Северина Шмаглевская - Невиновные в Нюрнберге
Это мне нужно. И, понимая, что через несколько минут все может развеяться, я все же не могу отказаться от надежды. Только через эти единственные ворота можно вернуться на дорогу жизни. И если это в самом деле он, пусть судьба подарит нам хотя бы полчаса. Эта мысль заставляет меня напряженно ждать.
Томаш молчит, и это лучше всего. Теперь я поверила, что нашелся близкий человек, которого я уже никогда не потеряю.
Я слышу его тихий голос и все еще не могу поверить, что никто не вправе прервать наш разговор, никто не вправе измываться над нами.
— Когда мы впервые взялись за руки, я понял, что это на всю жизнь. Я не сказал тебе этого тогда. Ты понимаешь, ведь тогда не нужны были слова. А раньше? Раньше мы были детьми.
Вся радость жизни давно уснула во мне, я пронесла ее через Освенцим и знаю теперь, она проснется. Теплая рука Томаша греет мои пальцы, только в этот момент я с удивлением узнаю его черты, стертые в памяти серостью бетона, серостью дыма, серостью полосатой робы, серостью немецкой армии.
Начнется жизнь. Только вдвоем она будет иметь смысл. Вдвоем мы будем смотреть на эти влажные поля, вдыхать смолистый запах елей и сосен, острый зимой, горячий в жаркие летние дни.
Постепенное пробуждение от гитлеровского «блицкрига» не было еще полным пробуждением, я лишь сегодня открываю глаза.
— Скажи, — несмело говорит Томаш, чужой и родной одновременно. — Отец ничего не передавал мне? Не советовал?
Значит, и Томаш поддался сомнениям, не уверен в том, как примет его родная земля, станет ли она его домом, его пристанью.
— Я говорила с твоим отцом накануне отъезда. Он просил передать тебе каждое его слово. Он советует сразу вернуться.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Рядовой Нерыхло безумно обрадовался приезду Томаша. Меня изумил его неподдельный восторг. Поначалу я никак не могла взять в толк, чего он так настойчиво требовал, увидев нас, идущих вместе по замерзшему снегу возле замкового рва с искореженным подъемным мостом.
В ярком солнечном свете фигура Нерыхло становилась все виднее. Мы приближались к нему, ведь он совсем неопасен, мы пройдем мимо него спокойно. Поздороваемся, перекинемся несколькими словами. Мы как раз собрались свернуть на разъезженную колесами дорогу. Но в этот момент Нерыхло поднял руку и закричал:
— Пан учитель, вы его опознаете, этого немца из нашей деревни, того, что выселял беженцев. У него пальцев не хватало, вот этих, и еще у него на подбородке были наросты. Вы должны опознать его, он это или не он. Вы должны!
Значит, это и есть свидетель, которого они ждали? Томаш! Илжецкий в первый вечер в пресс-центре говорил мне, что надо Вежбицу и Нерыхло предостеречь, иначе они пропадут. Их посадят за самосуд.
— Послушайте, — начала я, но мои слова проносились мимо них вместе с ветром, и я уже поняла, что ни одно мое слово не будет услышано. Они пойдут искать правосудия на немецкой земле, независимо от того, в чьих руках оно окажется и против кого будет направлено.
— Послушайте! — кричала я. — В нашей делегации четыре юриста. Англия представлена тремястами. Америка — двумя тысячами. Польские прокуроры и судьи не смогут вам помочь. Передайте этого немца в руки жандармерии, это все, что вы можете сделать.
Рядовой Нерыхло отрицательно покачал головой.
— Должен быть суд и наказание. На наших глазах. Мы не отпустим его.
Я вспомнила доводы репортера Ганса Липмана, которые он высказывал при любой возможности, и без колебаний повторила их:
— Тут упрямо доказывают, что только военные имеют право судить военных.
Нерыхло ткнул пальцем в мою сторону.
— Верно! Только военные! Так оно и будет. Капитан Вежбица приучил нас к порядку. Итак, за мной, пан учитель. Даже если мы идем на верную гибель.
Я видела их обоих посреди огромного заснеженного пространства, в лучах солнца их фигуры расплывались и снова оживали на фоне развалин. Я шла за ними. Мне хотелось бежать отсюда, но ноги точно увязли в обломках кирпича. Я не могла выдавить из себя ни звука, и это было типичное для мучительных сновидений чувство.
Над нашими головами дул мягкий ветер. Солнечные лучи расцвечивали серый массив разбомбленного замка, на солнце переливались мельчайшие искорки тающего снега. Развалины обрели цвет и некую законченность формы. Шла весна.
Томаш крепко взял меня за руку. Тепло и сила проникли в самое сердце. Он спокойно улыбался. Теперь еще отчетливей, чем в момент его появления, я увидела, как он истощен за долгие месяцы перевозок в эшелонах, ночевок на мокром снегу, под дождем, подгоняемый автоматами эсэсовцев, отступающих под напором армий союзников.
Томаш спокойно и тепло обратился к Нерыхло:
— Давайте встретимся вечером в «Гранд-отеле». В девять. Хорошо? Там наметим план действий. Мы должны сообщить юристам о наших намерениях.
Нерыхло просиял:
— Тогда до встречи.
— Пока, друг, — сердечно сказал Томаш и обнял меня за плечи.
Мы медленно пошли вдоль рва, к рухнувшему мосту. Как осторожно мы ступали! Жизнь снова начинала обретать смысл…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Существует такая замечательная вещь, как возвращение. Есть вагоны, в которых можно уехать из Германии в Польшу через Чехословакию.
Надо верить. Война полностью лишила нас надежды, и все же надо справиться с прошлым, надо благодарить судьбу за то, что майор Хмура-Лазарский во Франкфурте-на-Майне выписал, как обещал, индивидуальную репатриационную карту Томашу, чтобы он мог вернуться на родину. Это произошло после того, как он опознал гитлеровца после очной ставки, и после того, как того судили. Я ждала его, и вот мы едем.
Пробегают мимо деревеньки и полустанки. Серые и монотонные пригороды сменяют друг друга.
Окна уже застеклены! В Польше поезда продувает ветер, в них холодно, точно в годы оккупации.
До чего странно, моя страна, почти насмерть растоптанная немецкими сапогами, столица, «раз и навсегда» стертая на немецких картах, трагическое пепелище — для нас единственно возможное место назначения.
Солнце пригревает все сильнее; земля подсыхает после снежного, ледяного покрова, буфера ритмично стучат с аритмичным стаккато.
Столько мыслей, столько сомнений, столько порожденной собственным опытом печали, но душу согревает убежденность в разуме народов, в необходимости мира на земле.
А если гитлеровцы никогда не изменят себе? Их не видно, но они есть, нельзя забывать об этом. Немецкий народ, значительная часть этого народа хочет жить по-человечески. Ужас остался далеко позади, в разрушенных домах Нюрнберга, на уличных кладбищах, среди пепла и руин.
В нашем купе огромное окно, за ним до самого горизонта простираются пашни, их сменяют луга и леса.
Колеса все дальше увозят нас от Нюрнберга, от Международного военного трибунала, от невиновных подсудимых, которые пытаются спасти собственную шкуру за счет других, пусть даже ближайших соседей. Со мной возвращается Томаш, мы вдвоем сидим у окна.
Все дальше отдаляются флаги четырех держав, которые так чудесно освещало весеннее солнце, когда я в последний раз глядела на них, развевающиеся на фоне лазурного неба.
Мы оставляем позади веселящийся Нюрнберг; Нюрнберг симфонических оркестров и великолепных ревю; Нюрнберг, упивающийся жизнью, вовлекающий всех подряд в свой веселый, радостный хоровод; Нюрнберг роскошных танцевальных вечеров; Нюрнберг, беснующийся в ритмах африканских джунглей; Нюрнберг, празднующий конец войны.
Мы оставляем позади кладбище собак с выбитыми на камнях кличками, чтобы смерть четвероногих существ не осталась безвестной, чтобы люди всегда помнили тех, кто достоин памяти.
Позади остается фрау Йодль, супруга увядающего на скамье подсудимых генерала; может быть, с человеческой точки зрения и нет ничего странного в том, что она ухитрилась стать секретарем немецкого юриста — защитника Йодля. Это мелочь, что она получала плату за свою ревностную службу. Но разве можно считать фрау Йодль беспристрастным работником Суда Народов?
Там же остался смиренный гардеробщик из пресс-центра, которого, впрочем, уволили, когда выяснилось, что он был офицером не то СС, не то СД.
И еще: там осталась нюрнбергская тюрьма, в камерах которой под круглосуточным наблюдением сидят военные преступники.
Позади остается Нюрнберг — большой вопросительный знак на политической карте мира.
Там остался рядовой Нерыхло, простой и доверчивый парень, убежденный, что ему удастся самолично опознать и передать в руки правосудия еще много военных преступников.
Жизнь никогда не закрывает своих сюжетов, и в Нюрнберге осталось много неразрешенных проблем.
Лесничий, бывший узник Освенцима, грустно улыбнулся, когда я вручила ему свой отзыв о Зуле, но я не могла написать там ничего, кроме общих слов о ее пребывании в лагере. И этот мужчина, запутавшийся в своих двух исковерканных браках, поспешил дальше, надеясь, что ему удастся склеить остатки жизни, если он соберет достаточное количество отзывов об образцовом и достойном поведении Зули в концлагере.
