Василий Еловских - Вьюжной ночью
Мальчишки неторопливо умывались во дворе, отфыркиваясь и по-мужски покрякивая: колодезная водичка была холодная, свежая.
Собравшись домой, Санька открыл скрипучую калитку и замер: впритык к подворотне, на самом проходе стоял короб с мусором, на верху которого, на клочке газеты аккуратненько и насмешливо лежал Санькин перочинный ножичек.
Василий Кузьмич заявился уже в сумерках, пьянехонек. Тяжело оглядел все кругом.
— А половые доски кто велел туда затаскивать, а? Не надо было их туда затаскивать. Это ты помогала ему, мать?
— Ниче я ему не помогала. Я в больнице была. И на базар ходила.
— А где он?
— К Саньке ушел.
«А ишо говорят, будто нынче ребятишки слабые, — пьяно раздумывал старший Малахов. — Ну и Колька!»
Возле хлева он увидел короб с мусором.
Мальчишки не знали, что делать с ним — больно уж большой и на тачку не помещается.
— А это что за короб тут лежит? Откудов этот короб? Терентьевна?
— А я почем знаю.
— Да как это не знаешь?
— Да так вот. Че ты пристал ко мне?
Василий Кузьмич хотел наклониться, поглядеть, что в коробе, но его так крепко качнуло, что он едва устоял и, подойдя к умывальнику, начал плескать студеной водой на лицо и на голову.
Он стал частенько закладывать, с дружками и в одиночку, дома и на стороне, ко всем ходил на поминки (тут уж вытуривать не будут — обидишь не только пришельца, но и покойника) и, как многие выпивохи, был раздражителен, неряшлив в одежде, возле носа появились недобрые борозды — морщинки, с похмелья тряслись руки, и это, последнее, почему-то шибко злило его, и он до боли сжимал пальцы в кулак и тряс ими, будто угрожал кому-то.
Когда Колька пришел домой и, сев к окну, раскрыл книжку, отец сказал:
— Отдохни, отдохни давай. Он скока седни сробил.
ПО ЗАВОДУ
— Слушай, Коль! Давай сбегаем на завод, а? Там доска одна оторвана в заплоте.
Завод окружен бревенчатым тыном, который древен, как и сам завод, подгнивает снизу, косится, и его заменяют более современным — дощатым заплотом. Доски набивают половые, длинными гвоздями, но кто-то все же ухитрился оторвать одну, и так, что не заметишь — вроде бы на месте все.
Они огляделись. Людей не видно. Прямо перед ними высились прокоптевшие, потемневшие, тяжелые заводские корпуса, сохранившиеся чуть ли не со времен горнозаводчика Никиты Демидова. Возле них штабеля досок, свежевыстроганные бревна. А дальше, на бывшем пустыре, где была свалка металлического хламья, стояли три новых светло-серых корпуса (красивые, гляди — не наглядишься). На них какие-то плакаты на красном материале.
Шум, шум, везде шум, по-хозяйски устойчивый. Что-то грубо и торопливо стучит, стучит, что-то громоподобно, угрожающе перекатывается и без конца тонко, с натугой свистит, будто с трудом вырываясь откуда-то. В механическом цехе среди ровного гула станков смешно пошлепывают тяжелые ремни трансмиссии. Ребятишкам кажется, что ремни эти вот-вот сорвутся и сверху бухнутся им на голову.
— Скока машин-то! — удивился Санька.
— Это токари.
У крайнего токарного станка стоит Колькин отец и с ним его ученик Митька, кудрявый подросток, известный баламут и забияка. Обтачивают короткую трубу. Из-под резца стружка выскакивает и пружинисто вьется. Василий Кузьмич что-то внушает Митьке, наклонившись к нему и зачем-то помахивая черным пальцем. А Митька солидно, как мужик, кивает. Чудно, что он молчит, кивает только.
Митька вынул из станка деталь (она свежо белела) и взял другую трубу, еще не обточенную — черную, грязную. Тяжело поднимал, напрягаясь-кожилясь. Василий Кузьмич хлопнул его по плечу и снова что-то сказал.
Санька с Колькой стояли у входной двери, не шевелясь, боясь, чтобы Василий Кузьмич не увидел их.
Двое здоровых парней куда-то тащили на носилках кучу коротких квадратных чугунин. Видать, шибко тяжелые чугунины. А парням хоть бы хны: будто калачи несут.
Колька дернул дружка за рукав.
— Увидят. Пойдем.
Повернувшись, они торопливо пошагали в прокатный цех, где работал Егор Иванович. Ребята не думали, что увидят его — слесарь это ведь не то что токарь или фрезеровщик: может быть и там, и тут. Но увидели. Он стоял, согнувшись, у высокой затихшей, мертвой машины, которая будто вросла в землю, ощерив, как зубы, гладкие разнокалиберные валы, и что-то старательно откручивал у нее там внутри. А справа, и слева, и сзади такие же машины гудели и грохотали.
Егор Иванович казался сейчас каким-то другим. Более умным и деловым. Вроде бы он и не он.
— Сломалась? — почему-то с испугом спросил Колька.
— Наверно.
К Егору Ивановичу подошел молодой мужчина в костюме и галстуке — начальник цеха. Ребята знали его. Он один из мужиков на всем заводе носил очки. И, говорят, не женат еще. Девки заводские считают: носишь очки, значит — старик. А глядя на инженера, теряются: молодой, видно же — еще усишки не пробиваются и — на тебе! — в очках. Отец Санькин выпрямился и начал обтирать руки о черную тряпку. Инженер что-то говорил и говорил ему, поблескивая очками. Егор Иванович сперва кивал, потом вдруг засмеялся, отмахиваясь. Удивленно посмотрев на него и что-то проговорив, очкарик тоже полез в машину и начал там что-то делать.
— Инженер, — почтительно сказал Колька.
— Уу!..
Санька с Колькой думали, что инженеры, те командуют только. Мозг, ум. А этот — на тебе! — сам в машину полез. Отец Санькин всегда с почтением говорит о начальнике цеха, а сейчас… вон как запросто с ним.
— А вы, голубчики, как попали сюда? — Сзади них стоял усатый старик в рабочем пиджаке. — Кто вас пропустил?
— А я к папе, — ответил Санька. Интеллигентное «папа» до сих пор смущало его.
Подошел отец. От него даже здесь, в цехе, пахло машинами.
— Вы как попали сюда?
Что у них, слов других нету, что ли?
— Да доска там вон… — начал Санька.
— Посмотреть-то охота, — добавил Колька.
— Я вам посмотрю! — Кажется, никогда еще Егор Иванович не был таким сердитым. — Вы соображаете, что делаете? Соображаете или не соображаете? Пошли!
— Куда?
— На кудыкину гору. Завод это вам не игрушка. Завод это завод. Ладно, дома поговорим.
И он повел их к проходной.
Вечером, как это часто бывает, их отцы сели на завалинку, задымили махрой и, поглядывая на безлюдную улочку, начали рассуждать о чем придется. Санька с Колькой были тут же поблизости, на полянке, ладили змея. Хороший змей получался. Такой и при слабеньком ветре вверх взовьется.
— А ты знаешь, Василий, что наши валеты седни вытворили? — громко спросил Егор Иванович, мотнув головой в сторону ребятни.
— А че такое?
Голос у Колькиного отца с заметной фальшивинкой, чувствуется: он уже обо всем узнал и у них с Егором Ивановичем состоялся свой разговор.
— Да на завод пролезли. И гуляли тамока, как по улице. Давеча милиционер приходил. О них справлялся. Сердитый такой. С ружьем.
— Да, за тако дело по головке не гладят. — Это Василий Кузьмич сказал. — Что будем делать с имя?
— Я уже думал. Вот в воскресенье пойду бредень покупать. Договорился.
— Что, в самом деле? — Голос у Колькиного отца уже без фальши.
— Да. И вечером давай на Чусовой побродим. А этих… дома придется оставить.
Было яснее ясного, что отцам очень нравится сыновий интерес к заводу.
— Со своим я уже говорил, — продолжал Егор Иванович. — А вот домой как придем, еще потолкуем.
— Ну и я…
Значит, нахлобучка все-таки будет. Назавтра Санька спросит отца:
— А что ты спорил с инженером-то?
— А ничего не спорил. Что с им спорить? Разве что маленько.
— И он слушал тебя.
— А почему меня не надо слушать? Я цех знаю. Чуть что — за мной бегут: выручай. Даже домой, бывало, прибегали, ты же помнишь. Я и за техника запросто сроблю. Только вот грамотешки у меня нетука. Чего нету, того нету.
Завод! Он всегда тут, рядом. Утром, в обед и вечером гудит гудок, собирая людей на работу. Завод — кормилец. Это все равно что свой дом. Санька с Колькой тоже будут в цехах работать. Зимой они всем классом ходили на мартен, на экскурсию. Глядели, как льется сталь. Возле «огнянной» печи люди в больших войлочных шляпах. Спокойные. Будто не сталь варят, а кашу. Санька с Колькой решили стать сталеварами. Но это пока так… не твердо, еще передумать могут.
Дома у Малаховых и Семеновых есть тиски, молотки, плоскогубцы, рубанки и другой инструмент — свой домашний цех.
Ребята часто таскали отцам завтраки на завод. Но не в цеха, конечно, а на проходную, где их узелки с пищей (ну там… молоко, пирожки, оладышки, картошку жареную, кто чего принесет) забирали и относили куда надо несколько проворных женщин.
Через сколько-то дней Егор Иванович принес с собой кипу газет, разноцветный плакат и штук пять фотографий.
