.
— Ко мне?
— Да. Нам нужно знать доподлинно всё, что говорил вам Павел Скорик в последнюю ночь обороны Террана.
— Ты же всё знаешь. Я рассказывал.
— Теперь напишите обо всём. Это нужно не мне лично, а Советской власти, — Галя сделала ударение на последних словах. — Понимаете, Роман Григорьевич, мы не только караем шпионов, но ещё и восстанавливаем доброе имя у честных людей. Ищем правду. Это тоже одна из обязанностей Советской власти — установить правду. Обычная сторона нашей работы известна всем, а о другой знают немногие, но и она не менее важна, чем первая. Итак, возьмите ручку и, не торопясь, стараясь припомнить каждую самую мельчайшую деталь, напишите. Вы во многом нам поможете.
— Как ваше настоящее имя?
— Для вас я была и останусь Галей.
— Галя, как мне вызвать сюда Жаклин?
— Беда вся в том, что ваш брак не оформлен официально. Здесь я вам ничем не смогу помочь.
— Жаль… Очень жаль. Ну что ж, сейчас напишу о Скорике, Всё, что он делал, говорил, всё вспомню.
…Дни шли за днями и складывались в годы. Письма от Жаклин приходили регулярно, хотя и не так часто, как прежде, и были они какие-то странные, словно прозрачные, будто писала она не о настоящей любви, а о тени этой любви, о каком-то, пусть очень дорогом, но всё-таки воспоминании. Письма были нежные и грустные, как осенние листья. Но всё равно они ему доставляли радость.
Однажды весенним ясным днём чёрная «эмка» остановилась возле мартеновского цеха и из неё вышел военком Грунько.
— Где Шамрай? — крикнул он вахтёру.
— У второго мартена.
Военком направился к печи.
— Тебя почему-то вызывают в Москву, — сообщил он Шамраю.
Сталевар медленно переспросил:
