Борис Саченко - Великий лес
Скорей бы уж нам до дома добраться! Отдохнуть бы! И тебя бы увидеть. Потому что где ты, что с тобой — мы ведь ничегусеньки не знаем.
До встречи, папка. До встречи дома, в родном Минске!»
XVI
Верно люди говорят: никто не чует, где беда ночует. И Николай Дорошка тоже не чуял, не гадал. Сидел дома на лавке, глядел на деньги, которые Костик принес, из карманов да из-за пазухи вывалил, размышлял, что делать с этими деньгами да заодно и с Костиком — карать или миловать? — и думать не думал, что уже другая, совсем другая напасть свалилась на него. В хату, подоив коров, с полной доенкой Хора вошла.
— Хорик вернулся, — выпалила с порога.
— Хорик? — медленно отвел глаза от денег Николай, еще толком не соображая, при чем тут Хорик.
— Ага, — кивнула Хора. — Сама видела, из хлева в хату бежал…
Только после этого наконец дошло до Николая: Хорик же вместе со всеми мужчинами в войско уходил. И у кого же, как не у Хорика, спросить, разузнать хоть что-нибудь про Пилила?
Потер кулаком затылок Николай, грозно сказал Костику:
— Сховай… Гроши эти сховай… И вообще…
И умолк — не знал, что еще сказать своему меньшому: очень уж сильно сердце заколотилось, болью зашлось, будто тесно ему в груди стало.
«Отчего бы это? Отчего?»
Поднялся с лавки, постоял. Потом, подумав, молча подался во двор.
«Может… Может, сходить к Матею, расспросить, как там и что?..»
Прошел до калитки. Вернулся к хате, помедлил, снова направился к калитке. Выглянул на улицу и, увидев, что она пустынна, медленно двинулся к Хориковой хате. Шел — и ноги почему-то не слушались.
«В чем дело? — недоумевал Николай. — Неуж только в том, что не любил я этих Хориков и не люблю? А может…»
Одну дверь, вторую открыл, в сени, а потом и в хату вошел. Прежде чем поздороваться, на красный угол глазами кинул. Верно, Хорик был дома — сидел за столом, завтракал. Черный как грач, небритый, заросший щетиной. Там же, за столом, сидели и Хориха, и их младшая дочь Люда. У стола, с краю, сидела и Кулешова Анюта — Гришки-бригадира жена. «Тоже, видно, прибежала что-нибудь про мужика своего узнать», — подумал Николай и, вытерев о тряпку у порога ноги, направился к столу, к Матею.
— Хо, рад соседа снова дома видеть!
Матей встал, как-то осторожно, словно робея — это Николай сразу заметил, — протянул гостю руку.
— К столу, к столу просим, — прошамкала беззубым ртом Хориха. У нее с молодых лет болели зубы, так она все табак жевала, не вынимала изо рта. Оттого, верно, зубы и покрошились, повыпадали.
— Спасибо, спасибо, соседка. Это уж как-нибудь другим разом. А сейчас… Сейчас дай-ка мне на Матея поглядеть, послушать, где он был, что видел… Да, может, заодно и про Пилипа моего словечко скажет. Как-никак, а ведь вместе из села выходили, вместе в войско шли…
Говорил, сыпал словами — откуда только они и брались — Николай и уже чуял, догадывался — ничего хорошего о Пилипе он от Матея не услышит. Нет, не услышит. По глазам Матеевым догадывался. Как-то больно уж быстро спрятал их Матей, в стол уставился.
— Ты присядь, присядь, сосед, — сказала Хориха глухим, каким-то неестественным голосом. — Тутака вот и Анюта пришла, тоже про мужика хочет услышать…
Николай, не сводя глаз с Матея («А не похудел ничуть на хронте, только щетиной зарос!»), присел на лавку.
— Да он, поди, и про Пилипа столько же знает, сколько про Гришку мово, — проговорила Анюта, оборачиваясь к Николаю.
— А что про Гришку? — посмотрел на Анюту Николай.
— Говорит, как привели их в Ельники, так они и расстались… Мой в одну команду, Матей — в другую…
Матей тем временем овладел собой, взял себя в руки. Положил ложку, из-за стола вылез.
— Ты бы, Матей, ел, — сказал Николай. — А я… я обожду. Вот с Анютой поговорю… — оттягивал, не хотел верить в то, что уже предчувствовал, о чем должен был вот-вот узнать, Николай.
— Да я… Я, можно сказать, и подъел уже.
Жена Хорика, Мальвина, и Люда тоже поднялись из-за стола. Не глядя друг на дружку, не поднимая глаз, молча стали собирать ложки, миски…
«И они что-то знают, — все больше и больше поддавался недоброму предчувствию Николай. — И есть раньше времени кончили, и отмалчиваются…»
А Матей, низко опустив свою черную, как дегтярный квач, голову, вдруг тяжко-тяжко вздохнул. И это совсем доконало Николая.
— Говори уж, что знаешь, не казни, — напряженно выдавил он.
— Скажу, все как есть скажу, ничего не утаю, — смотрел не на Николая, а куда-то в пол Матей. — Нет, дядька, Пилипа… Бонба его… Бонбой убило…
Поплыла под Николаем лавка. В глазах темно, как ночью, сделалось. Однако собрался с силами, выдохнул:
— Как, как это было?..
Матей еще раз широко, словно рыбина, которую на песчаный берег из реки выкинули, раскрыл рот — не то вздохнул, не то зевнул.
— А так было. Мы с Пилипом в одну команду попали. И шли вместе аж до переправы, до Днепра. Он крепко ноги натер, сапоги на плечах нес… Ну, а там… — Матею что-то мешало говорить, сжимало горло. — У реки мы с Пилипом сидели. Прикидывали, как на тот, на другой берег переправиться. А самолеты налетели, бонбы стали кидать… Так я вскочил и побег… А Пилип… Бонба в него, в бедолагу, точь-в-точь и угодила… Ямка… Одна ямка там, где Пилип сидел… Ничего, можно сказать, от человека не осталось…
* * *В тот же вечер устроил Николай поминальное застолье. Всю родню свою созвал. Долго стоял перед образами, молился. Потом налил чарку горелки, поставил в красном углу — Пилипу. И закусить положил — ломтик хлеба, соленый огурец и ломтик сала. И себе чарку налил. Сказал, обращаясь ко всей родне, сидевший за столом:
— Помянем раба божия Пилипа… Чтоб ему на том свете легко было…
И выпил, осушил до дна чарку.
Опустился на лавку, обхватил голову руками.
«Был Пилип — и нету».
На глазах навернулись, заслонили свет слезы, в груди сперло — не продохнуть. Параска первая не выдержала — всхлипнула, заголосила. И Хора тихонько — ых-ых, ых-ых — захлипала в платочек. Еще тяжелее от их плача Николаю стало. Поднялся из-за стола, на воздух, на подворье вышел. На забор грудью навалился, повис. Зашептал, как всегда в самые трудные минуты: «И за что, за что ты, боже, меня караешь? Чем я провинился перед тобой? Скажи, скажи мне, боже, — чем?»
Застонал, заскрежетал зубами. От горя, от боли, от отчаянья…
XVII
Вечерело. Низкое, красное, как уголья в печи, солнце медленно пряталось за тучу, висевшую за деревней на горизонте. «К дождю», — подумал Иван Дорошка.
Давно скрылась за далеким пригорком подвода с женой и детьми, а Иван сидел и сидел на опушке леса, словно что-то привязало его здесь, под ветвистым, взъерошенным дубком, который, похоже, выбежал однажды на поле да так и остался стоять, завороженный окрестной красой.
«А может, права была Катя — надо было заехать в деревню, переночевать? — промелькнуло в голове. — Все же еще ночь побыл бы с семьей. Посмотрел бы, как устроились, узнал, что нового в Будиловичах, как живут Катины старики…»
Решительно подавил в себе искушение.
«Нет, нельзя! Мало ли что? А так — никто меня не видел, никто не знает, где я. На фронте, как все мужчины. И все тут. Жене, детям легче, и мне спокойнее. Потом, попозже как-нибудь загляну. А сейчас нельзя».
Чтобы больше не травить себе душу, встал, побрел в лес.
«Мне есть о чем подумать. А семья… поживет без меня. Пока… Время покажет, что делать: оставлять их здесь, в Будиловичах, или забрать, перевезти в какое-либо другое место…»
В лесу был уже настоящий вечер. Сумеречные тени крались из-за каждого куста, дерева. Уныло и нудно звенели, тянули и тянули свою извечную песню комары:
«Вот уж кто не знает ни отдыха, ни угомону». Плаксиво тенькала синица, тревожно кричала где-то вдали сойка.
Иван выбрался на дорогу, зашагал по ней в глубь леса.
«Вот я и один, — думал. — Без дома, без семьи. Иду — и сам не знаю куда. А ведь все вроде ладилось. Была работа по сердцу, жена, дети… Кто же у меня отнял все это?»
«Война».
«Война… А мы что, не ждали войны? Люди эвон когда о ней говорили! И я чувствовал — будет, будет война. И лектор, что из Минска приезжал, Лапицкий, тоже был убежден: война неминуема. Да и доктор, муж Веры Семеновны… Ага, Нестерович его фамилия… Тодор Прокофьевич Нестерович… Тоже о войне говорил. И немец-перебежчик… Значит, знали, что будет война, А коли знали, так наверно же и готовились, думали, чем немцев-фашистов встретить. Не могли не готовиться…»
«Сила у Гитлера большая».
«А у нас?.. У нас тоже сила! Сила, какой нет и не может быть ни у кого на свете».
«Не успели, наверно… Не успели мы собрать свою силу в кулак, в мощный, надежный кулак».
«А что ж, страна большая, где ты за несколько месяцев соберешь всю силу этой страны в один кулак».
