Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
Что делала потом! После того, как закрывала изнутри на прочный латунный замок дверь своей спальни?
Я выбегал на улицу, в темноту, и видел, что она опускает жалюзи.
Что она там копошится? Это она раздевается? Тоже снимает какие‑нибудь штаны? У нее тоже подтяжки? И тесемки у нее рвутся? А рубашку она носит?
Две комнаты тети Лалы были расположены в задней половине просторного дома при мельнице. Они были заставлены старинкой мебелью, доставшейся тете после раздела немошицкого имения, которое было поделено между сестрами: Людмилой, иначе Лалой, Пепичкой и Богумилой — моей матерью. Тете Лале, самой младшей и к тому же незамужней, отошли послужившие на своем веку старые, непрактичные вещи: антикварные предметы эпохи барокко с затейливой инкрустацией, секретеры, скамеечки для ног, часы с музыкальным боем, вышитые бисером «разувайки».
Но именно благодаря этой обстановке комнаты тети Налы представлялись мне великосветскими салонами. Зайти туда босиком, неряшливо одетым было бы святотатством.
Ее кровать с тяжелыми инкрустированными, отполированными до зеркального блеска бортиками и высокими, в духе бидермейера украшенными спинками была всегда тщательно застелена и накрыта бархатным покрывалом, так что я не был уверен, спала ли в ней тетя и вообще спал ли кто‑нибудь. Поэтому особенно бросалась в глаза разница между ее постелью и нашей берлогой в первом этаже, где обитали мы, мальчишки. Иногда я словно ненароком нагибался и заглядывал под ее кровать — стоит ли там такая же посудина, как у нас. Нет, не было!
Все в этих покоях было убрано, закрыто, крепко заперто. Богато инкрустированный секретер в стиле барокко со своими поблескивающими, волнообразно изогнутыми выдвижными ящиками, всем своим видом говорил: «Ничего не покажу, что у меня внутри! Отойди прочь!». В медных скважинах никогда не торчало ни одного ключика!
На столиках из полированного ореха никогда не была забыта или брошена какая‑либо вещь. На зеркально-гладкой, без единого пятнышка поверхности стояли хрупкие фарфоровые статуэтки, вазочки, сувениры, книги, уставленные безупречно ровными рядами.
И пол в комнатах тети Налы был до янтарного блеска натерт воском. Когда мне случалось забежать туда с куском хлеба, намазанным творогом, я не осмеливался положить его на что‑нибудь и все время следил, чтобы даже крошка не упала на пол или на дорожку с орнаментом из выцветших роз.
Тетя Лала играла на пианино арии из опер «Аида» или «Норма», венские вальсы с литографированных пожелтевших нотных листов, а меня больше всего удивляло, как ловко она перекидывает правую руку через левую.
Она играла и пела.
Я стоял возле нее, облокотившись на спинку обитого красным плюшем кресла: сесть засаленной задницей в такое кресло было бы страшным грехом. Я слушал и разглядывал картины в тяжелых позолоченных рамах. Звуки пианино и пение тети Лалы очень гармонировали с альпийским пейзажем, на фоне которого была изображена пастушеская хижина, а возле нее некий господин в цилиндре показывает даме с турнюром на водопад, низвергающийся в фиорд, откуда подплывают ладьи с веселыми свадебными гостями.
Но подобные пейзажные картинки не слишком занимали меня. Зато мою мальчишескую душу целиком захватило висевшее над пианино большое полотно в раме из оленьих рогов. На нем была представлена трогательная история, которую я в своем воображении связывал с печально отцветающей красотой тети Лалы.
Эта огромная олеография называлась «Пойманные беглецы». Мать, высокородная госпожа, настигнув убегающих влюбленных, стоит в дверях, устремив на них укоризненный взор. За ней слуга в ливрее, он держит плед и бич. В нише у окна, очень похожего на окно в первом этаже нашего дома, висят ружья и клетка с канарейкой. У стола сидит, закрыв лицо руками, красивая молодая дама под вуалью, в дорожном костюме. Она плачет от стыда. Ее жених, бравый молодец с орлиным профилем и непокорными кудрями, вскочил навстречу матери своей невесты с видом строптивым и вызывающим. Господский лесничий согнулся в низком поклоне. Его жена в одной нижней юбке держит на руках грудного младенца. За ее юбку уцепился мальчик в тирольском наряде, зажав в кулачке деревянную лошадку. Его маленькая сестренка сидит на полу и разбрызгивает ложкой кашу из миски. Тут же и охотничий пес, совсем как дядин Брок, вылез откуда‑то и с ворчанием смотрит на вошедших, на старую госпожу и лакея.
Слушая тетину игру, я предавался мечтаниям, и сцена, изображенная на картине, становилась ясна мне как божий день.
Я, я был тем отважным молодым мужчиной, а тетя Лала‑той молодой аристократкой, которую я увез против воли ее родителей! Старая дама была, конечно, бабушка, владелица немошицкой усадьбы, а вся история происходила в сеземицком охотничьем домике под Кунетицкой горой.
Именно так было, и не иначе!
* * *Стоило только тете Лале уйти в город, как я, бывало, прокрадусь в ее комнаты, чтобы еще раз обследовать выдвижные ящички откидного умывальника, понюхать пудреницы, коробочки и флакончики с французскими надписями. Я трогал черепаховый гребень и утаскивал шпильку для волос, перламутровые пуговички или ленты. Я целовал старинный браслет с аметистом, который достался тете после смерти моей матери, опускал палец в розовую, с ванильным запахом, воду в полоскательнице, нажимал клавишу пианино и, наконец, прислушиваясь к монотонному гудению мельницы, чутко пережидая малейший шорох, на цыпочках подходил к картине «Пойманные беглецы».
Внимательно посмотрев на себя в тетино зеркало, по обеим сторонам которого стояли витые позолоченные свечи, я убеждался, к своей великой радости, что очень похож на похитителя с картины, за исключением разве что орлиного профиля.
Догадки же мои относительно эпизода, запечатленного на полотне, окрепли еще больше после того, как мы с двоюродным братом, притаившись у садовой беседки, подслушали разговор тети Лалы и капеллана из работного дома.
Этого кругленького, чистенького человека, которого я в глубине души сильно недолюбливал, тетя называла «мосье аббат». Услышанное нами полностью совпадало с сюжетом картины, а также и со слухами, что в молодости тетя Лала была влюблена в драгунского подпоручика принца Гройе, и то ли они уехали вместе куда‑то в Галицию, то ли она за ним уехала, ничего не сказав родителям. А наш дедушка, ее отец, державший мельницу, так разгневался, что со страшной руганью перебил у бабушки на кухне всю посуду и кинулся за ними следом. Он благополучно добрался до Польши, принца того выбранил по-немецки, мимоходом заключил в Кракове выгодную торговую сделку, привез Лалу домой, запер ее в комнате и приказал, чтобы она не смела являться ему на глаза.
Тетя очень страдала, долго плакала и замуж ни за кого не пошла. Бедная тетя Лала!
* * *Ах я болтун! Рассказываю о покойной тетушке такие вещи, а ведь не уверен, есть ли тут хоть крупица правды.
Но так или иначе, что‑нибудь в этом роде наверняка было.
Недаром, например, тетя Лала прекрасно ездила верхом — я сам видел, как она скакала на лошади в Семизницы к господину Беку, посмотреть его псарню гончих. Я подглядел, что у нее много фотографий офицеров, пачки писем на бумаге с короной, и, кроме того, она знала французский язык.
Именно тетя Лала, когда я уже был в пятом классе, посвятила меня в тайны военного дела, учила благородным манерам и растолковывала, что такое офицерская кауция.
Однако чем объяснить, что у нее было множество книг о Французской революции? И столько гравюр, изображающих наполеоновские битвы?
О, эти гравюры, пожелтевшие от времени!
Впереди генерал в треуголке с плюмажем на белом вздыбленном коне, позади него капуцин с крестом в руке, усатые кирасиры с заряженными ружьями, а на первом плане — разбитая пушка, возле которой лежат раненые солдаты, счастливые, что, умирая, они могут увидеть в последний раз своего любимого полководца.
Когда тетя показывала мне гравюры о Французской революции, которые она держала отдельно, в красивой коробке, ее бледное напудренное лицо разгоралось румянцем, глаза сияли, а изящные тонкие руки бережно складывали лист к листу.
Тут был и король Людовик XVI в горностаевой мантии, и картина, где было изображено, как бьют рабов в колониях, Камиль Демулен, произносящий речь в Пале-Рояле, и Руже де Лиль, в первый раз поющий «Марсельезу» в Страсбурге, Шарлотта Кордэ…
Свобода, Равенство, Братство!
* * *И как же все изменилось за несколько лет! В девяностых годах чешское мукомольное производство переживало тяжелый кризис, наступивший в результате неравной конкурентной борьбы на рынке с дешевой венгерской мукой, из которой получались необыкновенно рассыпчатые пироги и особенно пышные, румяные пончики.
