Иван Чигринов - Свои и чужие
— Думаю, перечить не станет, — ответил Зазыба. — Да и снег, вишь, тает уже. Так что… можно покуда и задержаться у нас. Ай комендант очень ждёт в Бабиновичах?
Молчаливый, даже робкий Острашабов возчик, который просто блаженствовал за столом, где хватало чего и вилкой подцепить, и ложкой зачерпнуть, словно почуял, что разговор наконец пошёл об отъезде. Вскинул голову, стал пытливо поглядывать на хозяев: сперва на Зазыбу, потом на Масея. А поскольку он был приставлен к Алесю Острашабу, то и за окончательным разъяснением обратился к нему.
— Was ist das?[6]
— Reg dich nicht auf. JB weiter so viel, wie dn willst. Denke an belarussische Gastffeundschaft,[7]— сказал ему по-немецки Острашаб.
Немец удовлетворённо закивал головой — мол, спасибо, я и так отдаю должное вашему гостеприимству, а хозяйка уже несла от печи к столу драники, мясо тушёное в горшочке.
Зазыба недоверчиво глянул на Острашаба, с укоризной пожал плечами:
— А ты говорил, он по-нашему не понимает?
— Так и вправду не понимает, — засмеялся Острашаб. — Это я по-немецки ещё с института немного помню. А он по-нашему ни бельмеса.
— А вот догадался же, о чем мы говорим.
— Нет, это так. Просто интуиция.
— Ну-ну!…— Хозяин перевёл недоверчивый взгляд с гостя на сына. — Глядите, чтобы потом не отведать комендантского шомпола, самое малое, за все эти ваши тары-бары. Хотя ты, Данилович, небось уже неприкосновенный.
В ответ Острашаб снова рассмеялся, но говорить дальше не стал, как будто учёл Зазыбове предостережение. Зато Масей сказал:
— Чему быть, того не миновать, батька.
— Ну-ну!…— покивал ему отец, потом обратился к Острашабу. — Так ты говоришь, Данилович, что фронт наш все дальше отходит и дальше? На восток?
— И на север, и на восток, и на юг. Правда, под Москвой получилась пока что заминка.
— Что так?
— Большевики предприняли контрнаступление.
— Ну и как?
— Кажется, пока бои идут с переменным успехом. Но… Не думаю, что большевикам удастся что-нибудь сделать. Все равно верх и теперь возьмут немцы. Армия у них сильная.
— А наша?
— Ну, сами же видите — сила солому ломит.
— А вдруг все-таки фронт назад покатится? И сила найдётся?
— Дай бог нашему теляти…
— Значит, ты не против, чтоб так случилось?
— Дело не в наших желаниях, Денис Евменович. Дело в объективных факторах. А факторы как раз показывают противоположное. Нам, белорусам, надо подумать об отечестве. Только в преданном служении ему можно найти сегодня смысл всяческой деятельности.
— Но ведь укрупнять отечество за счёт того, насколько далеко отступят красные…
— Мы не собираемся укрупнять Белоруссию. Мы намерены всего только обновить её за счёт того, что она уже имела, что ей принадлежало исторически. И нам не впервые приходится делать это. История знает подобные примеры. Скажем, после Рижского договора, когда половина Белоруссии была отдана полякам. Кстати, московскими большевиками.
— На большевиков теперь легко валить, — усмехнулся Зазыба. — Но хотя бы ради справедливости ты, Алесь Данилович, должен признать, что не кто иной как большевики в тридцать девятом собрали её, нашу Белоруссию, воедино, прибавив западные земли к восточным. Да стоит и глубже заглянуть, если уж ты историю помянул. Масей это хорошо знает. У нас тут в Мокром — неподалёку, сразу же за Веремейками, — граница проходит между РСФСР и Беларусью. На карте видать. Так она у нас с незапамятных времён, эта граница. И при Великом княжестве в Мокром завсегда застава стояла, и позже, при короне.
— Это только на карте граница тут всегда нерушима, а на самом деле…
— Пускай на карте, если уж тебе хочется, однако…
Немцы теперь вот нарушили её и на карте. Сам же показывал только что в газете.
Странно, но то, как возражал Острашабу отец, начинало нравиться Масею. И не то нравилось, что он говорил, а как это делал; порой старику не хватало исторических знаний, убеждённости, хотя одновременно было видно, что Острашаб, щадя почтённого собеседника, за чьим столом угощался, тоже особенно не вдаётся в исторические детали, которые он, конечно, знал лучше Масеева отца. «Откуда у него эта неукротимость, это неприятие чуждого, эта фанатичная преданность идеям и людям, пожалуй, уже завершающим своё недолгое историческое существование? — думал Масей об отце. — С ним можно соглашаться или не соглашаться, всерьёз принимать его доказательства или, наоборот, можно даже обвинять в недостаточном знании вопроса, однако не восхищаться этой неукротимостью, этой непримиримостью, которая почти самопожертвование, конечно, нельзя. Однако надо остановить эту дискуссию, она может далеко завести».
Улучив момент, когда мать, убирая со стола грязную посуду, заслонила собеседников, и те вынуждены были наконец смолкнуть, Масей спросил Острашаба:
— Ну, а ещё что нового в Минске?
Острашаб, видимо, понял намерение Масея и откликнулся на его вопрос раньше, чем хозяйка перестала хлопотать у стола.
— Для евреев создано гетто. Теперь у них в городе постоянный район. А газеты печатают анекдоты про Ицку и Хаима.
— А забор возведён?
— Никакого забора пока нет, — уточнил Острашаб, — однако граница городскими властями обозначена: по Колхозному переулку, к которому примыкает Колхозная улица, дальше вдоль Свислочи до самой Немиги, потом граница идёт по Немигской улице, по Республиканской, к которой прилегают Шорная, Коллекторная, Мебельный переулок, Перекопская, Низовая, Обувная, Заславльская. Таким образом, район снова замыкается на Колхозном переулке. Выход в город жителям гетто позволен только по двум улицам — Опанского и Островского.
— Ты по старой памяти улицы называешь, или, может, немцы и вправду не поменяли названий?
— До этого ни у них, ни у нас руки не дошли.
— А церковь? Православная церковь, что под горою стоит на Немиге, куда она попала? — Церковь исключена из района гетто.
— Ну, а какие же анекдоты про евреев газеты печатают? Хотя надо было ждать, что антисемитизм вспыхнет с приходом немцев.
— При чем тут антисемитизм? Это политика.
— Ну, не совсем так.
— Да ведь я давненько в местечке читал, — сказал Денис Евменович, — там вывешена была газета. Дак немцы утверждали, что они к нам явились из-за большевиков да евреев. Если бы не было их в России, так и войну начинать не стоило бы. А так — надо выгнать и евреев, и большевиков. Раз русские сами неспособны, немцы сделают это за них. Интересно было бы поглядеть, какие у них планы на самом деле.
— Планы окончательно раскрываются после войны, — поучительно сказал на это Острашаб, потом весело спросил, обведя застольников взглядом: — Так как, будем слушать анекдоты про евреев?
— Нет, — решительно встал Зазыба: он и прежде не слишком охоч был до всякой дребедени, а теперь тем более не хотел принимать в этом участие; Зазыба ещё с прежних времён помнил, что погромщики начинали своё чёрное дело с евреев…
* * *Выйдя во двор, Денис Евменович сразу же вспомнил о другом своём госте, о портном Шарейке, который весьма кстати ушёл к Кузьме Прибыткову. Надо было присмотреть за его лошадью, да и с самим портным стоило перекинуться словом-другим: по всему было видно, что Острашаб со своим фурманом не собирается сегодня уезжать из Веремеек. Значит, будут ночевать в Зазыбовой хате. Ну а это требовало кое-каких приготовлений: разумеется, летом без труда можно приютить на крестьянском дворе любых гостей, даже целую свадьбу; другое дело в холодную пору, уже по одной этой причине пришлось бы просить Шарейку остаться на ночь у Прибытковых; между тем Зазыба считал, что портному в такой ситуации вообще лучше побыть у соседей, чтобы тут, в его хате, не вызвать к себе нежелательного интереса.
Зазыба задал корму Шарейковой лошади, принёс из сенец под поветь ведро с водою — дело уже шло к вечеру, и Денис Евменович подумал, что рано или поздно, а поить лошадь придётся.
Немецкий конь, который доставил в Веремейки Алеся Острашаба, пока стоял в заулке; привязанный у палисадника, все хрумкал овсом в брезентовой торбе. Торба висела на нем неловко, наверно, сбилась за это время без присмотра и мешала ему доставать зерно с самого дна. Жалеючи животину, стоило бы поправить торбу, но Зазыба пересилил себя, не стал подходить к чужому коню, прошёл по заулку мимо.
В Кузьмовой хате стояла сутемь, как всегда, сколько помнил Зазыба: у них, у Прибытковых, на зиму между двойными рамами до середины насыпали мякину. Зазыба переступил порог и поздоровался. В задней половине сидел на скамейке хозяин, копался в тряпьё, которое кучей валялось у него под ногами. Шарейка лежал на печи, укрытый кожухом.
— Никак простыл? — задал ему вопрос Зазыба.
— Ещё чего, — с неохотой отозвался портной. Кузьма поглядел на обоих, засмеялся:
— Дак человек ждал-ждал, что ты его позовёшь на угощенье, и все зря. Вот он и залёг на лечь, благо теперь бабы топят хорошо, морозов боятся. Я и сам, бывает, день напролёт могу пролежать вот так, даром что кожуха не уважаю.
