Юлиан Шульмейстер - Служители ада
Вечером пошла на Джерельную, хоть издали взглянет на мужа, объяснятся без слов. Фалек поймет, невозможное станет возможным.
Возвращаются в гетто рабочие фабрики «Пух и перо», Фалек увидел на тротуаре Наталку. Несказанно обрадовался и встревожился: как бы очередным безрассудством не погубила себя. Ступила Наталка на мостовую, подошел полицай, усмехнулся, плеткой помахивает. Отшатнулся Фалек, отрицательно замахал головой, пальцем ткнул в сторону дома. Испугалась Наталка — не полицая, Фалек может себя погубить. Сама поспешила уйти, объяснение не состоялось, был страх друг за друга. Встреча убедила Наталку, что побег больше невозможно откладывать. Ее Фалек, огненно-рыжий, подвижный как ртуть, превратился в обтянутый кожей скелет. Спасет, обязательно спасет, если сама не погибнет.
Вернулся Фалек в казарму, кажется, уже до конца испил горькую чашу. Не может быть горше, чем видеть свободу и знать, что она недоступна, видеть любящую и любимую женщину и знать, что любовь — это смерть. И все же горькая чаша еще не испита до дна. Понял, когда встретился с Эдмундом Гликманом, приятелем по Коломыйской гимназии. Не виделись три месяца, а говорить не о чем.
— Ты еще жив, — без радости констатирует Фалек.
— Если это называется жизнью, то я еще жив, — грустно подтверждает Эдмунд.
Когда прощались, Эдмунд схватил Фалека за плечо:
— Тебе же письмо! Уже два месяца таскаю, а зачем, сам не знаю. Кто-то сказал, что ваша улица освобождена от евреев.
Порылся Эдмунд в карманах и передал конверт. Запрыгали буквы — почерк сестры Иды. Дрожащими руками вскрыл конверт и читает:
«Дорогой Фалек!
Уже оплакала тебя, и все же пишу. Может, жив, может, как и мы, каждый день, каждый час ждешь смерти. Все мы обречены, ибо евреи. Когда и как закончатся муки? Облава сменяет облаву, количество убитых непрерывно растет. С ужасающей силой нас кидают в могильные ямы, многих — живьем. Люди когда-нибудь не смогут понять, почему мы не пытались спастись, сидели сложа руки. А все объясняется просто — для спасения нет ни единой возможности. Добрые люди как могли, помогали нам, рисковали, отдавали за нас свою жизнь. Еще помогли бы, но и их судьбы катятся в пропасть. Если бог нас оставил — разве люди могут помочь? Деться некуда — ждем. Кроме папы. Не знаем, в какой похоронен могиле. Не хочу больше жить. Не могу смотреть на умирающих с голоду бездомных детишек, бесцельно слоняющихся по улицам гетто. Присматривался ли к их глазам? Глазам, видевшим убийство матери и отца, сестры и брата, бабушки и дедушки. Не выдерживает сердце: не могу больше видеть бесконечные муки родителей, знающих и не знающих, куда делись их дети. Живу в бесконечном кошмаре. Для чего? Иногда убеждаю себя, что лишилась рассудка, все окружающее — плод сумасшествия. Мама разругалась с богом, непрерывно с ним спорит: «Куда смотришь? Если ты всесильный, почему допускаешь, чтоб фашисты нас мучили, почему не помогаешь?!». Вчера мама сказала, что уже не надеется на бога — только на Красную Армию. Я ни на что не надеюсь. Неужели никто не узнает, как мы гибли? Должны узнать! Нашими муками пропитались каждый камень на улице гетто, каждое дерево, каждая травинка, они расскажут живущим. Иду на смерть и прощаюсь с тобой, мой братишка. И тебе желаю легкой смерти. Ида».
Рассматривает Фалек письмо — нет ни даты, ни города. Наверное, давно нет в живых ни мамы, ни Иды. Может, хоть в этом им повезло?! А ему?
Никому не дано знать меру своих душевных возможностей, предел отчаяния и предел надежды. Прошло три дня. Возвращаясь вечерними сумерками с фабрики, узники гетто услышали небывалое сообщение немецкого радио:
«Битва за Сталинград закончилась. Верная присяге 6-я армия под командованием фельдмаршала Паулюса сокрушена врагом. Под знаменем свастики, развевавшимся над руинами Сталинграда, воины 6-й армии плечом к плечу сражались до конца битвы».
Улицы гетто возрождаются к жизни. Слово «Сталинград» вошло в каждую комнату, подвал, бункер, тайник, в каждое сердце. Жители маленького домика на улице Помирки поздравляют друг друга: «Мазлтоф,[51] есть на свете Красная Армия!». У одних возродилась надежда на жизнь: верят в Красную Армию. Людоеды теперь не посмеют! Другие тоже верят в Красную Армию, но не верят, что кому-нибудь посчастливится выжить.
Фалек не слушает спорящих, выскочил на улицу, спешит в штаб подполья. На немногих улицах гетто давно уже не было столько людей, никому не сидится дома. Каждый спешит кого-нибудь поздравить, поделиться радостной новостью, узнать новые вести. Каждый считает недели, километры до освобождения Львова. И почему-то нет на улицах полицейских службы порядка. То ли тоже рады сталинградской победе (уже разуверились в фашистской милости), то ли в такой день боятся своим появлением дразнить узников гетто…
Проталкивается Фалек через толпу, встретился с Фирой. Рады встрече: друг друга считали покойниками. Рассказала Фира о новых бедах, Фалек сообщил о своих злоключениях.
— Приходи! — просит Фира. — Бояться нечего, в блоках фабрики Шварца никого нет из старых знакомых.
В штабном подвале неприметного дома на улице Локетки собрался подпольный актив — истощенные, плохо одетые узники. За столиком сидят комендант Яков Шудрих и подкомендант Натан Горовиц.
Заметил Шудрих вошедшего Краммера, кивнул, продолжает взволнованно:
— Да, наступает долгожданный час, ради которого живем и сражаемся там, где жить уже невозможно. Победа на Волге — не частный успех, как вопят фашисты, — в Сталинграде решилась судьба всей войны, кто-нибудь из нас доживет до победы.
— «Кто-нибудь»!… — слышится скептический голос.
— Ты, Мендель, хочешь, чтобы я вас заверил, что все доживем? Не могу обманывать — уничтожается гетто, фашисты оборвали наши связи с городскими подпольщиками. Все делаем для их возобновления, наши попытки пока безуспешны. Верю, вдохновленные Сталинградом, мы найдем путь к городу, внесем свой вклад в победу.
— Наш вклад в победу! — с горечью повторяет худой и высокий как жердь Мендель.
— В фашистском аду, где жизнь измеряется производственным планом СС и полиции, мы воюем за честь человека. Лучшие наши бойцы с помощью украинских и польских друзей бежали из гетто, сражаются в Народной гвардии. Других беглецов прячут в городе благородные люди, рискуя собой и жизнью своих близких. Каждое из этих маленьких дел — вклад в победу. А разве не является подвигом казнь штурмфюрера в разгар августовской акции?
Подвиг! Никогда Фалек Краммер так не думал и так не оценивал самый значительный день своей жизни, даже сожалел о случившемся. Сейчас, в сталинградском свете, все иначе представилось.
— Ты, Шудрих, знаешь, я никогда не трусил, но не могу понять, как можно говорить о наших победах в канун гибели гетто, — Мендель укоризненно покачал головой. — И не кажется ли тебе, что эти «победы» не очень опасны для фашистов? Не ускоряем ли мы превращение гетто в кладбище?
— Не гарантируем жизнь, гарантируем достойную смерть. Разве этого мало? — не к Менделю, ко всем обращается Горовиц. — А если кто-нибудь из нас прорвется в послевоенную жизнь — это тоже победа.
«Подвиг и жизнь для Шудриха и Горовица — единое целое. А для остальных? — разглядывает Краммер товарищей. — Не думают о подвигах, просто иначе не могут жить. А Мендель? И Мендель так же живет, но не приемлет речи о подвигах в гибнущем гетто. Прав Шудрих: идущих на смерть должна вдохновлять победа. Даже если не придется дожить до победы».
— Теперь о предстоящих делах, — продолжает Шудрих, будто не было реплики Менделя. — Наше первое дело — казнь начальника службы порядка Гринберга.
— Гринберга! — поражен Фалек Краммер, вспоминая убитых за казнь штурмфюрера.
— Да, Гринберга! — подтверждает Шудрих. — И если непонятно мое предложение — товарищ Бирман его разъяснит.
Поднялся незнакомец, еще более худой и еще более оборванный, чем остальные.
— Я — последний рава-русский еврей. Седьмого декабря уничтожены все евреи нашего города. До прибытия отрядов гестапо и полицаев в гетто забросили Гринберга. Это он выследил все наши тайники и убежища.
— Откуда ты знаешь, что это был Гринберг? — спрашивает седоглавый Саул.
— С довоенных лет знаю Гринберга, в Раве-Русской встретился как с беглецом из львовского гетто. Когда прибыла банда убийц, увидел Гринберга рядом с нашим гестаповцем Шпейтом. За свои злодеяния Гринберг должен понести наказание, я ради этого выжил.
— Как только Семен Бирман прибыл во Львов — указал на Гринберга, — сообщает товарищам Шудрих. — И еще вы должны знать, что товарищ Семен в КПЗУ с 1924 года. Есть вопросы?
— Нет вопросов! — отвечает за всех Дави Грузберг. — Надо решить, где и как казнить Гринберга.
— Гринберг хитер, давно ждет расплаты за кровавую службу фашистам. Взять его будет очень и очень непросто, и все же взять можно и нужно. Это должен выполнить ты, Фалек Краммер — доктор права. Сумеешь вызвать доверие Гринберга — покупай у него арийские документы, предложи за спасение жизни свои «огромные ценности», Гринберг клюнет: жадный, за золото убьет родного отца. Поведешь «домой», мы его встретим.
