Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Но где же партизаны? — удивилась Даша.
— В землянках, разумеется. В это время у нас по всем подразделениям идёт политучёба.
Макей посмотрел на часы:
— Сейчас будет отбой.
Не успела лошадь ступить несколько шагов, как раздалась команда «отбой», повторенная многократно во всех уголках лагеря. Теперь приехавшие уже ясно видели низко врытые в землю землянки. В стороне стоял высокий шалаш с отверстием вверху. Над красными угольями висел большой чёрный котёл, покрытый деревянной крышкой. Немного поодаль видно было что‑то странное, ни на что не похожее, с большим маховым колесом и широким шкивом, протянувшимся вдоль рва.
— А это что? — спросила Броня.
-— Мельница, самая настоящая мельница. Такие пироги можно закрутить!
— Да вы здесь, видно, не воюете, а пироги закручиваете? — съязвила Мария Степановна.
— А как же, — печём: кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки.
Из землянок выходили партизаны. Гремя котелками, они бежали на кухню.
Приехавшие появились на центральной площади лагеря как раз в то время, когда Ропатинский начал разливать из общего котла обед. Увидев Дашу, Броню и Марию Степановну, он замахал им половником, что, видимо, надо было понимать, как приветствие и приглашение к обеду. Смотря на длинную и несвязную фигуру Ропатинского, женщины расцвели в улыбках.
— За какие грехи, Ропать, попал в повара?
Ропатинский смутился. Макей, хмурясь, сказал:
— Почему вы думаете, что в повара ставят только за провинность? Странное мнение.
Всюду сновали партизаны. Они останавливались, приветствовали Макея. Некоторые здоровались с женщинами, другие смотрели на них удивленно–вопросительно. Ни Даша, ни Мария Степановна многих не знали.
— Как изменился отряд, — не узнать, — сказала Даша, рассматривая незнакомые лица.
— Да, у нас отряд раза в три иырос, —с гордостью сказал Харлап. — Знаешь, Даша, какой у нас теперь отряд?!
— Ты военные тайны не разглашай — всыплю, — пригрозил Макей.
Харлап обиделся.
— Уж и своим не скажи.
У землянки женщин встретили комиссар Хачтарян и секретарь партбюро Пархомец. Пархомец еще издали увидел Дашу и улыбался только ей. Комиссар стоял серьезный, с каким‑то недовольным лицом.
— Пополнение везу, — сказал Макей, выпрыгивая из санок.
— Как здоровье Даши? — спросил как‑то холодно комиссар и метнул взгляд на Пархомца.
— Кавалеры! — шумела Мария Степановна. — Помогли бы дамам вылезти. Рыцари!
— Ой, ноги пересидела, — улыбаясь и морщась, стонала Даша, поднимаясь из санок. Пархомец бросился к санкам, подхватил под локти Дашу и помог ей подняться.
— Какая ты… Даша!
Даша чувствовала на себе восхищенный взгляд этого серьезного и скромного человека с русыми волосами над высоким лбом, его порывистую сдержанность и тело её оттого вдруг сделалось упругим и пружинистым. Ей захотелось показать себя перед всеми товарищами сильной и ловкой, и она, опершись на плечо Пархомца, легко выпрыгнула из саней и попала в объятия деда Петро. Она склонилась ему на грудь и сразу спина ее размякла, начала вздрагивать. Макей отвернулся.
— Не плачь, внуче, не плачь. Рана‑то, зажила ли?
— Зажила, деду.
— Ну, добро. Подожди, — сказал он с ласкэЕОЙ хитрецой, как это делал бывало, — у меня тебе гостинец, лиса прислала.
С этими словами он суетливо начал распахивать полу шубняка и вскоре из грудного кармана извлек белый узелочек.
— Накось, — и дед Петро сунул его Даше.
Это были орехи, которые достал он из дупла белки. Даша вопросительно взглянула на деда и глаза ее затуманились. Как бы оправдываясь, он сказал:
— Немцы убили белочку. Орешки ей уже ни к чему были. Убили… — И небольшие глазки его в красных веках прослезились.
Всей компанией, за исключением комиссара, зашли в светлую и просторную землянку. Здесь пахло смолой и прелью. Железная печь посреди землянки дышала жаром. Вдоль стен стояли три топчана.
— Это для вас, — торжественно сказал Макей.
В дверях стояли дед Петро и Пархомец. Оба улыбались. Даша и Мария Степановна разделись. Броня тоже сбросила с себя шубу, осталась в одном клетчатом платье. Ей было жарко, она разрумянилась и теплая волна какого‑то необъяснимо светлого чувства вдруг подхлынула к ее сердцу. Вспомнилась ей родная семья, вот также собиравшаяся по вечерам у жаркой печки. Луща семячки, мать бывало вела тихую беседу с бабушкой. а отец, насупившись, сидел в очках, читая»газету и ворча себе под нос. Иногда он отрывался от газеты и обращался в сторону женщин:
— Послушай, мать, что только этот проклятый Адольф удумал, Гитлер‑то. Россию хочет захватить! Но не сломить ему Россию, нет! Плохо знает он нас, большевиков!
— Не сломить ему Россию, нет!
Это сказал расходившийся дед Петро. Он воинственно наступал на Пархомца:
— Ты мне скажи, секлетарь, наши, слышь, чужеродцев у Сталинграда шибко теснят?
— Окружение закончили. Вся эта группировка будет уничтожена.
Радостная улыбка осветила лицо старика. Такую же улыбку Пархомец замечал на лицах всех партизан, как только речь заходила о Сталинградском побоище.
— Я так и говорю, — сказал старик, направляясь к выхрду.
— Приходи, деду, ужинать, — пригласила Даша.
— Зачем? У меня своя часть — там и харч мой.
И вышел. Молодежь осталась одна. «Всё такой же непоседа», — подумала Даша о своем дедушке.
— Наш деду вещун, — сказал Макей, — что женщины думают?
К нему резко повернулась Мария Степановна:
— Женщины думают, как бы выпроводить кавалеров, да немного прибраться.
— Верно, верно, — сказал, вставая, Пархомец, — пора и честь знать.
Макей и Пархомец вышли.
В этот день весь отряд был занят обсуждением проблемы любви в условиях партизанской жизни Сошлись на том, что любовь — это естественная потребноеть человека, значит, в любых условиях жизни, в том числе и партизанской, она неизбежна. Весь вопрос в том, чтобы любовь не заслоняла от человека высшие его идеалы.
V
Мария Степановна сразу вошла в жизнь отряда, словно она и не расставалась с ним ни на один день. Отдохнув и перекусив, она вышла из землянки и тихо пошла по тропинке, осматривая лагерь. Она останавливала знакомых партизан, расспрашивала их о походе, жалела погибших товарищей. Качала головой, слушая рассказ Румянцева о Добрынине.
— Стал видеть! — сообщил он.
— Андрюша молодец, — сказала она об Андрее Паскевиче. — Если бы он имел высшее образование! Надо зайти к нему. Где санчасть?
Догмарев вызвался проводить её.
— Ну, а ты как, Саша? — спросила она его.
— Всё в порядке. Здоров! Вот только о родине соскучился.
— О Сибири, что ли? — улыбнулась Мария Степановна, вспомнив, с каким восторженным чувством он рассказывал ей однажды об этой суровой, но благодатной стране.
— О ней, — серьезно, с оттенком печали в голосе, ответил Догмарев. — Вот и Андрюша!
— А! Привет лосевцам! — весело закричал Паскевич, направляясь к Марии Степановне и еще издали протягивая ей правую руку. А левой он разглаживал свою курчавую бородку, в которой запуталась белая ниточка от марлевого бинта. Они встретились как старые и хорошие друзья. Вспомнили о тех, кого нет, но которые где‑то работают или воюют, и о тех, кто ушёл навсегда, оставив по себе светлое воспоминание.
— Мне до сих пор, Маша, не верится, что комиссара Сырцова нет в живых.
Тень прошла по лицу Марии Степановны. Губы её дрогнули, в больших голубых глазах сверкнули слёзы. Она отвернулась и украдкой смахнула их концом платка. Андрюша даже не заметил ничего этого. Да и вряд ли кто знал в отряде, как дорог был для неё человек, которого она еще с первой встречи полюбила своим истосковавшимся женским сердцем.
— Слышала, ты чудодействуешь? — проговорила она.
— То есть? Как понять тебя, Маша?
Доктор Андрюша подумал, уж не смеется ли она над ним.
— Говорят, ты Добрынина зрячим сделал?
Андрюша улыбнулся.
— Далеко ещё до этого. Но хлопец стал кое‑что видеть.
Они пошли в санчасть, которая размещалась чуть-чуть на отлете в просторной и светлой землянке, обтянутой внутри парашютом. В землянке четыре койки, столик, накрытый белой скатертью, с блестящими медицинскимн инструментами, Зимнее солнце играло на них холодным блеском. На одной из коек лежал, тяжело дыша, больной партизан, на другой сидел Добрынин. При входе Паскевича и Марии Степановны он повернул к ним голову. Левая щека его и глаз в зеленых крапинках словно обрызганы были зелеными чернилами. Он морщил лоб, напрягал слабое зрение, пытаясь более угадать, чем увидеть. Вошедшие ему казались чёрными силуэтами, плывущими в каком‑то мелочно–белом тумане. Доктора Андрюшу он узнал сразу по его высокой шапке и бородке. Но кто пришёл с ним? Женщина, мальчик? На голове шаль. Катя? Нет. Не похожа. Вдруг в какой‑то миг женщина встала к нему в профиль. Батюшки! Да ведь это Мария Степановна!
