Вальтер Флегель - Ничейной земли не бывает
«С нами происходит примерно то же самое, что и с машинами, — подумал Литош. — Как только с бронетранспортера очистишь грязь, а затем как следует вымоешь его, он приобретает совсем другой вид, будто что-то теряет…»
Каждый раз, когда Литош видел такую перемену, ему казалось, что и он что-то утратил. Когда кончились последние учения, он так задержался в парке боевых машин, что его чуть было там не заперли. Многое из того, чем они жили в дни учений, ушло безвозвратно. Возможно, то новое, что появилось в их отношениях, и закрепится, но многие возникшие неожиданно связи постепенно ослабеют и начнут распадаться, как строительная известь, пролежавшая слишком долго на солнце.
Нечто подобное пришлось пережить Литошу еще до призыва в армию. Три года назад его включили в состав делегации Союза свободной немецкой молодежи, которую послали на фестиваль дружбы в город Галле. Никогда раньше Литот не видел такого количества голубых комсомольских рубашек и блуз и никогда не слышал так часто слова «фройндшафт», которое молодые люди выкрикивали то по-немецки, то по-русски. На фестивале в Галле Литош чувствовал себя так, будто только здесь он по-настоящему вступил в Союз молодежи, хотя членский билет получил еще четыре года назад, когда учился в школе. Там это мероприятие так и называли: вручение членских билетов Союза. Тогда он учился в восьмом классе.
А когда фестиваль молодежи закончился, его участники разъехались по домам. Поздно вечером, идя по своей улице, Литош чувствовал себя совершенно одиноким. Его восторженность угасала, подъем спадал. И как Литош ни старался, ни дома, ни на стройке он не мог вернуть те ощущения, которые владели им совсем недавно, не говоря уже о том, чтобы заразить этим воодушевлением других.
И в армии дела обстояли не лучше. Учения и маневры, объединявшие коллектив, проводились не слишком часто. За время службы в батальоне Литош участвовал всего в четырех учениях. И только на них он чувствовал себя настоящим солдатом, как чувствовал себя настоящим комсомольцем в Галле. Но и в обычной армейской жизни его не покидало ощущение, что, как солдат, он очень нужный человек. И это чувство особенно усиливалось от общения с такими людьми, как полковник Шанц, как командир роты или замполит. Однако человеком, с которым они ежедневно проводили вместе по нескольку часов, был лейтенант Анерт, а он-то как раз держался от солдат на расстоянии. Теперь они снова будут жить в казармах, ожидая следующих крупных учений, но Литошу в них уже не придется участвовать — к тому времени он демобилизуется. И произойдет это двадцать шестого октября.
«Отпустят меня, отпустят, уволят, выпустят, — думал он. — Какие глупые слова! Раньше отпускали арестованного из кутузки, когда он отсиживал свой срок. Раньше увольняли с работы, сейчас у нас этого не делают. Из школы выпускают. И это слово «отпустить» звучит все равно как «Иди и исчезни! Чтобы тебя больше не видели!..» Вот как оно звучит…»
Однако и другие слова, которые приходили Литошу на ум в связи с двадцать шестым октября, звучали нисколько не лучше. Например, «поехать домой». А ведь кое-кто из ребят в армии чувствовал себя лучше, чем дома, а находились и такие парни, у которых дома; как такового, вообще не было. У Литоша, правда, дом был. В нем жили отец, мать, две младшие сестренки. Это был не дом в прямом смысле слова, а четырехкомнатная квартира в центре Берлина, неподалеку от которой находился молодежный клуб с дискотекой. Работал он тоже рядом, строил новые дома. После двадцать шестого октября Литош вернется туда.
Литош попытался представить себе, как он направляется на работу, как надевает свой комбинезон и проходит через железные ворота, выкрашенные серой краской, которые закрываются за ним. А сначала все демобилизованные поедут по домам.
Потом при первом же удобном случае они соберутся все вместе и отметят свое возвращение из армии, выпьют, некоторые даже больше положенного. И пойдут разговоры, и польются веселые песни. И будут они петь и в ресторанчике, и на улице, и в электричке. Люди будут смотреть на них я по их коротким прическам без особого труда определят, что они недавно демобилизовались из армии. Одни будут поглядывать на них с улыбкой и пониманием, другим не понравятся их раскрасневшиеся от выпитого вина лица и чересчур громкие голоса, и они будут со злостью искоса поглядывать на них, не догадываясь о том, что пережили эти парни за полтора года службы в армии, а то, чего доброго, могут подумать, что Литош и его товарищи вот так, весело, и прослужили все восемнадцать месяцев.
Только самим ребятам лучше известно, как они служили и какой след оставила в их душах недолгая армейская жизнь. Поэтому помимо радостного чувства, что они наконец-то отслужили свой срок, они испытывают и нечто другое. В их сердцах останется что-то такое, с чем они расстанутся не сразу, о чем будут долго вспоминать, собираясь за кружкой пива.
Литош был глубоко убежден в том, что на гражданке ему кое-чего будет недоставать. Например, его бронетранспортера, а главное — парней, с которыми он подружился за время службы: Айснера, Фихтнера и других. Прощание с ними будет, пожалуй, грустным, потому что они расстанутся навсегда.
А хорошо бы было собраться этак лет через десять. Интересно, что случится с ним за эти десять лет? Где он будет строить новые дома? Может, станет бригадиром или инженером? Айснер наверняка станет начальником смены, а то и секретарем парткома на своем сталелитейном заводе, а Фрейер полковником или начальником политотдела в их прежней дивизии. А майор Пульмейер? Неужели же он и через десять лет по-прежнему будет командиром роты?
Но впереди еще целых семь месяцев службы, а за это время многое может произойти. Прежде всего изменится он сам. Однако жить так, как он жил до призыва в армию, он уже не сможет. Не сможет жить одним днем, измеряя время сеансами кино, посещениями дискотеки, знакомством то с одной, то с другой девушкой, застольем до начала смены. Все это осталось в той, прежней жизни.
Неожиданно Литош услышал звуки губной гармошки. Посмотрев на Фихтнера, он увидел, как тот стукнул инструментом по ноге и снова приложил его к губам. Наигрывая какую-то незатейливую мелодию, солдат закрывал глаза, и тогда можно было заметить, какие у него густые и длинные, как у девушки, ресницы.
Фихтнер заиграл песенку «У колодца», а Литош начал подпевать ему и вдруг обнаружил, что даже слова помнит.
В школе, когда учитель пения заставлял его петь вместе со всеми, Литош обычно упрямился и в лучшем случае только делал вид, что поет, за что в графе «пение» у него довольно часто появлялась оценка «плохо». Девчонки, глядя на него, едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, отворачивались к окошку. Но пели они по-настоящему. А из мальчишек серьезно к пению относился только один мальчуган, тихий и прилежный, которого они считали жалким ничтожеством. Позже он перешел в музыкальную школу и сейчас наверняка учится где-нибудь в консерватории.
Учителем пения у них тогда был молодой человек, носивший для солидности бородку. Помимо преподавания в школе он был ударником в небольшом оркестре. Только по этой причине большинство учеников признали его и сносно вели себя на уроках. А пение народных песен они считали и вовсе несолидным занятием — пусть их разучивают малыши в детском саду. Учитель молча выставлял Литошу и другим ученикам за пение оценку «плохо» в классный журнал, переправляя ее со временем на «удовлетворительно» и «хорошо», но только тем ученикам, которые доказывали ему, что они прилежно выучили теорию и историю музыки. И вот теперь оказалось, что, несмотря на давнишнее отвращение к пению, кое-какие мелодии и даже слова некоторых песен в памяти Литоша сохранились.
Фихтнер играл так тихо и чисто, что можно было подумать, будто он играет на флейте.
— Хорошо играешь, — похвалил его Литош. — На самом деле хорошо, Улли.
— Я знаю еще одну очень красивую песенку, — отозвался Фихтнер.
— Можно подумать, что ты знаешь все песни.
— Многие знаю, — поправил Литоша Фихтнер. — Многие, но далеко не все. А вот эта песня интернациональная.
— Интернациональная? — удивился ефрейтор с соседнего бронетранспортера.
— Да, потому что ее знают во всем мире, — объяснил Ульрих.
Говорил он тихо, не спеша. И если смотреть на него сверху, то можно было подумать, что он все еще сидит с закрытыми глазами.
— Везде есть колодцы, липы, и везде есть люди, которые тоскуют по своей родине. Такую песню можно петь в любой стране, и люди поймут ее и будут внимательно слушать.
— А ты уже пробовал? — поинтересовался Литош.
— К сожалению, нет.
— Ты еще молод, Улли, у тебя все впереди.
Фихтнер молча спрятал губную гармошку в боковой карман и, достав перочинный нож, опять начал вырезать палку.
Послышался рев вертолетных двигателей. Немного поработав, они смолкли. И снова стало тихо, но ненадолго. Где-то негромко зарокотал мотор, однако звук этот был настолько неясным, что нельзя было определить даже направления, откуда он доносился. Постепенно шум мотора нарастал, и теперь уже можно было определить направление, откуда ехала машина. Она двигалась со стороны известкового карьера, который начинался на противоположной стороне просеки и тянулся вдоль склона холма. Слева карьер вплотную примыкал к молодому, высотой в человеческий рост, сосновому питомнику.
