Василий Еловских - Вьюжной ночью
Сейчас Колька мечтал о том, как они с Санькой разоблачат вора (мужик этот, пожалуй, вор все-таки), и о их смелости, о их находчивости разговору будет в школе — ууу!.. Колька поежился от удовольствия.
Забравшись на вершину горы, мужик зашагал через пустырек к самой большой запрудной улице под названием Тайшонка. Никто в поселке не знал, почему Тайшонка называется Тайшонкой. Предание гласит, что предки жителей этой улицы — крепостные из Тульской губернии — были когда-то давным-давно проиграны в карты горнозаводчику Демидову и угнаны силой на «огнянные заводы». И даже представить себе невозможно, каким бесконечно длинным показался им путь до Урала, на повозках, с детьми и скарбом и каким страшным выглядел в их глазах завод с его огнем, грохотом, чадом и дымом.
Мальчишки подошли к разрушенной церкви, от которой пахло сыростью и гнилью, как от погреба. Нюх у них у обоих сильный, просто на диво. При случае они хвастаются друг перед другом: «А скажи, чем пахнет? Э, не слышишь!..» И оба при этом громко шмыгают носами.
Под ногами камни и битый красный кирпич. Дует здоровый ветер. Здесь он дует и летом, и зимой, днем и ночью — всегда. Самое тут ветреное в округе место.
Мимо проходили два парня в замасленной одежде, остро, тяжело пахнувшей заводом. Ребята начали рассказывать им о мужике с железяками.
— А что за железяки? — спросил один из парней, толстый и мордастый.
— А откудов мы знаем.
— Так злился, говорите! Взяли бы да и задержали его. Проверили бы, — пошутил парень. — Ладно…
Второй парень хихикнул, зачем-то закрывая рот ладонью:
— А уж допрашивать ты будешь, Вань. У тебя физия милицейская.
— Иди ты!
Парни догнали мужика и, остановив его возле амбарушки, начали что-то говорить и разглядывать железяки. Мирно вроде бы говорили, рассудительно. Но потом Иван придвинулся к мужику и поднес к его носу здоровенный кулак. Это был довольно красноречивый жест. Санька даже подпрыгнул от удивления.
Мужик, сердито отмахнувшись от парней, зашагал было дальше, держа злополучные железяки, но парни подскочили к нему и схватили его за руки. Мужик отшвырнул их (здоровый-таки!), и связка железяк рассыпалась. Пока он собирал свои железяки и связывал их веревочкой, парни стояли, не двигаясь, глядели, а потом снова подступили к мужику.
Стало слышно, как они там ругаются. Мужик матерился, сквернословил, и в словах его была только злоба и никакого смысла. Иван выкрикивал:
— Иди, говорю! Нет, ты у меня пойдешь! Ишо как пойдешь, милок!
В доме напротив раскрылось окошко, и высунулась плешивая стариковская голова. Из ближних ворот вышла баба с ведрами на коромысле — смотрит, слушает…
Мужик резко отбросил связку железяк парням под ноги и побежал, но парни тут же догнали его и заломили ему руки. Мужик громко, болезненно заойкал. Парни начали что-то говорить, говорить, а что — не поймешь, только руками махают и, видать, шибко сердятся. И вот все трое начали спускаться к плотине, за которой начиналась площадь с заводской конторой и проходной. Железяки нес Иван. Возле плотины мужик остановился и опять начал ругаться и хорохориться: ему, наверное, очень не хотелось идти. Правой, свободной рукой Иван молча толкнул его в спину.
На другой день Колька рассказал обо всем этом ребятишкам в школе, но его почему-то плохо слушали, будто так, о чем-то пустяковом шла речь, и вроде бы даже не совсем и верили. Одна дуреха девчонка махнула рукой:
— Ври!
А вот все домашние поверили. Василий Кузьмич, сплюнув, сказал:
— А я думаю, это вредитель был тамока.
Стоявшая тут же бабка Лиза равнодушно проговорила:
— Раньше их ворами и жуликами называли. А теперя вредителями зовут.
НА ПОКОСЕ
Возле балагана, что на краю покоса, горит костер, сухо потрескивая. Лес непроницаемо темен и пугает Саньку с Колькой. Кольке все чудится, что оттуда кто-то подглядывает за ними — не то звери, не то змеи, не то какие-то неведомые таежные чудовища, и он уже вроде бы готов в эти минуты верить и в лешего, и в черта рогатого, и во всякую другую нечистую силу. На небе редкие звезды, они здесь, в горах, спелые, яркие и такие низкие, что, кажется, подпрыгни — и достанешь.
Санька тычет палкой в костер, и куча искр взметается кверху. Санька смеется и снова тычет. Отец молча грозит ему пальцем. Колька глядит на мечущийся огонь, испускающий злые искры, и ему начинает казаться, что костер — это что-то живое. Понимает: глупо, нелепо, но вот — кажется…
Балаганишка так себе — маленький, из жердей, поставленных конусом и снаружи обложенных ветками. Вход ничем не прикрыт; там, внутри, наброшена трава, поверх ее — рваный плащ, у изголовья — хомут: Егор Иванович считает, что запах конского пота отгоняет гадюк, а их в этом горном лесу пропасть сколько.
Между костром и балаганом — короткое бревешко, на котором сидят, курят и рассуждают о разных разностях Егор Иванович, Василий Кузьмич и дед Андрей. У Санькиных и Колькиных родителей покосы рядом, а вот у деда Андрея подальше — надо еще по лесу шагать с полверсты. Но дед не боится, он такой… И ночью пойдет. Один ночует в своем балагане да еще и похваляется: «Ух и дрыхнул я нонче!»
Откуда-то, видимо, из дальней седловины между гор (там глухой-преглухой ельник), довольно отчетливо донесся тягучий волчий вой: в нем тоска, отчаяние… Санька с Колькой насторожились.
Мужики стали говорить о волках, об их прожорливости, о том, что в давние годы звери эти забегали ночами на окраины поселка и хватали собачонок. А теперь вот и близко не подходят, и охотникам приходится ходить за ними бог знает куда. В Боктанке только охотники-любители, охотников-профессионалов здесь сочли бы, пожалуй, за лодырей: лишь заводская работа, особенно на мартене и на прокатных станах, была по-настоящему уважаемой. Порассуждали о том, где лучше ставить петли на зайцев, поспорили, нападает рысь на человека или не нападает (пришли к выводу, что в любом случае зевать не надо, а особенно, если рысь ранена), и в конце концов начали говорить о самом страшном лесном обитателе — медведе. Правда, о медведях вроде бы не слышно в тутошних местах, они живут где-то дальше к северу. А здесь их, наверное, пугают заводы, гудки и люди. Егор Иванович и Василий Кузьмич «и в глаза не видывали» ни одного медведя. Но дед Андрей… Ах уж этот дед! Еще будучи парнем, он, поругавшись с заводским начальством, умотал куда-то на север, приглядел в тайге девушку и женился. Сколько-то лет прожил в деревне с птичьим названием Воробьевка, но потом затосковал по заводу и снова приехал в Боктанку, прихватив с собой жену, которую все здесь пугало — и заводской шум, и запахи металла, и низкий, сердитый, громогласный заводской гудок.
— А вот возле Воробьевки, помню, медведей этих самых было ууу! — начал дед Андрей. — Покойный тестюшка пошел как-то на овес поглядеть. Подходит это… Батюшки! На той стороне поля медведица с двумя медвежатами. Ходют себе спокойно так это и овес обсасывают. Тестюшка — в сторону, в сторону и — дай бог ноги.
— Ври! — не выдержал Санька.
— Ты кому это говоришь, а? — резко покосился на сына Егор Иванович.
— Разрази меня гром, если вру. Или вот!.. Тоже чудно было. Убирали овес две девчонки, племянницы наши. Снопы вязали. А еду, ну квас там, хлеб, оне под суслон положили. Работают себе и не видят, что к суслону тому медведь подошел. Подошел и обсасывает себе колоски. Ну, пора подошла обедать, тогда и увидели девчонки медведя. Легонечко, легонечко от него и — в деревню.
Да это что! Там, брат, куда чище дела были. Как-то летом медведь заявился к мужику одному прямо на пасеку. Его Егорычем звали. А после медведя, сами понимаете, че может остаться. И Егорыч со своим братаном Митькой начали соображать, что им делать. И придумали. Вернее сказать, это Егорычу пришло в голову такое. Он вспомнил, что когда-то мужики в Воробьевке уже не раз делали так. Что же было? Приволок Митьша колоду на пасеку и налил в нее водку. С полведра этак выбухал. Водку ту с медом размешал. И улеглись оне обои с Егорычем на лабазе. Ветками и травой разной укрылись. Лежат это, присмирели. И сон на ум не идет, какой уж сон. Ждут пождут — нетука, подь ты к чемору! И только на рассвете пришел. Уже перед восходом солнца притопал. Раз-раз, весь улей порушил к чертовой матери, весь мед пожрал вместе с воском. Он в эту пору даже пчел с медом заглатывает, говорят. Пчелы жалят его почем зря, он отмахивается лапами-то и, знай себе, жрет да жрет. А после меду и после того, как пчелы изжалят его морду, медведю всегда пить охота. И этот тоже… подбежал к колоде и пьет, и пьет, и пьет. Приподнял морду, отошел шагов этак десять и — бух на землю. Дернул башкой раза два и затих. Митьша-то: «Напугался, грит, я, уж не подох ли, думаю. Че это он сразу сковырнулся? С пьяным вроде не должно так быстро. Шкура будет, а как с мясом?»
