Аурел Михале - Августовский рассвет (сборник)
Я остановился на каменных ступеньках, изумленный: на улице шел снег. Большие, тихо падающие хлопья в тот день, когда я выходил из госпиталя, показались мне нереальными. Путь мой лежал не к передовой, а куда-то далеко от нее, и я полностью сознавал это, но не ожидал, что тот день будет таким: спокойным, с падающими с неба крупными, безразличными хлопьями снега, с домами, из труб которых шел дым, с бредущими по улице людьми, с детьми — да, даже с играющими в снежки детьми. Мне казалось, что я переживаю давнишнее воспоминание, что этот день существует только в моем воображении, что воспоминание вернулось, вызванное жаждой тишины, охватившей меня с первого дня пребывания в госпитале. Мне все показалось таким странным и необыкновенным, что я взял за руку доктора, провожавшего меня до лестницы вместе с сестрой, и спросил:
— Идет снег? Неужели и правда идет снег?
Доктор улыбнулся:
— Да, младший лейтенант, действительно идет снег.
Слушая доктора, я на какую-то секунду подумал, что такой спокойный снег падает потому, что кончилась война. Я хотел спросить об этом и невольно посмотрел на сестру. Она оставалась там, рядом с доктором, и, следовательно, не имело никакого значения, окончилась война или нет.
Я опустился на ступеньку, еще на одну, и меня охватило сожаление, что я спускаюсь по этим ступенькам. Я почувствовал легкое головокружение, как всегда бывает с людьми, долгое время остававшимися в кровати, и головокружение смешивалось с сожалением. Я не мог сказать точно, о чем сожалею, — может, о том, что уйду и больше никогда не увижу возле своего изголовья сестру и доктора, входящего в палату с засунутой в карман халата правой рукой?
Добравшись до конца лестницы, я повернулся и спросил доктора:
— Считаете, я могу уйти? Никакой опасности больше нет? — И тут же рассердился на самого себя: доктор может подумать, что я хочу еще поваляться в госпитале и увильнуть от фронта. Поэтому, прежде чем доктор успел ответить, я сказал: — Никакой опасности быть не может… Я чувствую себя очень хорошо… полностью выздоровел.
Я попрощался с ними и ускорил шаги.
— Приятного отпуска! — услышал я позади голос сестры, и сожаление вновь кольнуло в сердце.
Я шел сквозь падающий снег медленно, не торопясь, все еще удивляясь тишине и пушистому снегу. Я не знал этого города, да у меня и не было желания познакомиться с ним, и все же я решил побродить по нему просто так, бесцельно — до отхода поезда времени у меня оставалось достаточно. Я хотел свыкнуться с тишиной города и даже с его безразличием, чтобы вновь обрести душевное равновесие. В госпитале мне это не удавалось, потому что в госпитале война жила как во мне, так и во всех других. Там я не мог отделаться от ее присутствия, от ее следов, отложившихся в каждом уголке сознания. В госпитале пахло кровью и хлороформом, обожженной землей и дымом. Каждый день входила через дверь война с ее специфическими запахами и неотступными взглядами. В госпитале не было такого снега, не было такой тишины, в которой дети играли бы в снежки, не было людей, шагающих прямо, без протезов и без серых халатов.
Я решил зайти в какой-нибудь ресторан, немного перекусить и отдохнуть. Хорошо помню: ресторан назывался «Пажура», в зале была эстрада с пустыми пюпитрами. Я сравнил пюпитры с мишенями для стрельбы по движущимся целям. Я ожидал, что они будут падать по очереди при каждом резком звуке, но они не падали. Подошла официантка средних лет с ярко накрашенными губами.
— Чего желаете?
— Бутылочку пива!
Официантка улыбнулась, смахнула воображаемые крошки со скатерти и ответила, будто несколько удивленная моим невежеством:
— Пивной завод давно не работает, его разбомбили… Ведь война…
В последних словах чувствовался упрек: в каком мире ты живешь, если тебе приходит на ум спрашивать кружку пива? Я рассмеялся: столь странным показалось, что именно мне напоминают о войне… Официантка удивленно взглянула на меня, но, рассмотрев мою форму, тоже рассмеялась:
— Я принесу вам бокал палинки… Для вас лучше палинка, чем пиво! Вы с фронта?
Я показал ей знак ранения, и она извинилась:
— Понимаю, палинка слишком крепкая… Я не знала… Может, я все же найду для вас бутылочку пива.
С этими словами она быстро направилась к буфету.
В ресторане я провел около двух часов. Само собой разумеется, ничего особенного я там не увидел, но сидел просто так. Просто смотрел через окно, как падает снег. Смотрел, как официантка наливает в стакан пиво, как пиво пенится, готовое пролиться через край стакана, бросил опять взгляд в сторону пюпитров на эстраде, ни о чем не думая. Я не хотел думать ни о чем особенном. Время шло, и я был доволен, что оно идет, приближаясь к моменту, когда я должен садиться в поезд. Потом оно могло остановиться…
Потом я подумал, что скажут мои, когда увидят меня. И тут же почувствовал себя виноватым перед Сынджеорзаном, Додицэ, всеми, кто остался на передовой. Я направился домой, в то время как они… Где-то они теперь? Почему я не знаю, где они? Эти мысли терзали меня. Спокойствие мое вмиг исчезло. Его место заняла война. Меня охватила глубокая тоска по моим людям.
* * *Поезд медленно продвигался вперед. Останавливался по неизвестно каким причинам то на пустом полустанке, то прямо в поле. Тащился сквозь темноту, как длинный черный змей, выбрасывая снопы искр, когда кочегар ворошил огонь в топке.
Я стоял в коридоре, набитом до такой степени, что невозможно было пошевелиться, задыхаясь и кашляя от кисловатого, застоявшегося воздуха. В коридоре был полумрак, так как только в одном конце горела единственная синяя лампочка. Кругом слышался храп, монотонный разговор. Некоторые, особенно солдаты (а их было много в коридоре), спали стоя, другие разговаривали, прислонившись к стенке, подложив под голову пропахшие потом кэчулы, или молча курили. Разговор был без всякого смысла, о вещах, не имеющих никакого значения и связи между собой, Какая-то толстая женщина рассказывала, что ее младший сын привык засыпать только под лай собак и что она всегда, когда хочет, чтобы он заснул, подражает лаю собаки. Конечно, вначале было трудно, но потом привыкла… И от молока, которое похоже на что угодно, только не на молоко, ее ребенок тоже плачет. У нее осталась только одна коза, а у козлиного молока особенный вкус, и как только оно попадается ребенку, он начинает плакать.
— И тогда ты начинаешь лаять, да? — с некоторой издевкой спросил кто-то из молчавших до сих пор.
— А что делать? Приходится, — призналась женщина.
Спросивший рассмеялся. Рассмеялись и другие, и тогда кто-то разозлился:
— Эй вы, там, хватить вам брехать, мы уже три дня глаз не сомкнули!
Я подумал, что эти слова, наверное, произнес солдат, который, как и я, выписался из госпиталя и едет в отпуск. Я повернулся в ту сторону в надежде различить его, но это было невозможно. Я разглядел только верхушки кэчул да прислонившиеся к стенке плечи.
У меня онемели ноги, тело зудело, и мне хотелось хоть немного пошевелиться, но в тесноте сделать это было невозможно. Если бы я стоял у двери, то на первой же станции сошел бы, чтобы размяться, чтобы убедиться, что нижняя часть моего тела не парализована. Я начал думать о всякого рода пустяках, строить планы, в реализацию которых вовсе не верил, чтобы отвлечься от боли и зуда. Но все мои мысли и планы я не мог довести до конца. Я не знал, что делать, меня охватило такое странное беспокойство и ярость на всех, кто был в узком коридоре, что захотелось крикнуть: «Почему вы набиваете поезда так, что человек не может даже переступить с ноги на ногу?! Что вас гонит, чего вам не хватает?» Доведенный до крайности, я готов был раскричаться, если бы откуда-то не раздался чей-то голос:
— Приближается Аджуд!
В это мгновение в моей памяти возник солдат Мэргэрит, который говорил: «У меня пятеро ребятишек, то есть они будто мои, но теперь я не беспокоюсь о них, они пишут, что живут хорошо, что о них заботится Патриотическая защита, благодарствую!» «Возвращайся, дяденька Ионикэ, мы тебя ждем, и пиши нам, чтобы мы знали, что ты жив и здоров!» Кому я приказал поехать после войны в Аджуд к ребятишкам Мэргэрита? А, солдату Иону Амариею. Но жив ли теперь Ион Амарией? А если солдат Амарией не сможет заехать в Аджуд? Я же здесь, я подъезжаю к Аджуду, во всяком случае, я рядом с Аджудом, в то время как Ион Амарией неизвестно где!..
Я начал двигаться, чтобы отвоевать себе хоть немного места вокруг. Я будто пытался выбраться из-под земли, которая завалила меня до самых плеч. Я двигался, поворачивался лицом к дверям вагона, беспокоя тех, кто был рядом, невольно наступая им на ноги, прижимая их к стенке. Мне казалось, что солдат Мэргэрит со мной, возможно, позади меня, но я чувствовал его присутствие, я должен был освободить и ему место, чтобы и он мог пройти вслед за мной. Кто-то разъярился:
