Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
— Мария Степановна! — вскричал он взволнованным голосом и пошёл к ней навстречу. Она обняла Добрынина и поцеловала, как родного брата.
— Видишь, Сережа?
Добрынин вздохнул. Мария Степановна вздрогнула.
— Ты что?
— Плохо, Мария Степановна. Всё словно в молоко погружено, а люди — чёрные тени. Лиц не вижу, цвета не различаю.
— Будет и это со временем, — сказал суровым тоном доктор Андрюша, которому, видимо, уже надоели жалобы слепого.
В это время вбежала Катя Мочалова, работавшая в санчасти санитаркой. Она стремительно бросилась к Марии Степановне, расцеловала её, бурно выражая свою непосредственную радость. Но что‑то во всём этом было нервозное, напряженнее.
— Между прочим, знаете, Миша Гулеев пришёл, — сказала она и вдруг расплакалась.
Мария Степановна встревожилась:
— Что с тобой, Катя? Случилось что нибудь?
— Погиб Коля Захаров, — говорила она, рыдая.
Андрюша выбежал из санчасти. Вслед за ним и Катя с Марией Степановной.
На западе догорала вечерняя заря. В густых лесных сумерках туда и сюда сновали люди. Близ штабной землянки стояли группы партизан. Всюду обсуждались результаты диверсии и трагическая гибель комсомо. ьца Коли Захарова. Вскоре из штаба вышли Гулеев, Юрий Румянцев и другие члены диверсионной группы. Их снова и снова заставляли рассказывать, как спустили под откос немецкий эшелон, как погиб Коля Захаров. В десятый раз они повторяли одну и ту же историю.
Мину под рельсы подложил Гулеев. Рядом был положен снаряд. По железнодорожному полотну часто проходили немецкие патрули. Чтобы обмануть их бдительность, место, где были заложены мины и снаряд, замаскировали, засыпав снегом.
— Двое суток лежим в снегу, — говорил Румянцев, — окоченели, а сами с нетерпением ожидаем поезда. Взорвется ли мина? Взорвется ли от детонации снаряд? Что будет с поездом? Всё это мы между собой обсуждаем. Вот на зорьке слышим — гудит. А далеко. Ждём. Видим — платформы, на одних — пушки, на других — танки. Вдруг, как бабахнет! Мы хоть и ожидали взрыва, а всё же невольно вздрогнули. Столб огня. И вот поезд, видим, полетел под большой откос, метроз этак пять вышиной. Я говорю, всё ясно — уходить надо. А Коля твердит одно: «Пойдёмте, там, наверное, автоматы есть». Встал и пошёл. Только вступил на изувеченное железнодорожное полотно, как что‑то взорвалась. Смотрим, Колю окутало облако чёрного дыма. А когда оно рассеялось, Захарова уже не было видно. Мы до сих пор не знаем, что произошло. Предполагаем, что какой‑нибудь партизанский отряд неудачно подложил здесь мину или по неопытности подложили не под шпалу, а около шпалы. На неё, видимо, и наступил Котя. А тут вскоре пришёл аварийный поезд. Труп Коли мы едва успели унести. Похоронили его в лесу.
— Какая нелепая смерть! — говорили многие.
В это время к партизанам подошёл комиссар. Он велел собрать отряд к штабу. Перед строем выступил комиссар Хачтарян. Голос его звучал глухо, говорил он подчёркнуто спокойно, с какой‑то нервной сдержанностью:
— Некоторые гаварят, что это глупая смэрть. Нэ ьэрно! Это геройская смэрть. Захаров пагиб в барбэ с фашизмом. А фашизм всюду сеет смэрть. Ешё много будэт таких смэртэй. Пока нэ уничтожен фашизм — смэрть и разрушения нэизбежны.
Выступили комсорг отряда Василий Закалов и секретарь партбюро Пархомец, призывавшие партизан сплотиться вокруг партии Ленина—Сталина, как руководителя и организатора борьбы с фашистскими захватчиками, организатора партизанского движения.
Последним выступил Макей.
— Товарищи! Хлопцы! — начал он дрогнувшим голосом. — Коля Захаров — не жертва нелепой случайности, он стал жертвой вражеского коварства. Захаров наступил на вражескую мину–ловушку. Враг хочет нас напугать. Но на каждый удар врага мы ответим двойным и тройным ударом. Верно, что ли,, я говорю, хлопцы?
— Верно! Правильно! — ответили ему сотни голосов.
На этом траурный митинг был закрыт. Партизаны расходились по землянкам с чувством подавленности и всё возрастающей ненависти к врагам.
В жарко натопленных землянках, при свете сальных свечей или фитильков, горевших в плошках с бараньим жиром, долго в этот вечер сидели партизаны, вспоминая Колю Захарова. Рассказывали, как Коля Захаров выручал то одного, то другого из неминуемой беды, тысячу раз прц этом рискуя собственной жизнью. И Днепр он переплыл и тем самым спас отряд.
— Всегда вот такие гибнут.
— Какие это такие? — поднявшись на нарах и опираясь на локти, спросил Румянцев.
— Ну, вот такие, храбрые.
— Балда, пойми! Когда погибает трус, мы этого просто не замечаем, или замечаем, да не переживаем: как было пустое место, так оно и осталось пустым. Смерть только показывает всю ничтожность такого человека. Надо жить так, чтобы после твоей смерти люди ощутили зияющую, ничем це заполненную пустоту.
— Правильно, Юрочка! — вскричал вдруг молчавший до тех пор Ужов. — Хотя мысль твоя не новая, нэ верная. Помнишь, как писал Безыменский?
И он продекламировал:
Один лишь маленький, один билет потерян,
А в боевых рядах — зияющий провал…
В землянку вошел Макей, следом за ним втиснулся и его заместитель Миценко. Все встали.
— Садитесь, — сказал глухим голосом Макей и обвел всех внимательным взглядом, как бы ища кого‑то. Румянцев подвинулся на нарах:
— Садитесь, товарищ комбриг.
Макей сел и молча стал набивать трубочку. И только когда распалил её и затянулся крепким самосадом, спросил, выпуская дым изо рта:
— Как жизнь? Что, москвичи, приуныли? — обратился он к Румянцеву и Ужову. — Знали раньше его? — спросил Макей, имея в виду Колю Захарова.
Ужов смутился.
— Я не знал, товарищ комбриг. Я ведь не любил цирк.
— Он даже оперетту не любит, — пожалозался сидевший в дальнем углу Шутов.
— Это ты напрасно. Неужели музыку не любишь?
— Я оперу люблю, — виновато улыбаясь и краснея, ответил Ужов.
— Я знал Колю, — сказал Румянцев. — Я и клоунов люблю. Ужов вон ругает меня, говорит, что у меня вкус плохой. А я даже клоуном хотел быть, да отеа воспротивился.
Макей решил узнать, как теперь, после гибели Коли Захарова, партизаны отнесутся к диверсионной работе, как об этом думает Румянцев, видевший гибель своего товарища. Начал издалека.
— Пожалуй, диверсионной работе крышка.
— Почему? — спросили сразу несколько человек.
— Да вон у меня Миценко уверяя, что капут.
Миценко непонимающе вытаращил глаза, недоуменно пожал плечами. Ничего подобного он никогда не говорил, однако не стал возражать своему командиру, зная его некоторые причуды, и только подумал: «Куда это он клонит?»
В это время в землянку вошли Гулеев и Елозин. От них несло горилкой:
— Какого хлопца мы потеряли! Эх, гады! — слезливым голосом вопил адъютант Макея.
Гулеев мутными глазами всматривался в лица партизан. Пьяно гремел:
— Ужели мы не макеевцы? Что? Бабы?
Все притихли. Румянцев, обнимая Елозина, шептал ему на ухо:
— Здесь комбриг, тише.
Но тот не понимал его и бессмысленно выкрикивал пьяным голосом:
— Да я за комбрига, за Макея, душу отдам. Чёрт!
Вдруг Гулеев налетел на Макея и сразу словно ожёгся, отпрянул и глупо замигал глазами. Хмель у него, видимо, стал выходить. Он вытянулся, медленно поднял к головному убору руку и, непрочно стоя на ногах, с явным сокрушением, выговорил:
— Товарищ комбриг, арестуйте меня, я пьян.
В дверь тихо, незаметно проскользнул Лисковец. Он притаился в уголке у двери.
— Это что? — грозно вопрошал Макей, — бригаду нашу порочить? Звание партизана порочить?
Сразу протрезвевший Елозин, стирая рукавом с лица пьяную улыбку, вытянулся:
— Простите, товарищ комбриг.
Макей шагнул к выходу, чиркнул спичку, подпаливая угасшую трубочку. Пламя выхватило из темноты смеющееся лицо Лисковца. Макей остановился переднезваным гостем:
— А вы, товарищ Лисковец, чего здесь?
Голос Макея звенел, в нём звучала угроза.
Лисковец съёжился.
— Я? Я? — залепетал он. — Як хлопцам.
Услышав имя Лисковца, Елозин повернулся и, поймав его за шиворот, начал немилосердно трясти.
— Убью!
— Прекратить хулиганство, товарищ Елозин! — сказал повелительно Миценко.
Елозин выпустил Лисковца и бросился к помсщнику командира отряда.
— Митя, дорогой, будь братом, — этот жлыдень нас отравил, Лисковец‑то.
Макей насторожился:
— Как это отравил?
— Мы и выпили‑то всего литр, поверишь? Для аппетита. Ну, и Колю помянули. Первач, — сказал он примирительно, впадая опять в опьянение, и, вспоминая, видимо, какой это был крепкий первач, блаженно улыбнулся:
— Хорош первач!
— Уведите арестованных, — сказал Макей и ещё раз бросил быстрый взгляд на Лисковца, на лице которого опять появилась зловещая улыбка.
