Жозеф Кессель - Экипаж
Тем временем капитан подошел к окну и внимательно вгляделся в грязное небо. От гнева у него дрожали губы. Было видно, что он не решается заговорить. Наконец он шагнул к столу и коротко сказал:
– Они предполагают, что с другой стороны стягиваются войска. Господин генерал хочет, чтобы мы проверили.
– Вот пусть его шофер и свозит его туда, – проворчал Марбо.
– Заткнись, – грубо прикрикнул Тели. – Ты ведь видел, что я возражал, тут уже ничего не поделаешь.
Более низким голосом и как будто стыдясь, он добавил:
– А мне они запретили лететь, и Марбо – тоже, потому что… потому что… в общем, вот так.
Последние слова были сказаны с каким-то бешенством, и все обо всем догадались. Полет в тумане очень опасен; командование ни в коем случае не хотело рисковать руководителями.
– Итак, мне требуются два человека, причем лучшие, – продолжал Тели. – Я не могу послать на это задание младших офицеров.
В столовой находилось три пилота: недавно прибывший «доктор», Андре де Новий и Дешан. Жан был уверен, что этот последний немедленно откликнется на призыв. Однако покалеченный упорно уставился в стол и пробормотал, как на пытке:
– Я не могу, господин капитан. Хоть двадцать фрицев, если пожелаешь, но только не эта каша.
Эрбийон вспомнил об ужасном капотировании в туман, о котором ему рассказал Бертье.
Тогда Новий, ни слова не говоря, направился к ангарам, их серая громада казалась одним из бесформенных уплотнений тумана. Требовался еще один наблюдатель. Марбо вышел из комнаты с криком:
– Не видеть бы мне всего этого! Потолок подъема – тридцать метров.
Глаза Тели встретились с жалобно молящим взглядом Эрбийона; он очень мягко сказал:
– Нет, мой мальчик, вы ничем не сможете помочь.
Жан переживал свою неопытность, как величайший позор, но Бертье уже предложил свою кандидатуру:
– Господин капитан, после Марбо я здесь самый старый.
– Нет, только не вы! – воскликнул Тели. – Я…
Он хотел сказать: «Я слишком вас люблю!» – но его глубокое чувство профессиональной командирской ответственности возобладало над нежностью.
– Идите, дружище, – твердо сказал он.
Снаружи гудел мотор.
Вся эскадрилья присутствовала при вылете. Все, вплоть до находившихся в наряде, пришли и удивленно, недоверчиво стали всматриваться в горизонт: туман стал таким плотным, что уже нельзя было разглядеть противоположную сторону плато, над которым он навис.
Механики, вцепившись в крылья, удерживали на месте рвущийся вперед самолет, они уже готовились отпустить его, как вдруг Тели одним прыжком оказался возле кабины Бертье и крикнул:
– Если высота подъема и на линии фронта будет на таком же уровне, я запрещаю вам лететь дальше. Вы меня слышите, а?
Новий сделал утвердительный знак. Машина, высвободившись, оторвалась от земли, и туман почти сразу же поглотил ее.
Группки людей разбрелись кто куда, а на поле остался только Тели, решивший дождаться возвращения товарищей, и Жан, не захотевший оставить капитана одного.
Новий не смог сделать вираж, чтобы набрать высоту. Едва оторвавшись от земли, он ощутил на губах пресный вкус тумана. Ветровое стекло сразу же запотело так сильно, что ему пришлось его опустить, чтобы сообразить, куда лететь. Ветер, хлеставший по лбу, иногда рассеивал туман на прозрачные облачка и разгонял их, словно стадо кобылиц. Тогда Новий замечал внизу зеленые или серые пятна, сразу же застилаемые молочно-белой пеленой.
Он натянул шерстяную вязаную шапку до самого носа, опустил до бровей летный шлем и вдруг подумал: «Хороша, должно быть, моя трусливая рожа под этой маской».
Ему было страшно, смертельно страшно. Все товарищи считали его отважным; он один знал, насколько подвластна ужасу была его плоть.
Этот ужас постоянно жил бок о бок с ним. Он не мог сесть в самолет без тревоги, не мог даже подумать о полете, чтобы его сердце не отяжелело и не забилось медленнее.
Однако ни в коем случае не допуская мысли о том, что человек с его родословной, его элегантностью может жить в грязи траншей и ходов сообщения, он решил выбрать службу летчика, самую опасную из всех, а гордость еще и подталкивала его к тому, чтобы увеличить вероятность риска. Из-за мучительной борьбы, которую он непрерывно вел со своим страхом, его лицо словно окаменело, и это делало его непривлекательным для дружбы.
Сжав пальцами рычаг управления высотой, он устремился прямо на линии. Он вслушивался в гул мотора с нервной настороженностью, все время думая о том, что поломка наверняка окажется смертельной, так как приземляться придется куда получится и непонятно на какую территорию. Когда самолет приближался к Эсне, туман стал более плотным и как будто вжался в землю, где смутно просматривался блеклый рисунок окопов.
Новий обернулся к Бертье, командиру экипажа, тот улыбнулся и указал рукой вперед.
Он тоже дрожал от страха, но от иного страха – не выполнить задание. Несмотря на то что в эскадрильи он находился вот уже два года, при каждом вылете он волновался, как новичок. Зная о своей склонности задумываться, он опасался, что может не разглядеть вещи в их истинном свете, и каждый раз, выходя из самолета, вконец вымотав своего пилота, он думал, что упустил какую-то важную деталь. Мысль о гибели, о смерти даже не приходила ему в голову, настолько его изобретательный ум был не в состоянии представить некий определенный конец своим мечтаниям.
Они летели над линией обороны. Между туманом и землей имелся небольшой цвета сажи коридорчик, куда самолет и устремился на полной скорости. Они находились так близко от поверхности, что даже различали углубления траншей, рельеф брустверов.
«Не больше пятнадцати метров! – подумал Новий, стиснув зубы. – Они сейчас выстрелят снизу».
Однако рука бывалого и ловкого пилота оставалась тверда и машина неслась над вражеской территорией. Таким вот образом они перелопатили всю линию фронта между Суассоном и Реймсом, но ничего не заметили. Наконец, с сожалением, Бертье подал знак к возвращению.
На летном поле широким шагом расхаживал Тели, Эрбийон от него не отставал. Капитан бубнил про себя сдавленные проклятия, как вдруг его лицо чуть просветлело. Со стороны Вислы доносился слабый, приглушенный туманом рокот. Офицер-стажер не отличал его от свиста ветра, но, взглянув на Тели, понял, что самолет возвращается.
Марбо, «доктор», все товарищи уже бегали по полю. Из тумана вынырнул биплан.
– Приземление будет не очень удобным, – пробормотал все еще обеспокоенный Тели.
Однако проследив взглядом за плавным и вымеренным виражом машины, сказал, находясь под впечатлением от искусности маневра:
– Новий и в самом деле – ас. А какая смелость!
Самолет уже подруливал к ангарам. Поравнявшись с ожидавшей его группкой, Новий выпрыгнул из кабины. Бертье сидел в своей неподвижно. Капитан, смеясь, встряхнул его:
– Ну же, мечтатель.
Вдруг резко остановился, вгляделся в лицо наблюдателя. Его глаза были закрыты. Комбинезон возле плеча разорван.
– Новий, – воскликнул Тели, – в вас что, стреляли снизу?
– Не знаю, господин капитан, слишком громко гудел мотор.
Голос прозвучал бесстрастно, но шлем он не опустил, чтобы хватило времени придать чертам своего, как он знал, искаженного волнением лица обычную холодность.
Бертье осторожно вынули из самолета. Дышал он слабо. По выражению тревоги в устремленных на Бертье лицах Жан оценил всю меру уважения, которое он вызывал. Пилот-врач расстегнул комбинезон, куртку раненого, взглянул на рану и выпрямился.
– Ну что? – спросил его Тели.
– Здесь я не врач, господин капитан, а пилот, – резко выкрикнул доктор. – Вам обо всем сообщат в госпитале.
Тели на этот слишком запальчивый ответ ничего не сказал. Как и все, он понял…
Жану невольно вспомнилась радость, еще менее часа назад переполнявшая эскадрилью.
Пока длился туман, в столовой не было слышно смеха. За столом менее тесно расставленные приборы плохо скрывали пустое место, комната казалась слишком гулкой. Однако его товарищам, приложившим все силы, чтобы не вспоминать о Бертье, это сделать удалось.
Один только Жан, чья неприспособившаяся чувствительность сохраняла от событий более глубокий след, никак не хотел изгнать из памяти ни тот единственный разговор, который состоялся у него с умершим, ни лица с опущенными веками, уже натянутыми, но еще нежными. Он захотел поговорить об этом с Тели, с Марбо. Оба, однако, прервали его тоном, не позволявшим более настаивать. Эта видимость безразличия шокировала бы офицера-стажера, если бы Ройар не объяснил ему все в двух словах:
– Никогда не нужно об этом думать, мой мальчик, – сказал он, – иначе у нас больше не хватит смелости.
В умалчивании, которое сознательно стирало воспоминания о любимом товарище, соединялись инстинкт самозащиты и затаенная радость возможности еще пожить.
