Аурел Михале - Августовский рассвет (сборник)
В комендатуре старый капитан с необычно светлыми волосами посмотрел на меня поверх очков:
— Младший лейтенант Врынчану, тебе разве не известно, что военным запрещено заниматься политикой?
— Не понимаю, господин капитан…
— Префект сообщает, что ты вел пропаганду в пользу земельной реформы.
— Можете добавить, господин капитан, что сегодня я принимал участие в демонстрации.
— Мне-то зачем добавлять? Я ничего не имею против тебя. Повторяю, префект сообщил, не я.
— Ясно, господин капитан.
— Все же я тебе советую… Можешь загреметь на фронт.
— Тогда все в порядке, господин капитан!
— То есть?
— Значит, я могу продолжать. На фронт я уеду в любом случае.
Капитан с улыбкой посмотрел на меня, дважды расписался на моем отпускном билете и поставил штамп.
— Я тебе поставил отметку об убытии. Мне не нравится делать замечания подобные тому, что я тебе высказал. Так что мы взаимно квиты. Префекту я сообщу, что ты испугался его доноса и… от страха убежал прямо на фронт! — Он поднялся со стула и рассмеялся. Протянул мне документы, пожал руку и сказал: — Желаю вернуться живым и невредимым, дорогой! И не забудь посетить меня еще раз…
* * *В ту ночь я много думал о солдате Бызгане. Из-за этого я даже не скоро заснул. Я ворочался с боку на бок, пытаясь заставить себя вспомнить что-нибудь, — например, как изумились мои родные, когда я вошел в дом, как плакала от радости мать, которая бросилась убирать мою фотографию из-под лампадки.
— Нам сказал один здесь, прибывший с фронта, что ты погиб… Завтра-послезавтра мы собирались устроить по тебе панихиду…
Но все перекрывал образ солдата Бызгана, моего бывшего соученика, который как-то утром пришел ко мне, озабоченный:
— Господин младший лейтенант, мне нужно уезжать. Кончился мой отпуск. И я подумал о вас… Если у вас есть время — пожалуйста, если нет — ну что ж… Все там же, господин младший лейтенант!.. Устроили засаду с кольями… Военная форма свята! Не посмеют они…
— Хорошо, Бызган. Я пойду, не беспокойся…
— А если будут делить при вас, господин младший лейтенант, мой надел в Долинэ… Я его отметил. Протоптал снег вокруг… Если шел снег или мела вьюга, я протаптывал снова. А если и дальше будет идти снег или вьюжить, моя мать или сестра будут протаптывать, чтобы было видно… Прошу вас, господин младший лейтенант! Скажите там, в комиссии, что я хотел бы получить этот надел, если можно… Я трижды ранен и опять на фронте… Нравится мне это место, что я могу поделать?
До моего отъезда я каждое утро замещал солдата Бызгана, встречая товарищей, а при отъезде передал им его пожелание. Один из членов комиссии пометил что-то в своем блокноте… И теперь, в первую ночь после моего возвращения на фронт, у меня перед глазами стоял Бызган, я видел, как он протаптывает тропинку на огромном белом поле.
Когда я все же уснул, мне приснился тот же самый сон, что я видел в первый день пребывания дома, и я закричал во сне:
— В укрытие! Внимание! Два пальца вправо, возле дерева — ручной пулемет! Огонь! Перебежками вперед!
Меня разбудил Шороп, тряся меня за плечо:
— Господин младший лейтенант! Господин младший лейтенант! Проснитесь!..
Неужели я разбудил его своими криками, как разбудил тогда своих домашних?
Старшина Шороп стоял, нагнувшись надо мною.
— Вставайте, господин младший лейтенант!
— Прости, Шороп, я не даю тебе спать.
— Дело не в этом, господин младший лейтенант…
— В чем же?
— Вставайте скорее…
— Что, есть какой-нибудь приказ для меня?
— Приказ? Не знаю, может, и есть. От господина капитана Комэницы.
Я вскочил с кровати, быстро оделся и только потом вспомнил:
— Я в отпуске, Шороп… Господин капитан не знает?
— Знает. Господин капитан знает, что у вас еще есть время, но у него нет…
— Почему, Шороп?
— Приближается час, господин младший лейтенант…
Я надел каску, крепко затянул ремешок под подбородком и сказал:
— Мне нужны лошадь и проводник… Я не знаю, где теперь фронт.
— Господин капитан здесь, поблизости… Я провожу вас к нему. Не затягивайте крепко ремешок под каской, потому что…
Но он не закончил фразы.
* * *В ту ночь я уже не мог больше спать, так же как и в последующую. Я не мог заняться никаким делом, хотя пытался, лишь бы забыть встречу с капитаном Комэницей. Может, не столько эту встречу, сколько ту пустоту, которая образовалась во мне после этого. Помню, после этого я сидел за столом в комнате с оленьими рогами на стенах и фронтовым дневником передо мной, но не мог записать то, что чувствовал. Точнее, я даже не пытался писать, потому что хотел забыть встречу. Я хотел сохранить о капитане Комэнице иное воспоминание, чем то, которое оставила встреча. Я хотел, чтобы пустоту перекрыли прежние мягкие воспоминания, но из того, что я знал о нем, ничего не приходило в голову, все затушевалось, сливалось с тем невыносимым стоном, которым он встретил меня, когда я вместе с Шоропом вошел в санитарную машину:
— Тысяча… тысяча… восемьдесят восемь… там… тысяча… тысяча… восемьдесят восемь… там…
Я взял его руки и сказал:
— Господин капитан, приказывайте!..
Не очень умные слова, но тем не менее я их произнес в безграничном смятении, которое меня охватило после того, как, проводив меня до санитарной машины, Шороп шепнул мне: «Господин капитан здесь… Он попросил остановить машину, чтобы увидеться с вами!.. Он знает, что вы вернулись».
— Тысяча… тысяча… восемьдесят восемь… там, — ответил мне капитан, и глаза его странно, лихорадочно блестели, как у человека, принявшего порцию гашиша. Забинтованная голова казалась огромной, а руки были холодными и будто оцепеневшими. Он сжимал мои пальцы, словно в тисках, вызывая во мне содрогание, а я не знал, что делать, и только повторял:
— Господин капитан, приказывайте! А он тоже все повторял:
— Тысяча… тысяча… восемьдесят восемь… там!
Мне пришла в голову мысль, что, возможно, в этих словах заключается какой-нибудь приказ, а я его не понимаю, и я стал ругать себя, что не пришел быстрее, когда его ум был еще ясным. А может, он и теперь был еще ясным? Нет, его разум был ясным тогда, раз он послал Шоропа, чтобы увидеть меня перед… перед чем? Что могло прийти мне в голову? Меня охватило какое-то странное чувство. Это была не радость, нет, не радость. Кто может испытывать радость перед лицом смерти? Нет, это было что-то иное, новое, странное. Значит, капитан Комэница хотел увидеть меня перед… И все же он не видит меня, не произносит моего имени, не говорит мне ничего… Только этот стон сквозь зубы…
Я не мог спать в ту ночь, потому что сидел у изголовья капитана Комэницы. Сопровождавший санитарную машину врач в чине младшего лейтенанта спросил:
— Вы родственник ему?
— Нет, это мой командир роты.
— Был вашим командиром роты…
— Почему? Он умер?
— Умирает… Посмотрите на него… Видите его глаза. Он приходит в сознание… Так бывает перед самым концом. Посмотрите на него!
Я посмотрел. Глаза капитана ожили, наполнились теплой грустью, и я содрогнулся. Я сжал его руки в своих, но его руки ослабли, разжались. Потом глаза прояснились и остановились на мне.
— Приказывайте, господин капитан! — произнес я снова, на этот раз убежденный, что он хочет сказать мне что-то. Но его губы только беззвучно шевельнулись. Может, они как эхо повторили его бред: «Тысяча…»
Я сидел за столом перед фронтовым дневником уже несколько часов и не мог написать ни строчки. А мне было что написать, я чувствовал жгучую потребность писать о многих вещах. Капитан Комэница лежал на полковом обозе на улице, под снегом. Солдаты подстелили под гроб вышитые покрывала, позаимствованные у местных жителей, прибили гвоздями четыре елочки — две в головах, две в ногах, — и теперь у воза дежурили возницы. На улице стоял мороз, шел колючий снег. Через час предстояло хоронить капитана. Двое солдат рыли могилу в саду, превращенном в кладбище героев. Оставался час, и после этого капитан Комэница уйдет навсегда, а я не мог ничего запечатлеть на тех страницах. Я сидел, охваченный тяжелыми думами, и спрашивал, как мог умереть этот человек, потому что никогда не мог себе представить, что он может умереть. Смерть была чем-то таким, что касалось нас — тех, кто выполнял его приказы. Он готовил и наносил удары, осуществлял обманные маневры с нашей помощью, и я не мог представить его мертвым.
Я вышел на улицу и потоптался вокруг катафалка, пытаясь думать о том многом, что связывало меня с ним. Воспоминания умерли вместе с капитаном, но во мне они еще жили. Я вдруг вспомнил о том дне, когда мы встретились на поле боя: меня, раненного, нес на спине Ион Сэсэран, капитан же, хромая, бежал вперед. Тогда я крикнул ему: «До свидания, господин капитан!», сам удивляясь, как это я мог в такой ситуации произнести фразу, не имеющую ничего общего с военным языком. Он помахал мне рукой: «До свидания…» И вот наша встреча! Почему именно его я увидел мертвым, вернувшись из госпиталя и отпуска? Почему именно его? Время, проведенное в тишине, в тылу фронта, сделало меня слишком чувствительным. Смогу ли я снова смотреть опасности в лицо? Я начал бояться самого себя: рядом был фронт, капитан Комэница мертв, я был растерян и не мог избавиться от охватившего меня чувства…
