Артур Черный - Комендантский патруль
Немое безмолвие поселившейся здесь беды бродит рядом с нами. В соседнем дворе разрушенного дома вперемешку валяются обугленные деревянные доски, угловатый, разбитый в куски кирпич. Пустые, слезящиеся солнечным светом глазницы окон несут на своих изуродованных ставнях разбитую снарядами крышу. Прогнивший за годы своего одиночества пол, прогибаясь, с гнилым хрустом проваливается под ногами. Грязное, рваное кресло торчит в разные стороны кривыми пружинами.
В железном брюхе БТРа от неудобной скрюченной позы у меня начинает болеть спина. Я поднимаюсь на башню и сажусь на ствол КПВТ. Солдаты жуют вяленую рыбу, запивая ее противным теплым пивом. На дороге стоят лишь временщик и кадыровец. В обед мы разъезжаемся.
В отделе я закрываю в своей каморке двери, включаю вентилятор и ложусь спать. Четыре часа волшебного отдыха!
Вечернее построение отдела. Наряды на ночной патруль и подвижное КПП. Я остаюсь незадействованным. У Рэгса, козыряющего перед строем своими звездами и блеском пуговиц, по-прежнему не сходят с языка два слова: «Рапорт!», «Наказать!»
15 августа 2002 года. Воскресенье
Новый день. Наряд на передвижной КПП.
Комендант района, вставляя через каждое слово мат для связки, выставляет нас на Минутку на сутки. С его слов, пришел приказ из центра группировки Пыльного держать на площади оборону до тех пор, пока туда не подойдут армейские подразделения. Вроде даже есть идея о восстановлении прежнего 27-го блокпоста, что стоял здесь до нынешнего лета и что так удачно был совсем недавно разобран до кирпичика местным населением.
Голое равнодушие раскаленной солнцем площади висит над цепью изгрызенных боями домов.
Площадь Минутка! Какие жестокие, тяжелые и кровавые бои проходили здесь! Какая страшная цена заплачена за каждый дом! Сорванные со своих фундаментов стены, вынесенные наверх к дневному свету оголенные подвалы зданий, разбросанные по кускам крыши и целые пролеты пяти- и девятиэтажек, от которых не осталось даже нескольких метров… Кровавые призраки прошлого бродят по этим смертельным руинам, источающим через столько лет после ушедших боев густой, не перебиваемый ничем трупный запах. И не могут смыть дожди запекшуюся на камнях и бетоне кровь. Разорванный в клочья, разрушенный до основания город. Каждое здание его изрешечено пулями, каждая улица раздолбана бомбами и снарядами. Бессмысленно смотрящие мертвыми, пустыми глазницами обгоревшие скелеты домов, и нет таких, за которые бы не шел бой. Величайшие руины громадного города — безмолвные свидетели ада на земле, царившего здесь когда-то.
Невыносимо жаркий день спускается на Грозный. На кольце дороги чеченские гаишники останавливают машины. На дорогу я не выхожу сегодня совсем. Солдаты комендатуры, расстелив под собой пыльные камуфляжи, смело загорают в боевом охранении, в одних трусах и с оружием сидят у пулемета на вздыбленных развалах домов. БТР возвышается над ковром зеленой травы огромной бело-черной глыбой металла. За его молчаливой мощью лежат переломанные друг другом громадные бетонные плиты — разбитые в хлам стены «грузинской» девятиэтажки. Солнце раскалило их, и сквозь подошву берца бетон обжигает ступню ноги. Белые, кое-где закопченные стены лежат горизонтально и слепят ярким отблеском глаза. Я улавливаю тонкий тягучий запах мертвецов. Из груды руин торчит срезанный огнем куст. Спелые, сочные персики усыпают крупными гроздьями ветви, склоняют их к земле. Дотягиваюсь до одного, другого, третьего… Красные шершавые плоды сплошь изъедены червями.
Обед в комендатуре. В столовой на дне тарелки я мешаю жиденький картофельный суп — первое; на дне тарелки гречка с тушенкой — второе. Здесь не объешься… Я съедаю первое, выковыриваю из гречки тушенку и, потрясенный непоправимым горем такого питания, тороплюсь на обед в отдел. Взяв на рынке литр молока и палку колбасы, за раз все съедаю.
После обеда на Минутку со всего отдела возвращаюсь я один. Комендантский БТР уже там. Из открытых люков выглядывают солдаты. БТР накалился и по распаренным, красным телам людей бегут кислые капли пота. Духота стесняет свободу нашего дыхания, ускоряет работу легких, стучит в груди работающим на пределе сердцем. Кроме глубокой жары БТРа спрятаться от солнца негде.
Из комендатуры запрашивают отчет о наработанных за день результатах. Связист, просидевший, как и все, весь день под башней, из головы берет цифры:
— Записывай. Семьдесят девять легковых машин, девять грузовых, пятнадцать автобусов…
Кто-то из глубины брони подсказывает:
— И один пароход.
Идет общий разговор о дальнейшей службе. Не сговариваясь, мы все приходим к одному выводу: дальше так жить нельзя.
Меня спрашивают о работе в милиции. В который раз убеждаюсь, что солдат способен думать только о службе и о том, как бы ее облегчить и найти место попроще. Его научили только этому, и только об этом он способен рассуждать сейчас. Даже свое будущее солдат, так или иначе, мерит армейскими мерками и предполагает после армии тоже где-то служить. Так проще думать, когда ты живешь в таких тяжелых условиях, где кажется, что другая служба будет несопоставимо легче этой, а поэтому почему бы и не послужить, ведь не работать же? Не работать же!.. Это вовсе не от того, что мы неисправимые бездельники или лентяи. Наоборот, долгие годы службы заставили нас узнать, что такое физический труд, его бесконечную тяжесть и несправедливость, заставили уважать чужой труд и не бояться своего. Но просто сейчас мы устали от этого и не хотим к нему возвращаться. Потом, да, мы обязательно еще возьмемся своими крепкими руками за многие дела и много хорошего и доброго принесем своим трудом, но это будет потом. А сейчас мы хотим отдохнуть…
Я не отговариваю, но и никого не завлекаю на работу в милицию. Каждому своя дорога.
Ближе к вечеру становится нестерпимо жарко и, покинув зыбкое марево брони, я ухожу к навесу, сооруженному местными таксистами, где хитрый подполковник комендатуры сидит с самого утра. Он покупает арбуз. Совсем не прохладная, а горячая мясистая мякоть проваливается в пересохшее горло. Но жажда все-таки уходит. Через час, устав от жары и бессмысленности своего нахождения здесь, я собираюсь в отдел.
Иду один вдоль разрушенной, со смятыми домами улицы. Машины сегодня почему-то не останавливаются, и все расстояние от Минутки я прохожу пешком. Автомат мой на боевом взводе, палец лежит на спусковом крючке. Местные, встречаясь темными своими глазами со светлыми русскими, с удивлением смотрят мне вслед. Для некоторых — это неслыханная дерзость. Рынок «8-го Марта» я почти пробегаю быстрым шагом. Здесь на днях в одном из моих снов я перестрелял несколько боевиков, после чего был застрелен и сам.
Вечер. Приготовление ужина из выданного сегодня продпайка. Тухлые вонючие яйца вместе с проклятиями летят в мусорный контейнер. На станции отключают электричество, весь отдел погружается во тьму. Ужин проходит мимо.
16 августа 2004 года. Понедельник — 17 августа 2004 года. Вторник
Простояв весь прошлый день на Минутке, сегодня я попадаю на 26-й блокпост. Со мною чеченские гаишники республиканского полка и Большой Бармалей.
Вскоре Бармалей уезжает по своим вечным неотложным делам. Эти неотложные дела мне давно известны: дом, водка и бабы. Я, просидев несколько минут на «кукушке», ложусь спать. На дороге стоят гаишники и останавливают машины. В наступивший обед к красноярцам не иду, так как уже вторую неделю мучаюсь с животом. Здесь животы болят через одного и у каждого первого. Страдаем мы от некачественной привозной воды, от наспех перехваченного куска пищи, от жадности съеденной за целый день всего одной порции завтрака, обеда или ужина.
Гаишники приносят два арбуза. Они нарезают хлеб, раскалывают ножом один из арбузов и, пригласив меня, приступают на нижнем этаже блока к еде. Я не участвую в трапезе из-за живота, и гаишники вдвоем не могут осилить арбуз. Умывшись водой из пластиковой бутылки, они разъезжаются по домам. Время — обед. Их рабочий день окончен.
Подъезжают Рафинад с Проныром. Они, эти непростые кавказские парни-контрактники, некоторое время сидят на деревянной скамейке у входа в блок и рассуждают о вечном: нынешняя безработица, как стать ее постоянным участником и когда они наконец-то пойдут на больничный. Забрав подаренный мною оставшийся арбуз, оба уезжают в отдел.
Я остаюсь на скамейке щелкать семечки.
От поворота дороги в сторону блока плетется одинокая фигура. Белый свет солнца виснет между нами ослепительной стеной и не дает разглядеть лицо. Я подтягиваю к бедру автомат.
Маленький, невесомый контр Нахаленок (носят же его черти по городу!) останавливается перед постом. Он в синем трико и футболке. На тощем, впалом животе угадывается угол пистолета. Между нами происходит диалог. Не поднимаясь со скамейки, сложив нога на ногу, я спрашиваю:
