Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Неожиданно поезд заскрежетал всеми колесами, буксами, сцепками и буферами, дернулся и застыл. Люди просыпались и в недоумении прислушивались к доносившимся снаружи выкрикам и отдельным словам. Немцы отдавали какие-то команды. Вслед за этим двери загремели и раздвинулись. Ночная прохлада моментально ворвалась в темный душный вагон и разбудила оставшихся пассажиров. Возле дверей двое немцев, подсвечивая фонариками, указывали куда-то в сторону и командовали:

– Выходить по два. Ходить туалет. Туда! Получать еда и вода. Садить обратно в вагон. Сидеть тихо. Если бежать один – всех расстрелять! Если шуметь – стрелять! Ферштейн?

Женщины поняли из этого странного объяснения, что на санитарной остановке надо сходить в туалет. После чего подойти и получить какую-то еду и воду и быстро вернуться в свой вагон. Если кто-то побежит, то убьют. То же самое, если кто-то начнет бунтовать. Хотя из тех, кто был способен на какие-либо протест и возмущение, уже никого не осталось. Они начали потихоньку выбираться из вагонов и цепочкой потянулись к темным строениям в сотне метров от дороги. Осмотревшись, они поняли, что находятся на подъезде к какой-то большой станции, скорее всего, на запасных путях, куда поставили поезд.

Строения, к которым вели их расположившиеся вдоль тропинки охранники с фонарями и собаками, были, видимо, зданием грузового двора или складов при этой станции. Судя по надписям, попадавшимся то на ящике, то на здании, то на столбах, они находились уже на немецкой территории. Но главное даже не столбы, надписи и указатели, а расположение, состояние, порядок, которые из каждого уголка заявляли о своем превосходстве в понимании мироустройства и организации жизненного пространства: тропинка, вымощенная булыжником и окаймленная ровным бордюром; подстриженные ровным прямоугольным массивом кусты; горящие всюду мягким светом лампочки и фонари; отсутствие мусора под ногами и на газонах – все это кричало с ясно слышимым немецким акцентом: «Орднунг!» [106] – это слово чаще других повторялось во время их скитаний и нахождения в немецких лагерях, и оно прекрасно запомнилось. «Орднунг» во всем и везде: от выстроенных ровными рядами заборов с колючей проволокой и бараков заключенных до четкого строя атакующих танков и могильных крестов на свежих солдатских кладбищах.

Привезенных выгружали партиями по вагонам. Выведя всех людей, их тут же брали в «коробочку», сопровождая охранниками с собаками из местной комендантской роты. Выходящих тщательно осматривали и пересчитывали, сверяя номера, отмеченные на бирках, болтавшихся у каждого на шее. После чего провожали до ближайшего здания. При выходе из пятого вагона, в котором ехали Акулина с сыном, двое проверяющих обеспокоенно пересматривали список. На этой остановки высадили сорок восемь человек, что означало исчезновение еще двоих. Об этом чрезвычайном происшествии следовало немедленно доложить начальству, что и было сделано. Моментально пронеслись какие-то команды, и пассажиров пятого вагона, оцепив, оттеснили к другому входу в большой ангар. Вышли капитан эсэсовец и молодой унтер, служивший переводчиком.

– У вас недостает двух человек. Это две молодые женщины. Кто из вас видел их? Куда они подевались? Как и когда они сбежали? – монотонно, чуть треснутым голосом пересказывал речь капитана переводчик.

Капитан зло покусывал верхнюю губу, как будто хотел укусить себя за нос, но не дотягивался. От такого странного нервного тика всем допрашиваемым, глядя на него, стало очень неприятно и страшно. Тем не менее все, кто даже видел убежавших девушек в момент их рокового прыжка, молчали. Видя, что слова и вопросы не действуют, капитан схватил за волосы ближайшую стоявшую к нему девочку лет шести из числа городских, что привезли в лагерь после бомбежки пассажирского поезда, и, свирепо раздувая ноздри, заорал:

– Сейчас я ей голову отрежу и брошу вам в вагон! Чтоб ехали смотрели на ее улыбку. А-ну, немедленно отвечайте, где две заключенные?

Мать девочки уже стояла перед офицером на коленях и, рыдая, просила помиловать дочку, которая ничего не видела и не слышала, так как спала. Малышка от испуга и боли верещала так, что закладывало уши. Немец поморщился, как от зубной боли, и легонько стукнул плачущую девчонку ребром ладони по голове. От этого резкого и почти незаметного удара она вдруг словно выключилась, обмякла и повисла в руке эсэсовца на своих темных кудрявых волосах. Мать повалилась на землю, испугавшись, что дочь убита. Офицер покривился и выпустил волосы девочки, которая тут же свалилась возле матери. Фашист, обведя всех своим немигающим змеиным взором, сказал:

– Ну, хорошо. Не хотите говорить – будете наказаны. Все! – И тут же, обращаясь к охранникам, скомандовал: – Весь пятый вагон завести в ангар. Раздеться! Полностью! Вещи собрать и вынести сюда. Выполнять!

Конвойные пинками и тычками загоняли народ в странный ангар. Он был просторный внутри, с высокими потолками и бетонным полом. Женщин заставляли раздеться весте с детьми, после чего их и без того убогую одежду вышвыривали на улицу.

Так продолжалось до тех пор, пока последний человек не скинул «пантоффели» и не вжался в столпившуюся кучку испуганных нагих матерей с детьми. В тот же момент в ангар вошли пять человек в повязанных на груди и на поясе клеенчатых фартуках и со странными инструментами в руках.

– Подходить по одному, быстро! Быстро! Стричься и отходить. Бегом! – скомандовал унтер-переводчик.

Недоумевающие женщины, стыдливо прикрываясь и прижимая детей, не спешили исполнять команду, и тогда исполнители в фартуках сами вклинились в их ряды, ловко орудуя своими «щипцами». Хватая за волосы женщин одной рукой в резиновой перчатке, они тут же всаживали машинки под корень, обривая всех «под ноль». Через десять минут почти половина жителей пятого вагона была обрита, отчего казалось, что все пленники стали выглядеть еще более беззащитными и нагими. Слезы бессилия, обиды, унижения и страха текли сами по себе. Едва успокоившиеся женщины, считая все мучения закончившимися, вновь почувствовали себя абсолютно беззащитными перед лицом хорошо организованной немецкой машины отбора, сортировки и воспитания рабской силы.

Как только последний волос узников упал на серый холодный пол, мастера-парикмахеры вышли из ангара и двери захлопнулись. наверху что-то зашипело и забулькало. Кто-то вскрикнул:

– Газ! Нас отравят! А-а-а-а-а!!!

Началась давка и суета. Люди пытались вырваться из захлопнувшейся ловушки, но на закрывшихся дверях не было даже ручек изнутри. Стук и мольбы о спасении не помогали. Шипение продолжалось, но ни запаха, ни вкуса выходящего газа никто не чувствовал, пока вдруг вслед за свистящим шипением из-под потолка не хлынула грязная ржавая или намешанная с каким-то специальным веществом вонючая вода.

– Ой, бабоньки, кажись, это не газы, а душевая вроде. Снова нас моют, что ли? – предположила мать Галины.

– Ага! Моют. Это называется «дезинфекция». Видимо, перед въездом в их страну, – сказала другая женщина, из числа тех, что была вместе с Люськой. Она прижимала к себе упитанного мальчика лет четырех.

– А ты почем знаешь? Работала, что ли, у них? – ехидно проговорила женщина с дочкой лет шестнадцати из соседней с Лёнькиной деревни. Они не знал ее имени и фамилии, а спросить было недосуг.

– Знаю. Я в городской эпидемстанции работала. Такой порядок и у нас, и у них.

– Ну да, только мы у них чегой-то ни баб, ни малых ребятишек не хватаем и не везем в Москву или Ленинград торговать да работать, – сурово и глухо проворчала Варвара Прядкина, бережно обмывая свою десятилетнюю дочь Катьку под слабыми струйками дезинфекционной жижи. Они тоже были из соседней деревни, и Лёнька видал их раньше и знал.

– И все же они именно это и делают. Видимо, мы на самой границе где-то. Из Польши выехали. Теперь все будет зависеть от того, как скоро доедем, – объясняла свои наблюдения бывшая санэпидинспектор.