Юлиан Шульмейстер - Служители ада
В это же время поощряемый властью антисемитизм собирал все большие урожаи крови. Правителей Польши манили успехи германских правителей, растущее там «единство народа». Подыгрывая нацистской Германии и желая задушить революционные выступления, премьер Славой-Складковский требовал изгнания евреев, поддерживал все виды антисемитских гонений. Эта политика вызывала противоречивые чувства. Антисемитизм отвратителен каждому еврею, так же, как ненависть к полякам неприемлема любому поляку. И этот же антисемитизм создавал еврейское государство. Он, Ротфельд, себя не обманывал, понимал, что евреи Германии бегут в Палестину не во имя сионистских идей, спасают свои жизни, честь, достояние. Как и все сионистские лидеры, считал, что важна не причина, а следствие. Ради новых колонистов вожди сионизма пошли на соглашение с Гитлером. Не скрывали — превозносили соглашение, как сионистский путь спасения евреев Германии. В январе 1939 года «Хвыля» опубликовала итоги переговоров с фашистами: сто пятьдесят тысяч экономически дееспособных евреев могли эмигрировать в Палестину. Остальные, прежде всего старики, женщины и дети, оставались на гибель. Это было жестоко, но служило спасению хоть части евреев, создавало реальные возможности для освоения палестинской земли.
Тогда же, в 1939 году, в составе сионистской делегации он, Ротфельд, вел переговоры с премьером Славой-Складковским. Нелегкие переговоры, и все же сумели найти общий язык. Ведь и они, сионисты, выступали за выезд евреев из Польши, расхождения были лишь в методах. Тактично дали понять, что, не изменяя позиций, разными путями можно и нужно идти к одной цели. В Польше — западная демократия, значит, и антисемиты могут свободно высказывать свои взгляды — писать, демонстрировать, принимать или не принимать на работу евреев, бойкотировать еврейские магазины. И евреи вправе выражать свою волю — протестовать, вывозить или не вывозить капиталы, выезжать или не выезжать в Палестину, Правительство должно стоять над всеми и не допускать эксцессов. Стоять над всеми! Пустые слова — ширма, прикрываясь которой, пытались использовать политику Славой-Складковского в своих интересах. Просчитались!
Ротфельд больше не размышляет о выгодах сионизма, извлекаемых из фашистского зла, вплотную приблизившегося к нему самому. Теперь думает лишь о спасении собственной жизни, о том, что ждет друзей и знакомых. Мог ли иначе мыслить и действовать, стать выше своей национальности? Не теперь, в 1939 году, в самом начале политической деятельности. Как можно стать выше своей национальности, что может быть выше? Интересы страны, с которой связана жизнь, интересы всего человечества. Кто же прав — Теодор Герцль или Карл Маркс?.. Марксизм — не спасение, в Германии вдвойне преследуют евреев — за их национальность и как коммунистов. А в Советском Союзе? Не имеет значения, как в Советском Союзе, прошлое перечеркнуть невозможно. Почему невозможно? Неужели лучше быть зверски убитым или ждать смерти в царстве Гитлера?.. Не сошелся свет клином на Гитлере, существует немало демократических стран, где неплохо живется евреям. Для польских евреев уже нет этих стран!
Глава вторая
Для адвокатского апликанта[21] Фалека Краммера 1939 год должен был стать знаменательным. Верил: вскоре во Львове появится еще один адвокат с собственной конторой и практикой. Наступающий год должен был принести еще одно счастье — Наталку. Оказалось, что два этих счастья совместить невозможно: священник не обвенчает иудея, раввин — христианку. Даже ради любимой не смог унизить себя сменой веры. Да и что бы это дало? Стал бы заклятым врагом общества адвокатов-евреев и отвергнут ухмылками адвокатов-христиан.
Решил посоветоваться с шефом — прославленным адвокатом Генрихом Ландесбергом. Никогда не забудет этого злосчастного дня. Оказалось, что он, Краммер, только о себе думает, хоче, прикрывшись украинкой, бежать от еврейства. И это в то время, когда на евреев отовсюду наступают гонения!
— А любовь? — спросил Краммер.
— Любовь — фикция. Людям без предрассудков — любовь ни к чему, для первосортного мяса приправа не требуется. И национальность имеет значение только для брака, не дай бог переступить национальные и религиозные грани.
Больше у Ландесберга не просил совета — мог лишиться работы. Переживал неопределенность их положения, а Наталке — беда не беда, вся во власти любви. Счастье длилось недолго, обнаружилась беременность, труден выбор между ребенком и совестью. Ребенком, которого может больше не быть, и совестью, без которой невозможна любовь. И кому жертвовать совестью? Стенотипистку греко-католического издательства «Библос» за переход в иудейство немедленно выгнал бы директор Нагирный, травила бы свора Шептицкого. Стал бы Краммер греко-католиком — такую же травлю начали б Ландесберг и его сионисты, тоже ждала б безработица. Так и не решили, как быть.
Дни обрастали неделями, складывались недели в месяцы, изменялась фигура Наталки. Все чаще замечала пристрастные взоры коллег — вопросительные, игривые, сопровождаемые кривыми ухмылками. Религиозно-издательское ханжество допускало любые грехи, но только при отсутствии явных последствий. Наступил день, когда циник пан Цысь сообщил:
— Ходят слухи, во Львове появилось новое святое семейство, но на сей раз жид Иосиф обхитрил господа бога!
В грохоте смеха и сальностей уткнулась Наталка в какие-то записи, молчание стало равносильным признанию в грехе, не прощаемом тысячелетиями. К Наталке вплотную приблизилось неизбежное горе отверженной обществом женщины. Во всех пикантных подробностях сообщали газеты о самоубийствах несостоявшихся матерей, изредка слезливо-нравоучительно писали о страшной доле родившихся во грехе. Запомнился очерк о затравленной соседями сельской девушке, прыгнувшей с привязанным к спине младенцем в омут.
Вскоре личное горе Наталки и Фалека утонуло во всенародной беде — грохот сражений небывалой войны неумолимо приближался ко Львову. Спасла Красная Армия. Фалек на радостях укатил в Коломыю повидаться с родителями. Приехал и ринулся в юность, к друзьям по украинской гимназии. Ожили дискуссии, в которых новеллы Стефаника открыли бездну национального гнета не только украинцам. Еще гимназистом перевел четыре новеллы Стефаника на еврейский язык, искал и не нашел издателя для своих переводов. Работал каникулы, товарищи помогли складчиной, на эти деньги издал пятьсот экземпляров. Вкусил счастье победы, и начались неприятности: вызывали в полицию, сионисты не давали прохода. Пришлось распроститься с Коломыей, ныне родной город предстал воплощенной мечтой. И все же не захотел оставаться дома, влекло в большой мир, в гущу событий.
Примчался во Львов, Наталка рада-радешенька. Дни отсутствия Фалека тянулись мучительно, минуты казались часами. И эти же дни мчались стремглав, ломая уклад опостылевшей жизни, сметая «незыблемые» привычки и мнения.
Нацеловались, намиловались, Фалек предлагает Наталке:
— Собирайся, переезжаем ко мне.
Месяц назад не смел и подумать об этом, благопристойная вдовушка сдавала комнату на весьма строгих условиях: в вечернее время не принимать женщин, ночью не ходить в туалет. И Наталка тогда понимала невозможность переезда к Фалеку. Теперь не думают о запретах вдовы и канонах мещанской морали.
Привел Фалек Наталку, сообщил о переселении жены, вдова улыбается кисло, но ведет себя так, будто сама пригласила на жительство.
Следующая задача — работа. Пошел к Ландесбергу, может, жена-украинка теперь не будет помехой. Ландесберг принял радушно, но разводит руками:
— Я бы с удовольствием — не в моей власти. Адвокатские конторы бездействуют, не знаю, что завтра будет со мной.
Вышел Фалек от бывшего шефа, с горечью думает: мог помочь — не хотел, когда не может — появилась «охота». Зря пошел, нечего искать работу у бывших. Почему «бывших»? Не исчезнут преступники, потребуются судьи и прокуроры. А адвокаты? Неизвестно, как судят в Советском Союзе… На адвокатуре не сошелся свет клином, строится новая жизнь, любой власти нужны юристы-законники, возможно, во временном управлении Львова уже создан юридический отдел, предоставляет юристам работу.
Во временном управлении Львова не оказалось юридического отдела. Искал юристов, встретил бывших узников Березы Картузской и других политзаключенных. В шумных и уже прокуренных длинных коридорах еще недавно чинно-чиновничьего магистрата столкнулся с Блицем — редактором левой еврейской газеты, закрытой более года назад. Еще студентом публиковался в этой газете, однажды цензура оставила от его статьи белую полосу. Обрадовались друг другу, Блиц возбужден и взволнован:
— Поздравьте с еврейской газетой «Дер ройтер штерн» — «Красная звезда».
