Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Эшелон, приготовленный для погрузки пяти сотен заключенных из «переселенческого лагеря», отличался от того, что привез их сюда, тем, что состоял из десяти одинаковых немецких вагонов, выкрашенных в зеленый цвет, и паровоза ВР-38 [103], нос которого был украшен гигантским фашистским орлом с хищным клювом и острыми кинжальными крыльями, державшим щит со свастикой в когтистых лапах. Состав очень напоминал тот, в котором их привезли, тем более через раздвинутые двери внутри на полу виднелась точно такая же примятая золотистая солома. Основное отличие состояло в том, что ширина колеи, на которой стоял новый эшелон, была немецкой – в тысячу четыреста тридцать пять миллиметров, в отличие от советской – почти на десять сантиметров ýже [104]. Хотя немецкие вагоны принципиально ничем не отличались от советских, в них сажали по пятьдесят человек. Таким образом, вся партия заключенных в пятьсот голов размещалась в десяти вагонах.

В этот раз при посадке никто никаких ведер ни с водой, ни для отправления потребностей не раздавал. Планировалось, что их доставят в течение суток, хотя путь был отнюдь не близкий. До «биржи труда» им предстояло преодолеть более тысячи километров. И, конечно же, эти обещанные «сутки» растянулись на целую неделю. Первое, что обнаружили заключенные, зайдя в вагон, это странные отверстия по углам. Они были просто пробиты насквозь в полу. Погадав немного над предназначением этих дыр, все сошлись во мнении, что таким образом устроены отхожие места. Соломенная подстилка, укрывавшая пол, была достаточно свежей, и женщины порадовались даже этому факту, вспоминая смрадные миазмы переезда в пересылочный лагерь.

Несмотря на то что людей в вагон загнали почти в два раза больше, все разместились достаточно свободно. Матери все больше и больше успокаивались и вполголоса обсуждали предстоящее путешествие. Все склонялись к тому, что долгодневные мучения заканчивались, потому что они прошли своеобразный отбор и теперь их никто не обидит и тем более не убьет. К тому же впервые их переписали и вручили номера – некое подобие документа и признак персональной идентификации.

Несмотря на стоявшего у каждого вагона часового с автоматом и собакой, оптимизм и тихая надежда все больше овладевали невольниками, забывшими на мгновение о своих злоключениях и рабском положении. Когда же два крепких солдата пронесли вдоль всего состава деревянный ящик с коричневыми аппетитными буханками хлеба, раздав по пять штук в каждый вагон, даже некое подобие улыбок проскользнуло на забывших о простых человеческих эмоциях лицах матерей. Хлеб разделили поровну. Вслед за хлебом подали и воду, да не в ведрах, а специальных пузатых баклажках с притороченными к ним цепочкой крышками, служившими одновременно емкостью для питья. Все по очереди с наслаждением напились. Съеденный хлеб, чистая прохладная вода и «освобождение» из лагеря самым целительным образом сказались на состоянии пассажиров – глаза стали закрываться и через несколько минут почти весь вагон погрузился в глубокий сон вполне счастливых людей.

Никто и не заметил, как задвинулись двери и тронулся состав. Поезд набрал полный ход и на всех парах мчался на Запад, в противоположную сторону от войны, от дома, от Родины. О том, что происходит в стране и на фронте, никто точно не знал. Немцы не сообщали никаких новостей, газеты и радио были недоступны. Вместо новостей раз в день, утром, всем заключенным зачитывали правила поведения и запугивали возможными наказаниями за их неисполнение, неизменно добавляя, что «немецкое правительство заботится о них», «всех ждет новая свободная жизнь», «большевики и Сталин разбиты». Вот и все, можно сказать, новости.

Акулине снился ее давно ушедший в вечность муж Павел Степанович. С широкой седой бородой и хитрыми добрыми глазами, плечистый и улыбчивый, он смотрел на нее и молчал. Она хотела услышать его речь, протянуть руки и встретиться с его могучими объятиями, по которым скучала уже много лет. Но он не приближался, а, наоборот, стал удаляться, уменьшаться в размерах, пока совсем не растаял в тумане или паровозном дыму. Да, это был паровоз, стремительно несущий ее с сыном в неведомую даль, оглушая просторы гудками и свистками. Она сквозь рвущийся и тающий сон слышала эти пронзительные звуки и приоткрыла глаза. В полумраке трясущегося вагона она увидела две фигуры, стоявшие под одним из четырех узких прямоугольных окон. Они о чем-то переговаривались и тянулись вверх. Акулина присела, оглядевшись, шепотом позвала женщин:

– Девки, вы чего удумали?! Вы куда собрались, оглашенные?!

– Ой! – вскрикнула от неожиданности одна из них, в которой без труда узнавалась молодая вдова Олёна. Тут же она приложила палец ко рту, показывая жестом, чтоб Акулина не шумела. Та в ответ молча кивнула и, встав, подошла поближе. Второй оказалась симпатичная женщина из городских, с того самого поезда, на котором ехала Люська-хохотушка. Тоже одинокая, бездетная, достаточно молодая. Видимо, за время нахождения в одной яме в «переселенческом лагере» девушки сдружились. И вот теперь они замыслили какое-то странное приключение. Подпустив Акулину вплотную, она вцепилась в ее локоть и зашептала на ухо, обдавая ее горячим нервным дыханием:

– Слышь, тетка, ты нас не выдавай. И не шуми! Тихо!

– Да не собираюсь я вас выдавать. А чего вы задумали-то? – отмахнулась Лёнькина мать. Она чувствовала, что женщины придумали что-то нехорошее и оставить их без присмотра было бы легкомысленно, ведь теперь от них зависела общая судьба всех пассажиров пересыльного вагона. Уже много раз немцы и все охранявшие их и сопровождавшие назидательно вдалбливали, что «за совершенное правонарушение следует наказание не только для того, кто его совершил, но и для всех, кто находился рядом и не остановил правонарушителя». За то, что задумали девушки, их точно ждет жестокая расправа. Тем более что вслед за Акулиной стали просыпаться и другие женщины, а с ними и дети. Видя это, девушки заторопились.

– Слышь, Акулина, мы с Веркой бежать хотим. Нам нельзя в Германию. Мы еще молодые, без детей. Нас там точно снасильничают или замучают, – на самое ухо затараторила Олёна. Она дрожала и нервничала.

– Ой, не дело, девки! Не дело. Нас же всех из-за вас казнят эти ироды ненасытные, – нахмурилась Акулина.

– Ты нас не останавливай, тетка! – сердито огрызнулась та, которую Олёна назвала Верой. Видно было, что она решительно настроена и никакая сила ее сейчас не остановит. Хотя теперь им предстояло, подобравшись к самому окошку, его высадить, чтоб вылезти и сбежать. И вовсе не факт, что этот решетчатый прямоугольник откроется так просто.

– Да мне-то не жалко. Коли о нас не думаете с детками, так о себе хоть подумайте. Вы ж убьетесь! Это ж прыгать надо сверху… – Она подняла руки вверх, как бы показывая, с какой высоты им предстоит совершить этот «прыжок свободы», и сделала шаг назад.

– Как будет, так и будет! Авось не убьемся. Но к этим гадам мы не поедем. Ни за что! Мы так решили, – настаивала Олёна.

– Ничего, не убьемся. Не бойся за нас, тетка. Там высота-то детская. Как с карусельки сигануть. Я все детство скакала так во дворе. И здесь прыгну. Шмыг – и мы свободны! Ха-ха! – ухмыльнулась Вера.

– Ты нам только помоги, чуток, а? Подсадишь? – попросила смущенная односельчанка. Она все же переживала, что ее заметили и теперь даже надо прибегать к помощи Акулины.

– Ох, девоньки, нет. Не могу я вас своими руками погубить. Простите вы меня! – покачала головой женщина, отходя от девушек в свой угол. Она боялась не расправ или обвинения в пособничестве, нет, она опасалась того, что неопытные девушки расшибутся на полном ходу, пытаясь сбежать из поезда. Но беглянки поняли ее по-своему. Вера злорадно усмехнулась:

– Иди-иди, спи, тетя, а то пойдешь как соучастница. Без тебя справимся. А то ишь, распереживалась. Давай, Олёнка, подсади меня, я окно выставлю.