Борис Саченко - Великий лес
«Война».
«Война… А мы что, не ждали войны? Люди эвон когда о ней говорили! И я чувствовал — будет, будет война. И лектор, что из Минска приезжал, Лапицкий, тоже был убежден: война неминуема. Да и доктор, муж Веры Семеновны… Ага, Нестерович его фамилия… Тодор Прокофьевич Нестерович… Тоже о войне говорил. И немец-перебежчик… Значит, знали, что будет война, А коли знали, так наверно же и готовились, думали, чем немцев-фашистов встретить. Не могли не готовиться…»
«Сила у Гитлера большая».
«А у нас?.. У нас тоже сила! Сила, какой нет и не может быть ни у кого на свете».
«Не успели, наверно… Не успели мы собрать свою силу в кулак, в мощный, надежный кулак».
«А что ж, страна большая, где ты за несколько месяцев соберешь всю силу этой страны в один кулак».
«Неожиданность, вероломство…»
«Вот-вот, и это. Договор же с Гитлером о ненападении был. Мы искренне, честно, а он… Одно дело — чувствовать, что война будет, и совсем другое — подготовиться, ждать врага, знать, что не сегодня завтра он полезет, переступит границу… А враг не спал, готовился. Еще как готовился. Отмобилизовался, вооружился, планы разработал, коалицию создал… И использовал свое преимущество. Целиком и полностью использовал».
«И мы с силами соберемся и ответим ударом на удар. Так ответим, что без оглядки до самого Берлина бежать будет».
«Легко сказать, а сделать… Привыкнуть, что не мирное время, что война идет, и то никак не можем. Три месяца скоро, а так и не привыкли. И я, и другие, видимо, тоже. Во всяком случае, с уверенностью можно сказать, не все, далеко не все привыкли. А нужно не только привыкнуть, но и все делать для победы. Воевать нужно научиться. Бить врага там, где он не ждет удара. Всюду, куда он ни ступит, бить. Вся советская земля должна стать фронтом, каждый уголок, где только есть советские люди. Все для фронта, все для победы! Тогда, только тогда мы победим!»
«Рассуждаешь, речи произносишь… А сам, что ты сделал для победы? С семьей, скажи-ка, сколько суток не мог расстаться? А они ведь живы, и ты жив. Для вас словно и войны нет. А придется же… со многими дорогими и близкими навсегда, навеки прощаться. Война требует жертв, без жертв войн не бывает…»
«Знаю. Привыкнуть надо… Опять это самое — привыкнуть! Взять себя в руки, почувствовать, что ты солдат, командир! Не бояться на смерть идти и людей посылать! И организовывать, организовывать людей. Рассуждали, говорили как будто с Кулагой и немало, а сделали… Что мы сделали?»
«А что мы могли сделать?»
«И это ты, ты спрашиваешь? Да ты не спрашивать должен, а отвечать».
«Никаких же указаний, рекомендаций из райкома не было. Те, что были, исполнялись».
«Не наивничай. Ты что, не знаешь, что райком в подполье, что его в любое время могут раскрыть, арестовать, уничтожить? И ты не должен ждать каких бы то ни было указаний, ты знать должен, что делать. И сегодня, и завтра, и через месяц. Речь товарища Сталина читал, читал постановления ЦК КП(б)Б. Так сам, сам делай выводы. Ты — солдат партии и обязан, где бы ни был, выполнять, проводить в жизнь то, что от тебя требуют! А ты…»
«У нас врага еще не было. Верили, хотели, во всяком случае, верить, что и не будет».
«Это не оправдание. Готовиться надо было, думать, как и чем встретить врага».
«Это бы посеяло панику, неуверенность…»
«Ага! А ты-то… Ты же, можно сказать, осуждал тех, кто в лекциях убеждал людей, что войны не будет! Ну, понял — не так все просто. Тут словно дуга, которую утопить хочешь. Как ни поверни ее — один конец из воды торчит».
«Сам понимаю, что непросто…»
«И ведь ты же не все знаешь! А если б знал? Эх, голова, думаешь, один ты такой мудрец? И чтобы мы не отступали, нужно не сидеть сложа руки, а действовать».
«Как действовать?»
«А то не знаешь? Воевать, бить врага… Людей организовывать на борьбу. Встречаться с ними, говорить. Чтобы знать, кто о чем думает, чем дышит, чего ждет…»
«А я разве не встречался, не говорил с людьми? С Василем Кулагой…»
«А еще, еще с кем?»
«Раскрыть себя прежде времени боялся».
«А ты как председатель сельсовета говори. С молодежью, комсомольцами… С тем же Апанасом Харченей…»
Кольнуло, больно кольнуло в самое сердце:
«Война, все война эта… Заботы разные… Вот и вышло, что я после того так ни разу и не поговорил с Апанасом».
«Вот видишь! А то — «врага здесь не было, не знал, что делать». А с людьми поговорить разве не дело? С тем же Апанасом Харченей, с Лидой Шавейко, с Ниной Вараксой… Да и с председателями колхозов — Максимом Варивончиком, Петрусем Хоменком… Ну-ка, сколько раз ты с ними встречался?»
«Да встречался-то вроде и часто… А вот поговорить по душам, как с Кулагой, не говорил».
«То-то и оно. А надо было. Надо было говорить. И с ними, и мало ли с кем еще. Чтобы знать, видеть, что у них на уме, куда глядят, на что рассчитывают. Не хитри, честно признайся, что ты тоже растерялся, не перестроился на военный лад».
«Ну вот, остался один, без семьи, — теперь перестроюсь».
«Обязан перестроиться! От рассуждений, слов пора перейти к делу. Защищать нужно то, что дорого. Действовать! Так действовать, чтоб и люди видели, тянулись к тебе, и враг на своей шкуре почуял!»
Давно уже смерклось, стало совсем темно. Небо затянуло плотным пологом туч, нигде не видно было ни звездочки. Мелко и вкрадчиво шелестела листва — незаметно начался теплый, летний дождь.
А Иван Дорошка в раздумье шагал и шагал, не замечая ни сгустившейся темноты, ни дождя.
XVIII
Едва дождался рассвета в ту ночь Хомка. Ни на минуту, ни на самую малость глаз так и не сомкнул. Только и поспал что с вечера. Так и заходился весь, кипел от злости.
«Это ж надо… Ну и стерва! В такое время… И где, где! Тут не знаешь, ума не приложишь, что делать, как жить… Голова седеет. А эта сука… Бона что! Погоди же, я тебе покажу…» — бормотал Хомка.
А рассвет, день, как назло, медлили, не спешили с приходом. Известно, время всегда не идет, а ползет, когда ждешь чего-то. Вот когда не ждешь, так и не заметишь, как оно пролетит. Небо затянулось тучами, дождь сеяться начал. Хоть и летний, теплый, а все же дождь. Каплет и каплет на голову, уже рубаха, штаны промокли. И не пойдешь к подводе, не возьмешь чего-нибудь укрыться…
«Век бы прожил и не знал, что некоторые на такое способны».
А из темноты, оттуда, где подвода, где есть и ватники, и постилки, слышится то и дело:
— Их-ха! Их-ха!
«А чтоб тебе глотку порвать, — бранится Хомка. — Чтоб на вас бонба какая упала!..»
Утихло на возу только под утро, когда на востоке начало светать, наливаться красками небо.
«Они там… А ты мокни под дождем! Ладно, вы мне спать не дали — и я вам не дам».
Встал, размотал свою пастушью пугу, отошел на прогалину да как щелкнет. И раз, и второй. Да так гулко, словно из ружья выпалил. Засмеялся от радости — все же не зря пастушеский хлеб ел, что-что, а щелкать пугой научился.
Постоял, посмотрел, как нехотя поднимаются на ноги коровы, и подался, почикильгал к возу.
«Я вас… подниму! Не хватало еще, чтоб и днем… А коров доить — не хотела?»
Надя не отставала от Хомки, шла за ним след в след. Даже не шла, а как бы кралась, словно боялась чего-то.
— Ты смелей, смелей, — обернулся к Наде Хомка. — Ведро бери. Начинай доить. Пора!
Надя ничего не ответила, будто и не слышала Хомкиных слов.
— Коров, коров доить! — уже громче, чтоб слышала его не только Надя, но и Клавдия, закричал, загорланил Хомка.
— Я тебе сейчас подою!..
Хомка и опомниться не успел, как перед ним — откуда он и взялся, за деревом, что ли, стоял, поджидал? — возник плечистый верзила.
— Ты что это людям спать не даешь, всходился ни свет ни заря? — Он, казалось, едва шевелил губами, а между тем ревел, оглушал Хомку зычным басом. И шел, шел на него, наступал. Волосы взлохмачены, лицо квадратное, угловатое, глаза почти без бровей и какие-то белесые, как у борова.
— Дай, дай ему, Змитро! — послышался вдруг с подводы голос Клавдии. — Так уж опостылел за дорогу, так опостылел, прямо сил нет!
Хомка растерялся, застыл на месте. «Вот уж попался так попался! — подумал. — Ни взад, ни вперед».
— Я тебя знать не знаю, человече, кто ты и откуда, — сказал, тяжело дыша, Хомка.
— Не знаешь, так будешь знать, — гремело у него над головой.
И, прежде чем Хомка сообразил, как и что произошло, он очутился на земле. Лег — и все. Мягонько, легонько. И когда верзила подставил ножку, когда толкнул — не заметил.
— Ой, дай, дай ему, Змитро! — так и визжала от радости, просила Клавдия. — Хромой, а уж такой ирод, такой ирод!
Но верзила, повалив Хомку, не стал его бить ни руками, ни ногами. Может быть, потому, что тот не защищался.
— Неохота руки марать, — не говорил, а выдыхал, брызгал слюною верзила. — Но ты ко мне лучше не подходи… Потому что дотронусь — труха посыплется… Душа вон, кишки на телефон!
