Борис Саченко - Великий лес
«Может, под бонбу где угодил? Или на немцев напоролся, — говорят же, десантов повсюду насбрасывали? А то и ножом кто в спину саданул. Чего проще по нонешним временам…»
Тревога сменялась злостью на сына.
«Распустился, управы на него нет. Надо будет ремнем по спине походить, как вернется. Ишь ты его, сморкач! Никто ему не указ, куда хочет, туда и идет. Думай теперь о нем, ищи где хочешь. Нет того, чтоб сказать, спросить у отца, куда можно пойти, а куда лучше погодить. Нет, с этим самоволием надо кончать. Иначе… До добра оно не доведет!»
И снова злость переходила в тревогу.
«Где Костик? Видно же, случилось что-то, раз ночевать не пришел. Раньше-то где бы ни был, а все ночевать домой, в отцову хату, являлся. А тут — нету… Ясное дело, что-то его не пустило. А что? Что могло не пустить?»
И так, и этак прикидывал Николай, но приходил к одному-единственному печальному выводу: стряслось что-то неладное, если даже не самое худшее.
«Так и есть. Иначе Костик дома был бы. Не посмел бы где-то у чужих заночевать. Нет, не посмел бы…»
Костика Николай любил. Из всех сыновей, пожалуй, больше любил именно младшего. На него втайне возлагал свои надежды. Вероятно, потому, что оба старшие отдалились от отца, не слушались, стали почти чужими. А этот, меньшой, был всегда на виду, рядом, ему высказывал Николай свои отцовские обиды на старших, на их непослушание. Да к тому же и рос Костик без матери, без достаточного внимания и ласки. Не так рос, как те, старшие… И его было теперь жаль больше всех, до слез жаль.
«Вернись, только вернись домой! — шептал в отчаянье Николай. — Я все-все прощу, где бы ты ни был, что бы ни делал… Пальцем не трону. Только вернись. Вернись живым и здоровым».
Упал перед образами на колени, стал молиться:
«Боже, верни мне сына! Верни мою утеху и радость. Сам же видишь, как я страдаю, какая для меня мука, что его нет дома. Мал он еще и неразумен. Ветер, можно сказать, в голове. И если он устроил тебе какую-нибудь пакость, натворил такого, чего нельзя было, прости, прости его, голову его неразумную. Исправится он, станет человеком. А мне без него… Горько, трудно мне будет без Костика. И без Полипа трудно, не зная, не ведая, что с ним. А без Костика…»
Проснулась, сползла с полатей Хора. Спросонья повела глазами по хате, не увидела на постели Костика.
— А Костик, Костик где? — в испуге спросила у Николая.
Николай встал с колен, сказал удрученно:
— Я у тебя хотел спросить. Он что, не говорил, куда идти собирался?
— Нет, ничего не говорил, — помотала головой Хора.
— О-о, — громко простонал Николай.
Хора застлала постели — сперва свою, на полатях, потом Николаеву. Вышла на подворье, принесла охапку дров. Громыхнула ими у печи, открыла заслонку. Аккуратно, по полешку, уложила дрова в печи, сунула под них лучину-растопку, нашла в углях на загнетке жару, долго дула на него, пока не загорелась лучина.
— Ты бы коров шла доить! — прикрикнул на Хору Николай. — А с печью после бы управилась.
— И с коровами управлюсь, не подгоняй.
Отошла от печи, стала наливать воду в чугуны, мыть картошку, — спешила, пока не разгорелись дрова, поставить варево свиньям.
У Николая не было мочи сидеть в хате — вышел на подворье. Припал к окошку Пилиповой половины: не вернулась ли Клавдия? Клавдии дома не было, и Николай, окинув глазами подворье — все на месте, ничего не тронуто, — пошел, подался к хлеву.
Ворота сарая были не на запоре, хотя и плотно прикрыты.
«Неуж я вчера не запер? — подумал Николай. — Или Хора? Нет, кажись, не маленькая, знает».
Приподнял ворота («Сели на одну петлю, надо, видно, починить»), открыл. Коровы — и их рыжая Манька, и Пилипова черно-белая Дунька — были на месте. Даже встали уже, дожидались, когда Хора придет их доить.
«Дэ-э, кто же ворота не запер?»
Прошел в хлев, заглянул на сеновал. Там лежало воза два сена — наносил Николай с луга вязанками. «На осень, пока болото схватится и можно будет влезть, на санях привезти сена». Присмотрелся и… глазам своим не поверил: в углу сеновала сидел Костик.
— Ты чего это тут? — не то с испугом, не то с радостью спросил Николай.
Костик ничего не ответил, только как-то подавленно зыркнул на отца и отвел глаза, потупился.
— А ну, слазь! Моду взял — никому ничего не говорить. Где ты ночь шлялся, что делал?
Николай наступал на сына, стараясь придать и виду своему, и голосу строгости, хотя в душе у него все пело — слава богу, жив-здоров сын. И дома, воротился, пришел.
— Кому я говорю!
Костик сполз с сена, стоял, пряча руки за спину, возле загородки.
— Ну-у, где ты всю ночь околачивался?
— В Гудове, — сказал Костик и снова смущенно потупил глаза долу — видно, боялся отцовского гнева.
— И что ты там делал? — продолжал наступать отец.
— Я… я…
Только теперь Николай заметил: рубашка у сына оттопырена, чего-то напихано за пазуху. И карманы брюк тоже топырятся, набиты чем-то.
— Что это у тебя там? — показал глазами.
— Деньги.
— Что-о?
— Ну, деньги. Гроши.
— Гроши? Какие гроши? Где ты их взял? Ограбил кого, украл? — не давал Костику опомниться, засыпал вопросами Николай.
— Нет, выиграл. В карты, в очко.
Опять Николай не поверил тому, что слышал. Сын, его сын Костик, оказывается, картежник, играет в очко… И где, у кого он мог выиграть столько денег?
— И с кем же это ты играл в очко?
— Не знаю, — не поднимал глаз на отца Костик.
— Как это — не зная с кем, садишься в карты играть?
— Меня… Игорь туда привел.
— Какой еще Игорь?
— Мы с ним опилки на заводе возили.
— Куда, к кому тебя тот Игорь привел?
— Хата там, около станции, за дровами…
— И кто там был?
— Много людей. Незнакомые. И одноглазый какой-то. Он всех обыграл. А я… Я — его. Тысяч, наверно, восемь выиграл.
— Восемь тысяч?!
— Да это не все. Тысячи три я на столе оставил.
— Как это — оставил? — ничего не хотел пропустить мимо ушей Николай.
— Одноглазый тот… Боялся, как бы я не убежал.
— Боялся?
— Ну, я, когда выиграл много, хотел бросить играть. А мне одноглазый и говорит: «Играем, пока деньги есть…» И я… испугался: возьмут и убьют из-за этих денег. И на двор, по нужде попросился. А чтоб не подумали, что я убежать могу, сколько-то денег на столе оставил. Черт с ними, с теми деньгами. Хорошо, что ноги унес. За хлев вышел — и драла…
— И гнались за тобой?
— Не знаю. Я не оглядывался.
— Ай-я-яй! — крутил головой, не мог прийти в себя от услышанного Николай. — А я-то думаю, что за сон мне дурацкий приснился. Выходит, вон оно что!..
Скрипнули ворота — в хлев с доенкой в руке вошла Хора. Увидела Николая и Костика, легко улыбнулась.
— Ой, а я уже бог весть что подумала, — высказала вслух свою радость.
— Пошли отсюда, — велел Костику Николай и первым шагнул в ворота.
Костик, по-прежнему не поднимая глаз, виновато двинулся вслед за отцом.
На подворье остановились.
— Чтоб никому нигде ни слова. Ни гугу! — смерил с головы до ног отец сына. — Потому что… Откуда ты знаешь, что гроши не ворованные? А? Понял?
Костик ответил молчаливым кивком.
XIV
Не так и далеко от Великого Леса до Ельников, всего каких-то восемнадцать километров, но непривычные к долгой ходьбе, да еще с грузом, с узлами Андрей Макарович и Алина Сергеевна устали, едва тащили ноги. А еще же и половины пути не прошли.
— Может, посидим, отдохнем, — предложила Алина Сергеевна, когда миновали Рудню, вошли в чистый, поросший невысокой сочной травою дубняк.
— Угу, посидим, — согласился Андрей Макарович и первый свернул с дороги, облюбовав плоский, присадистый пень, черневший поодаль в траве.
Сбросили узлы, сели на пень спина к спине.
Близилось утро, бледный, не совсем еще уверенный свет цедился откуда-то сверху, разгоняя ночные тени, обнажая деревья, кусты. Протенькала синица, ей откликнулся похожим на хохот голосом удод. Застрекотала где-то в кустах сорока. Потянул ветерок, и с листвы деревьев, как из пригоршней, сыпанула, рассеялась роса. А в остальном было вокруг тихо-тихо — казалось, навостри ухо и услышишь, как распрямляется, тянется вверх примятая трава.
Говорить ни о чем не хотелось; долго молча сидели, думали каждый о своем.
Андрей Макарович вспоминал, как в такие рассветные часы, когда был помоложе, ходил по грибы. В лес прибегал, случалось, так рано, что было еще темно, и сидел вот так же, как и сейчас, на пеньке, ждал, чтобы рассвело, чтобы можно было, не боясь потоптать, искать грибы. Представилось: он, Андрей Макарович, сильный и легкий на ногу, снова, как тогда, в лесу, дожидается рассвета. Минута, еще минута — и он сорвется с пня, побежит, запетляет меж деревьев и кустов, высматривая каждый приподнявшийся бочком над землею листок, каждый бугорок: не боровик ли там голову поднял?
