Жозеф Кессель - Экипаж
Жан слушал со смутным опасением, что и Марбо, в свою очередь, тоже решил над ним подшутить. Не может быть, чтобы это и были первые рекомендации, которые давал ему его непосредственный начальник! На том самом месте, где его буквально сжигала героическая лихорадка, он слышал какие-то хозяйственные расчеты. Немыслимо!
Однако толстый лейтенант над ним вовсе не насмехался. Его упитанные щеки даже чуть пообмякли от той растроганности, которую он испытывал, пока вычислял сумму, остающуюся у офицера-стажера на увольнительные. Затем он замолчал, как будто ему больше нечего было сообщить молодому человеку. А тот, несмотря на разочарование, постигшее его в разговоре с капитаном, робко спросил:
– А в отношении работы, что бы вы мне посоветовали?
Марбо глубоко затянулся и ответил:
– Ничего. Нужно самому через это пройти, чтобы разобраться.
Его лицо передернулось от раздавшегося дикого рева.
– Это Тели так грохочет, – проворчал он. – Ну-ка, старина, гляньте-ка. Вас это должно позабавить.
Из кабины показалось радостное лицо капитана. Ветер от пропеллера лохматил его короткие черные волосы, растягивал его губы в немом смешке. Тели то приглушал мотор, то пускал его на все обороты. Самолет трепетал, как нетерпеливое животное, и человек дрожал от той же всепоглощающей страсти к пространству.
Наконец Тели спрыгнул на землю. Из-за того, что для испытания он переоделся в рабочую блузу, на какое-то мгновение он как будто бы слился с группой механиков, окружавших самолет, и с которыми он непринужденно шутил. Затем он подошел к Жану и спросил его:
– Который сейчас час?
– Чуть больше полудня, господин капитан.
– А Бертье все еще нет. В конце концов, я уже начинаю волноваться из-за этого болвана.
Последнее слово доставило Эрбийону какое-то странное удовольствие. Оно было первым напоминанием ему о том, что он находится на фронте, оно оправдывало его горделивость, его мечты. Наконец перед ним забрезжила опасность. Он как будто бы даже ощутил разочарование, когда Марбо, чьи цепкие глазки заметили в небе черную точку, для Жана неразличимую, воскликнул:
– Господин капитан, вот он.
Биплан развернулся над посадочной полосой и зацепил землю упором для посадки. Сначала из самолета выскочил пилот. Затянутый в комбинезон, в кожаном шлеме, в очках, поднятых на лоб, он смахивал на водолаза. На его лице Эрбийон сумел различить только шрам, который рассекал его ото рта и внизу исчезал под шерстяным шлемом. Он прихрамывал.
– Вы делаете все, что вам взбредет в голову, Дешан! – крикнул капитан.
Пилот, растягивая слова, ответил с акцентом туреньского крестьянина:
– Бертье хотелось увидеть все.
Он снял свой шлем. Его рот был деформирован шрамом густо-красного цвета, который доходил до уха. Светлая, плохо выбритая щетина придавала его массивному лицу оттенок охры. Жану он показался неприятным, однако когда тот расстегнул свой комбинезон, он остолбенел, увидев эмблему в виде пальмовой ветви и нашивки знаков отличия, которые украшали в изобилии его грудь.
Его внимание переключилось на некую странную фигуру. С места наблюдателя поднялось тело, которое, несмотря на шерстяную одежду и укутывавшие его меха, выглядело худым. Каждое его движение сопровождалось каким-то бряцаньем. В руках этот человек веером держал кипу рассыпающихся никелевых и деревянных пластинок; с плеча и из карманов комбинезона свисали инструменты, о назначении которых Эрбийон не мог догадаться. Даже пробковый шлем и очки имели необычную форму.
Жан заметил, что все – начиная от капитана и до самого последнего механика – встречали своего товарища с улыбкой, в которой сливались воедино ирония и нежность; эта улыбка стала еще более широкой, когда Тели окликнул вновь прибывшего:
– Бертье, вы что, привезли нам сверху вечный двигатель?
Через шлем донесся голос, который вызвал у Эрбийона, он и сам не знал почему, чувство сердечной нежности. Этот голос обладал наивной чистотой, притягательным простодушием, которые придают очарование детскому выговору. Он произнес:
– Извините меня, господин капитан. Я абсолютно позабыл о времени. Во Рву каннибалов я заметил какое-то белое пятно и хотел во что бы то ни стало его определить.
– Ну и как, получилось?
– Не удалось, господин капитан, останется на следующий раз.
Марбо многозначительно покачал головой.
– Пьер, Пьер, ты меня позоришь, – сказал он.
– Но, толстяк, – пылко возразил Бертье, – ты только представь себе…
– Нет, нет! – воскликнул Тели. – Вы до ночи не закончите ваш разговор. А мы хотим есть. Бегите на участок, составьте рапорт и приготовьтесь к расплате за опоздание.
Дешан, старательно обследовавший свою машину, провел по лбу покалеченным пальцем и заметил:
– Этот вылет нам недешево обойдется. Четыре пробоины в крыльях.
– Четыре бутылки, – сказал Тели. – Вас что, побили?
Жан встрепенулся.
– Нет, – ответил Дешан. – Скорее всего, это – черное ядро.
– Вот вы и в курсе дела, Эрбийон! – воскликнул капитан. – По пузырю за каждую пробоину, полученную на линиях.
– А вы знаете, – проворчал Марбо, – этот безбожник и не думает шутить. Даже если на это уйдет все ваше денежное содержание!
К концу своего первого дня, проведенного в эскадрильи, Эрбийон вернулся к себе в комнату, качаясь от усталости.
Разговор, при котором он присутствовал за столом, все еще отдавался у него в ушах нескончаемой канонадой; десяток лиц, накануне еще незнакомых, с навязчивой точностью всплывали в его воображении. Он попытался к каждому из них приставить его имя, но у него ничего не получалось. С теми, кого он впервые увидел на летном поле, ему еще что-то удавалось: он помнил капитана, толстяка Марбо, Дешана, человека с лицевым ранением, Бертье и его детский голос, затуманенный взгляд!
Он помнил также «доктора», пилота-врача, у которого нашивки в виде золотых крылышек были прикреплены к бархатным обшлагам гранатового цвета. Его еще долго преследовал один образ: орлиный нос, свисающие усы – состарившийся д'Артаньян, и другой – гладко выбритый, надменный и бледный.
Впрочем, было между ними и нечто общее, что невозможно было не заметить: чуть блуждающий огонек в глазах, лихорадочный блеск, не сходящий с лица, были ли они добродушные или нервные, страстные или грустные – что-то от мольбы, исходящей от этих мужчин, не заботящихся об удаче.
Горящий взгляд Тели, мечтательный у Бертье, тусклый у Дешана, живой, несмотря на чрезмерную полноту, у Марбо – все они были освещены изнутри этим тревожным пламенем, которое охватывало и разгоралось поочередно в каждом из них. Жан взглянул на свое лицо, отраженное в зеркале, и чувство огромной гордости теплом разлилось по венам: ему показалось, что и в его глазах есть это особое, роднящее их выражение.
Он сразу же успокоился. Этот взгляд опровергал те высказывания, которые в течение всего дня приводили его в замешательство. Напрасно его товарищи старались говорить только о денежном обеспечении, о вине и о женщинах – глаза выдавали истинные приключения. Они, наверное, уже пресытились, но пресытились подвигами. Его же эпопея только начиналась. Завтра, если капитан возьмет его с собой, он наверняка будет участвовать в бою, и, может быть, они даже собьют неприятеля. Он уже мысленно набрасывал письмо, которое он напишет Денизе.
Походная кровать, узкая и жесткая, показалась сладостной его телу, разбитому от долгого стояния на летном поле и в офицерской столовой. То, что другие делали совершенно естественно и просто, что выходило у них само собой, от всего его существа требовало напряжения. Он следил за своей походкой, за голосом, опасаясь выказать как чрезмерную робость, так и отталкивающую самоуверенность. От такого усилия он был, скорее, напряжен нервно, чем утомлен физически, так что, несмотря на усталость, заснул очень поздно.
Открыв глаза и увидев за окном неяркий молочный свет, он решил, что день еще не наступил.
Мысль, которая подсознательно занимала его во сне, вновь вернулась к нему в ореоле смутной радости: сегодня утром он будет летать. Ординарец Матье вошел с дымящимся кувшином в руках.
– Который час? – воскликнул Эрбийон, ища глазами свои часы.
– Сейчас десять, – сказал солдат. – Я не разбудил вас из-за погоды. Сплошной туман, господин лейтенант.
– Но ведь вчера была такая хорошая погода, – пробормотал молодой человек.
– Здесь небо быстро меняется, господин лейтенант. Может быть, совсем скоро проглянет солнце. А потом, господин лейтенант, вот увидите, вы будете, как и все тут, рады небольшому туману с утра.
Сказав это, Матье ушел, оставив Эрбийона в состоянии отчаяния. Он столько мечтал об этом полете, который должен был стать его настоящим вхождением в эскадрилью. После этого он мог бы считать себя если и не равным среди «стариков», его окружавших, то по крайней мере их младшим товарищем. Тогда как теперь он по-прежнему остается новичком, морально неполноценным.
