Кинжал для левой руки - Черкашин Николай Андреевич

— Работаю на историю, — поправил его Рудик. — Я, если хотите, археолог на хозрасчете. Люди по недомыслию, по предрассудкам там и прочим причинам вместе с покойниками хоронят ценные вещи, которые не должны пропасть, истлеть, — знаки, ордена, кортики, ладанки… Зачем всему этому пропадать? Это в музеях должно быть, в коллекциях… Вот я и спасаю.

— Гм, — озадачился слегка Алексей Сергеевич. Меньше всего он ожидал столь наглой уверенности в правоте мародерства.

— Смотрите сами, — напирал Рудик. — Приехал бульдозер и заровнял старые могилы под стройплощадку. Ну, как на той же Северной, как на Итальянском, Английском, Немецком кладбищах… И кого это греет, что все регалии ушли в землю с концами?! А так вот оно, — Рудик вытащил из кармана восьмиугольную звезду Святого Станислава, — лучами на солнце сверкает!

— Кладбища сносить — это, конечно, варварство, — не выдержала Оксана Петровна. — Но и могилы потрошить — занятие для подонков.

— Из-ви-ните! — искренне обиделся Рудик. — Не по адресу. Это строители потрошат. Вываливают все в отвал — и лови болты. Я в гробу оставляю все, как было. Прах не тревожу. Сниму то, что покойнику не нужно, и все. И даже зарою за собой — все в аккурате.

— Ну, хорошо, — попробовал Шулейко зайти с другой стороны. — Представь, что ты приходишь на могилу к близкому человеку, а в ней кто-то покопался. Каково тебе будет?

— К моим могилам никто не приходит. Я советских не трогаю. Во-первых, там все равно ничего нет. Во-вторых, кодекс мы чтим! Ну а те, кто до революции похоронен, так это большей частью представители эксплуатационных классов: попы, жандармы, чиновники, царские офицеры. У них это все равно бы в революцию реквизировали, да только не успели — они раньше померли.

Шулейко набрал было воздуха, чтобы выпалить: «Да ведь и среди них были честные и достойные люди!» — но вовремя уловил в голосе Рудика откровенную насмешку. В следующую секунду он понял — и это дошло до него со сладостным ужасом, — что уже ничто, никакие внутренние призывы к благоразумию и терпимости, к пониманию обстоятельств не удержат его правую руку, которая уже выхватила у Рудика орден Станислава, сжала до рези в пальцах и с размаху что было сил впечатала восьмиконечную звезду в лоб «могильного пирата». Столик кувырнулся, зазвенели бокалы, взвизгнули девицы.

Швейцар сунул в губы свисток и залился милицейской трелью.

Глава седьмая. Мелодия старой шарманки

На третьи сутки двухнедельного заключения в камеру Шулейко заглянула Оксана Петровна.

— Ну вот, — вздохнула она, выкладывая на столик пакет с горячими «караимками», — опять я использую служебное положение в личных целях. Пора увольнять.

— Что делать, — буркнул Алексей Сергеевич, — если у вас такие кретинские законы. Можно сколько угодно грабить мертвых, но стоит только сказать, что это плохо, как…

— Сказать! — назидательно перебила Оксана Петровна. — А не распускать руки. Надо уметь спорить и владеть своими нервами. Впрочем, я вас совсем не осуждаю. — Она вдруг рассмеялась. — Сына выпустили, так тут же сел отец. Кто из вас яблоня, а кто яблоко?

— Как! Вадима отпустили?! Он не виновен?

— Считайте, что он отделался легким испугом. И порядочным штрафом. Теперь его черед учить папу уму-разуму… Позвонил мне Парковский и сказал, что чертежами Михайлова Глаша, оказывается, оклеила стены во время ремонта. Она призналась ему в этом незадолго до смерти.

— Что же он столько молчал?

— Я его тоже об этом спросила. А он говорит: «Представьте, что к вам в дом приходит полоумный старик и уговаривает вас содрать со стен обои, потому что под ними — чертежи гения. Что бы вы ему сказали?» Он сам узнал об этом недавно.

— Так надо же немедленно ехать! — вскочил Шулейко.

— Вот я и договорилась, — невесело усмехнулась Оксана Петровна, — что вы будете работать там на погрузке строительного мусора. Дом Михайлова — в зоне реконструкции жилого квартала…

Милицейский «воронок» отвез Шулейко в Балаклаву — к месту «принудительных общественных работ». Там уже работали «пятнадцатисуточники» — пять мужиков из самых разных слоев севастопольского общества. Но судя по виду, большей частью рыбаки из Камышей.

— Стой! — заорал Шулейко, выскакивая из милицейской машины. Экскаватор занес свою чугунную гирю над куском последней стены Михайловского дома. По грудам обломков он пробрался к стене и стал срывать с нее многослойные наросты обоев.

— Чего, клад, что ли, ищешь? — поинтересовался чумазый экскаваторщик, насмешливо глядя, как осторожно отделяет Шулейко пожелтевшие бумажные пласты.

— Клад! — уверенно отвечал Алексей Сергеевич. Наконец он добрался до нужного слоя. В его руках оказался обрывок старого чертежа.

— Есть! — радостно закричал он пробиравшейся через завал Оксане Петровне. — Нашел!

— Да, это его рука, — сказала она, разглядывая трепещущий на ветру клочок бумаги.

Шулейко с тоской обвел глазами развалины. Оксана Петровна еще пыталась извлечь из мусора куски обоев. Но было ясно, что чертежи инфрагенератора утрачены навсегда.

— Ладно, граждане, — распорядился экскаваторщик, — не мешайте работать!

Чугунная гиря с размаху ударила в остаток стены. Кирпичная пыль взвилась над руинами дома.

Превеликое усердие, с которым Шулейко разбирал останки дома Михайлова, вознаградилось лишь тем, что вместо четырнадцати определенных судом суток его отпустили на седьмые. Домой он унес ворох обойных обрывков. Весь вечер вдвоем с Вадимом они отмачивали их в ванной, осторожно отделяя клочки михайловских чертежей. Увы, фрагменты были слишком разрознены, чтобы дать хоть какое-то представление о михайловском иерофоне.

Зато утро преподнесло Алексею Сергеевичу приятный сюрприз. Щелкнув замком на требовательный звонок в дверь, он даже попятился от неожиданности. На пороге стояла Оксана Петровна, облаченная в платье «сафари» с крошечным букетиком лаванды, вставленным в одну из петелек декоративного патронташа.

— Я за вами! — улыбнулась она. — Там внизу нас ждет Трехсердов. Едем к его дочери. У нее сохранились кое-какие бумаги Надежды Георгиевны.

— Вадима взять можно?

— Конечно.

Серые «Жигули» неслись по улицам Севастополя.

— Нинка у меня толковая, — рассказывал за рулем Павел Николаевич. — В Госстрахе работает. Она все хотела эти бумажки в музей снести. Потом жалко стало. Там такие письма про любовь закручены — в романе не прочтешь. Ну, фотографии старые на картонках — само собой.

— А чертежи, расчеты не попадались? — спросил Шулейко с надеждой.

— А черт его знает. Оно мне надо? Нинка там разбирала. Счас посмотрим. Она во-он в том доме живет.

Нина Павловна, женщина лет сорока, в халате и бигудях, вытащила из чулана стремянку и подставила к антресоли.

— Может быть, я достану?! — предложил свои услуги Шулейко.

— Ой, что вы, тут черт ногу сломит! — весело отмахнулась от его помощи хозяйка. — Тут только я сама разберусь. Подальше положишь, поближе возьмешь, — приговаривала она, с грохотом разбирая на антресоли роликовые коньки, старую лампу, тазик для варенья…

— Мам, ты что ищешь? — крикнула из кухни дочь-старшеклассница.

— Да портфель с дедушкиными бумагами… Ты его не видела?

— Видела.

— Где он?

— Как где? Ты же сама мне велела очистить антресоли от хлама. Ну, я и очистила. Видишь, как просторно стало.

— Неужели выбросила?

— Не выбросила, а сдала в макулатуру… Мам, ну чего ты так… Мне трех килограммов на «Французскую волчицу» не хватало…

— Валечка, милая… Что же ты наделала?!

— Ну, ты же сама ругалась: теснота теснот, утюг приткнуть некуда. Сама же собиралась их выбросить!

— Да не выбросить, а в музей снести, бестолочь!

Тут вмешался Павел Николаевич.

— Стоп! Когда ты их сдала в макулатуру?

— Позавчера пятница была? — спросила Валя. — Значит, позавчера…

— Вот что, — распорядился Трехсердов, — надо на склад смотаться. Может, вывезти еще не успели. Поехали! Тут недалеко.