Юлиан Шульмейстер - Служители ада
— Чего молчит пан жид, не добитый украинцами? — не спрашивает — издевается Будзинский. — Так о каком освобождении украинцев мечтают жиды? И когда оно должно наступить? Может, после бегства жидовского панства от украинских приятелей? А если не успеет удрать?
Не думает Ротфельд об оскорблениях, не до этого, надо выкручиваться. Как?
— Пан аспирант, разрешите обратить ваше внимание на плохой перевод. По-гебрайски[17] написано об освобождении украинцев не в будущем, а в настоящем времени. Это же ясно, под эгидой польских властей уже наступило освобождение украинцев.
— Почему же в вашем послании об этом нет ни единого слова? — ехидно усмехнулся Будзинский.
— И так ясно, в послании нашего американо-еврейского комитета говорится об освобождении украинцев не где-нибудь, а в возродившейся Польской державе.
Привел этот довод и не сомневается, что Будзинский ни на грош не поверил. А как же объяснить?! Не в объяснениях дело, вся надежда лишь на то, что комитет действует под покровительством самой сильной в мире державы. На это еще раз намекнул полицейскому.
— Смехотворны ваши жидовские выкрутасы, — отвергает Будзинский объяснения Ротфельда.
«А воли рукам не дает!» — с опаской глядит на аспиранта полиции и себя успокаивает.
Вацлав Будзинский перешел к очередному вопросу, на столе появилась листовка сионистской организации Австрии, разжигавшая польским шовинизмом еврейский национализм. Сразу узнал, прочитав подчеркнутую красными чернилами фразу: «Жизнь в Польской державе стала невыносимой, налог с евреев взымается кровью!» И это была сущая правда, кровь чужеродных народов явилась для польских правителей цементом, скрепляющим фундамент новой державы. Трезво оценивал неумолимую и жестокую правду, понимал, что таким же путем придется скреплять фундамент государства евреев. Уже закладываются первые камни, проливается кровь. Если бы только арабов, евреев тоже… Сложно, очень сложно протестовать против пролития крови и не обострять отношений с польской властью.
Не унимается Вацлав Будзинский, изобличает австрийской листовкой:
— Так от кого же комитет спасает жидов, от польских властей или от украинских смутьянов?
— Польские власти — светоч западной демократии! — заявляет антисемиту Будзинскому и снова пускает в ход главный козырь: — Спасаем евреев не от властей — от эксцессов темного быдла. Комитет спасения помогает пострадавшим от всяких эксцессов. И производится эта помощь на деньги и под опекой Северо-Американских Соединенных Штатов. Туда и посылает отчеты.
Правильно сослался на отчеты, прекратился на этом допрос.
Вызовы в полицию закончились, не захотели польские власти прогневить американских хозяев, да и сами поняли пользу сионизма для внутренней и внешней политики. В Вену, на 14-й сионистский конгресс, как и другие делегаты Восточной Малопольши, Ротфельд поехал по льготному железнодорожному тарифу. Во всем власть поддерживала, объединяла вражда к коммунизму.
Вражда к коммунизму! Не раз размышлял, почему сионистское движение не вросло в еврейскую массу. Твердили об инертности, пассивности, забитости еврейских местечек, даже обитателей еврейских кварталов Львова. А в рядах коммунистов немало еврейских имен прославилось отвагой и смелостью. Сам убедился на процессе над Ботвином. Публику на этот процесс не допустили (пятнадцать входных билетов для избранных), адвокат Ботвина — Аксер — достал корреспондентский пропуск из выданных для «Хвыли».[18]
Суд над Ботвином стал испытанием не только для Аксера, и для него. 28 августа 1925 года в два часа дня на улице Трибунальской, в центре города, Нафтали Ботвин: застрелил из браунинга агента политической полиции Иозефа Цехновского, выдавшего на смерть трех коммунистических деятелей. Коммунист Ботвин был враг правительства и враг сионизма, а как еврей вызывал чувство гордости. Не бежал после убийства. Окруженный толпой, объявил: «Я не убийца, казнил провокатора!». После первого дня суда, когда возвращались домой, Аксер сказал с сожалением: «Как было бы прекрасно, если бы этот подвиг был совершен во имя сионистского дела!». И он, Ротфельд, об этом же думал. А на следующий день, во имя сионистского дела, Аксер спросил у фанатика, не перешагнувшего пределы четвертого класса: «Понимаете, в чем суть коммунизма?». Задавая вопрос, хотел развенчать коммунизм и его малограмотных почитателей. Получилось иначе, Ботвин ответил: «Коммунизм — справедливая жизнь, не такая, как нынешняя, когда одному — все, а другому — дуля; бессемейному вельможному пану прокурору Савуляку — восемь комнат, а мне с семьей из восьми человек — комнатушка в подвале».
Зашумела отборная публика, раскланялся Ботвин: «Прошу извинения, теперь и у меня отдельная квартира со всеми удобствами!». Разъярился прокурор Савуляк, не скрывает презрения к жидам: «Что склонило к убийству — тридцать сребреников?!». Ботвин не снизошел до полемики, с гордостью объявил свое кредо: «Действовал, как обязывала партийная честь!» — «Вы в суде! — закричал Савуляк. — Не болтайте о чести, речь идет о конкретных побудительных причинах». — «Каждый толкует о том, в чем нуждается, без чего жить не может, — невозмутимо парирует Ботвин, — Для меня это — честь, для пана прокурора — побудительные причины!».
Ботвин предстал перед всеми героем. Не только перед сидящими в зале — перед читателями подцензурных и подпольных газет. Прошло несколько дней, и газеты сообщили, что перед казнью Ботвин отказался от встречи с раввином, идя на смерть, пел «Интернационал». В этот же день газеты опубликовали новый судебный отчет: адвокат Аксер блестяще защищал афериста Зандера, присвоившего ложным банкротством деньги тысяч малоимущих евреев. Может, в этом парадоксе все дело? Аксер, он, Ротфельд, и другие сионистские деятели призывали рабочих и предпринимателей к жертвам «ради общих целей», а сами служили богатству. И было это не во время всеобщего благоденствия. Наступил кризис тридцатых годов, свыше трехсот тысяч евреев-рабочих и евреев-ремесленников лишились работы, они и их семьи (свыше миллиона, треть еврейского населения Польши) остались без куска хлеба. Вот тогда-то и начался развал с трудом возводимой сионистской постройки. На немногочисленных фабриках и до кризиса не было сионистских организаций, только группки приближенных к евреям-промышленникам. Сионистскую силу составляли купечество, мелкие торговцы, ремесленники, студенты. Почему эта сила разрушилась? В годы кризиса выживали сильнейшие, крупные еврейские купцы и промышленники съели мелких, разорили ремесленников. Вот и толкуй после этого о братстве евреев! Пробовали толковать, создали Комитет изучения экономических потребностей еврейского населения. Коммунисты ответили листовкой: «Сначала разоряют, затем изучают, потом похоронят!». К сожалению, в этой листовке был смысл: изучали те, кто лишал своих братьев работы, кто их разорял. И ничего нельзя было сделать! Жестоки законы природы и общества, обрекающие слабых на гибель. Но слабые хотят жить, им закон — не закон. А студенты почему отшатнулись? Разорялись родители! На многих подействовал разгул антисемитских страстей, от беженцев из Германии узнали, какую судьбу фашизм приготовил евреям. В этом свете оказалась в сотни раз привлекательней политика большевистской России. Как великое благо ими воспринималось великое зло — ассимиляция русских евреев. У еврейских низов вошли в моду вожди коммунизма, даже у интеллектуалов — еврейских студентов. Многие годы основой студенческих сионистских корпораций Львова являлась сионистская организация правового факультета университета. И именно тут разразился грандиозный скандал. На общем собрании сеньор сионистской организации магистр Юлиуш Тайфель заявил, что слагает с себя полномочия и выходит из сионистского движения, ибо уже пять месяцев является членом КПЗУ[19] и скрывал это лишь для пропаганды идей коммунизма. Если так рассуждали и действовали культурные люди, — чего можно было ждать от некультурных ремесленников?! Распались сионистские организации в Коломые, Перемышле, Раве-Русской, Надворной, в Городке Ягеллонском, во многих ремесленных организациях Львова. Сионистские полководцы оставались без войск, соглашательством с антисемитскими силами сами помогали развалу. После еврейских погромов тридцать второго года на заседании городского магистрата Шморак попросил президента Львова Дрояновского принять меры к недопущению «подобных явлений». А депутаты-эндеки выкрикивали: «Виноваты евреи, они провоцировали!». Издевательски прозвучал ответ Дрояновского: «Если будут эксцессы, мы решим, как поступить». И было это, когда в Германии пришел к власти Гитлер, когда на каждом углу нацисты кричали: «Немцы, проснитесь, евреи, сдыхайте!». Так же кричали эндеки, призывая «проснуться» поляков. Явной бессмыслицей звучали обращения вождей сионизма к властям, коммунисты-подпольщики обращались к рабочим, клеймили антисемитов. Правда коммунистов была правдой жизни, и невозможно было принять эту правду, ибо революция была наибольшее зло. Не из России шло это зло, оно грозно заявило о себе в самом Львове. В шеренгах, идущих за гробом Владислава Козака,[20] были не только украинцы и поляки. Вместе с ними сражались на баррикадах евреи, вместе гибли, вместе пели сочиненную еврейским поэтом Шудрихом песню: «Наша кровь рвет брусчатку Берлина».
