Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Гулеев, — сказал комиссар, — мой тэбе савег, кацо: будь выдэржаннее. Нэ правь па мэль, чем крепче нервы, тем ближе цель. Так, кацо?
Гулеев виновато улыбнулся.
— Да ну его к чёрту, товарищ комиссар! У меня одна мысль: как -бы скорее немцев отсюда попереть, а он об орденах. Ну, вот, и зло взяло. На свой. аршин меряет.
Комиссар поднял левую руку, завернул обшлаг шубняка, сказал:
— Через час ждём в штабе.
И ушёл. «Вот человек! Никогда, наверное, не горячится и не кипятится так глупо, как я. Надо взять себя в руки», — думал Гулеев, глядя вслед комиссару.
Через час группа в семь человек остановилась перед землянкой, двери которой были обиты пестрядной кодрой. Из землянки вышли Макей, Хачтарян, Стеблев, Козелло, командиры и политруки рот, писарь штаба Макуличев. Собрались и партизаны. Откуда‑то со стороны подошёл секретарь партбюро Пархомец.
Выступил Макей:
— Желаю удачи!
Он подходил к каждому, пожимал руку. Дольше задержал свою руку в руке Захарова. Ему показалось, что тот вздрогнул. Гулеева обнял:
— Надеюсь, Михась! И хлопцев береги.
Макей всегда был скупой на слова, а взволнованный чем‑нибудь и совсем мало говорил.
Солнце скрылось за верхушками леса. Высоко в ясном небе плыл между искорками звёзд бледносеребристый серп месяца. Было морозно, и хлопцы начали уже поводить плечами: холодно, да и не терпелось.
— Можете идти! — сказал Макей.
Группа тронулась, сопровождаемая назиданиями и пожеланиями всех присутствующих.
— Смотрите, хлопцы, без поезда не приходите! Чтоб под откос!
— Не подкачаем! — кричал уже с дороги Гулеев.
Вскоре в лесу стало совсем темно. Серп месяца как‑то неожиданно быстро скатился к горизонту и, окровавясь, горбом повис над молодым березняком, тонкие прутья чёрной сеткой легли на его красный изгиб.
— Врубелевская луна, — сказал мечтательно Юрий Румянцев, -— ведь вот же до чего верно нарисовал художник. Эта картина на меня всегда как‑то неприятно действовала.
— А вот, как узнать, — сказал Гулеев, всегда отличавшийся практической сметкой, — эта луна на ущербе или только зародилась?
— Понятия не имею, — откровенно сказал Захаров.
— Ну, так знайте — родилась. Проведите от одного её рога и до другого воображаемую линию и вы получите букву «Р». А когда луна на ущербе, то получится буква «С» — значит смерть. Это меня отец научил.
Ребята хотели проверить правильность слов Тулеева, но луна уже совсем запуталась в чащобе леса и глядела оттуда, словно узник из‑за решётки. В лесу стало темно. Где‑то недалеко прокричала сова и смолкла. Почти в полной тишине партизаны шли по лесной тропинке. Тусклой тёмной лентой вилась она между неохватных вековых сосен, елей и ольх, вершины которых смутно вырисовывались на потемневшем, ярко вызвезденном, небе.
III
Сказочно живописно ночное безмолвие зимнего леса, освещённого ровным голубым сиянием лунного света. Словно русская девушка в широком сарафане до пят, стоит, раскинув ветви, исполинская ель в сверкающих снежных блёстках. А поодаль, на небольшой залитой луной полянке, могучая медноствольная сосна высоко взметнула в звёздное небо свою кудрявую вершину. Тускло блестит в этом призрачном царстве путаная лесная дорога, и нужна большая сноровка, чтобы не сбиться с неё, особенно ночью.
Петрусь, ездовой Лося, был опытный и хорошо знающий этот лес хлопец. С изумительной ловкостью проскакивал он между всех этих сосен и елей. И только на раскатах дороги, оборачиваясь к седоку, кричал:
— Держись, товарищ командир!
Лось хватался за края санок и ворчал на ездового, словно тот был повинен в этой чёртовой дороге. Сегодня его всё тревожило и раздражало. Даже эти сказочно–исполинские деревья, звёздное, тёмноголубое небо и изумительная какая‑то, почти хрустальная, тишина, стоявшая вокруг, не умиротворяли его смятённые мысли. Опять Макей на его пути. Хуже всего,* что он сам любит этого «рябого чёрта». Он даже почти рад, что будет работать под его начальством. Ничего не скажешь: способный и смелый вояка.
Особенно ценил Лось в Макее решительность. По его мнению, это не была решительность безрассудная, когда человек, очертя голову, бросается в омут головой и с театральным жестом гибнет у всех на глазах. Макею чужд был этот гнилой романтизм. Лосю казалось, что Макей — трезвый и сухой политик, учитывающий всё в своей практической деятельности.
И вдруг откуда‑то, без всякой связи с его рассуждениями, всплыло имя Брони. Словно горячей волной захлестнуло сердце. Что бы это значило? К чему тут она? «Ах, чуть было не забыл — ведь завтра за ней, именно за ней, а не за Дашей и, тем более, не за Марией Степановной приедет Макей. Приедет и увезёт её. И она его любит. Она никогда не говорила ему об этом, но ведь видно же! Почему не меня?» Тогда, в Кличеве, ему казалось всё просто и ясно: он ей скажет, кто он и тогда… Но вот настал этот долгожданный для него день. Он ей открывает себя, а она, увидев его истинное лицо, к его ужасу, падает в обморок. Какая нелепость! А ведь первые впечатления, говорят, бывают решающими. До сих пор она относится к нему сухо, холодно, почти враждебно, хотя и старается скрыть это. Лось простонал, крикнул на ни в чем не повинного ездового:
— Да гони ты быстрее, дьявол!
— Куда же ещё прытче? Лошадь сдохнет, товарищ командир. Ей бо!..
— Чёрт с ней!
Ездовой покрутил с сокрушением головой и про себя отметил, что у его командира,, видно, что‑то не всё хорошо, никогда он не видел его таким.
— Дела! — сказал ездовой вслух и зло ударил кнутом «Заморыша», надеясь втайне, что Лось за это отругает его. Нет! Быстрее велел гнать. Потом сказал, чтоб заехал к Марии Степановне.
— Это к какой?
— К такой! — передразнил его Лось. — Одна у нас Мария Степановна.
— Это к макеевкам, значит? Так. Понимаю. Ну, милая! — и он хлестнул по лошади, которая и без того неслась во весь опор. От неё валил густой пар, а ездовой, понукаемый Лосем, продолжал её гнать, хлеща ремённым кнутом. Лёгкие санки с железными подрезами со звонким скрипом катились по дороге, окутанные снежной пылью, Мимо летели деревья, кусты можжевельника, молодые приземистые ёлки.
— Ну, ну, «Заморыш»! — кричал ездовой.
— Стой! — послышался окрик и кто‑то щёлкнул затвором винтовки.
— Свои, хлопцы. Командира везу.
В лагерь въехали уже шагом. Конь тяжело дышал и видно было при лунном свете, как брюхо его то раздувалось, то опускалось. Вскоре санки остановились перед землянкой «макеевок», но Лось не шевелился. Ездовой обернулся: «Жив ли?» и, увидев страшные немигающие глаза командира, невольно шевельнул вожжами. Лошадь тронулась как бы сама собой, а бедный Петрусь притаился, боясь шелохнуться. «Видно сильно хлебнул наш командир», — подумал ездовой, подъезжая к землянке Лося.
Лось, находившийся в нерешительном состоянии, начал склоняться к тому, что сейчас неудобно тревожить женщин, лучше он зайдёт завтра, а то, чего доброго, подумают, что он рад поскорее от них отделаться! Но для ни. х ведь это должна быть радость, что вернулся Макей, что он комбриг и скоро приедет к ним. Он нашёл, что с его стороны это мелко, гнусно лишать радости этих бедных женщин, что он поступает эгоистично, не по–советски. Он решил всё же зайти к ним сейчас. Но санки уже стояли перед его жилищем.
Тяжело опираясь на сиденье, Лось грузно вылез из санок и тяжёлой походкой вошёл в свою землянку. Здесь его обдало теплом раскалившейся железной печурки. Не раздеваясь, он лег на топчан вниз животом и заснул тяжёлым тревожным сном. Такой сон скоротечен. Действительно, Лось вскоре проснулся, сел, закурил вместе с заглянувшим сюда дежурным. Дежурный посмотрел на него испытующе и откровенно сказал:
— А я думал, товарищ командир, что вы где‑то хлебнули.
— Угадал, — мрачно ответил Лось.
Под утро Лось заснул, но вскоре его разбудил общий сигнал к подъёму. Он быстро вскочил с постели, умылся и, одевшись, выбежал на улицу. На дворе было ещё темно. Чего он встал в такую рань? Но лагерь уже пробуждался. В полутьме, словно тени, сновали партизаны: тащили в котелках воду, охапки дров, бежали по своим нуждам. «Чего это меня нелегкая подняла?» — снова и снова спрашивал себя Лось. «Ах, да, скоро должен приехать Макей». Он подозвал к себе дежурного.
— Сегодня к нам приедет комбриг, — сказал Лось, — отдашь ему рапорт. Наш отряд входит в его бригаду.
— Есть, товарищ командир! — сказал официальным тоном дежурный, подняв к головному убору руйу. и радостная улыбка вдруг осветила его лицо:
— Макей? — спросил он. — Говорил тут ездовой.
— Макей, — коротко ответил Лось и, круто повернувшись, пошёл дальше.
— Выходит, и мы макеевцы? Факт! — сказал сам себе дежурный и со всех ног бросился наводить порядок в лагере.
