Артур Черный - Комендантский патруль
С добрым напутствием мы начинаем свой рабочий день.
Через двадцать минут Рэгс видит меня рядом с отделом:
— Ангара, а вы почему всегда улыбаетесь?
Потому что, когда я вижу это бедовое, не обезображенное интеллектом лицо, мне хочется горько плакать, но дабы не впасть от слез в уныние, я выбираю противоположное.
Жизнь в отделе идет своим чередом. Рэгс с Безобразным приходят к решению вновь заняться поисками на рынках района «бесхозной» водки. Однако для начала было намечено наведение порядка на Окружной, где, по прочным слухам, опять идет повальная растаска домов.
Вместе с десятком пэпсов я, Ахиллес, Шахид и Альф садимся в наш грозный, насквозь проржавевший и прогнивший автобус и под началом Безобразного, не торопясь никуда успеть, едем на слабой скорости к Окружной, где несознательные граждане разбирают на кирпичи дома.
Перед нами открываются знакомые картины огромных руин. Сюда не долетели снаряды и бомбы, но разрушения принесли сами люди. Рядом с бетонной пылью, среди обломков смертельно развороченных стен, копошится горстка варваров, выдирающая из них красный, побитый временем кирпич. Стоящий рядом журналист какого-то местного канала уже снимает на камеру Рамзеса Безобразного, бессовестно врущего, как он дал безработным людям средства к существованию, отдав на разграбление списанные с баланса ЖЭУ дома. Но люди оказались неблагодарными и в своем невежестве, перестаравшись, развалили и стерли с лица земли другие, оставленные вовсе не для них, дома. А теперь вот он, Безобразный, справедливейший человек, приехал наводить здесь порядок среди забывших про закон людей.
Однако смущенный присутствием репортера, Рамзес запрещает нам кого-то задерживать и торопит вообще быстрее уезжать отсюда.
Выворачивая с Окружной, мы неспешно проносим свой взгляд по краю чужой беды. Рядом с бывшим 31-м блокпостом поставлен огромный белый крест в память о погибших здесь от взрыва фугаса двух омоновцах. Было это совсем недавно, в июле или августе.
Через весь город, пересекая все его улицы, с интервалом в двести-триста метров тянутся эти пожелтевшие от времени, помятые машинами, простреленные пулями, загнившие деревянные, проржавевшие металлические, сгорбившиеся от непогод большие и маленькие кресты.
Сюда, по адресу войны, уже тянутся другие, обреченные остаться тут навсегда. Смерть собирает их по необъятной и великой нашей Родине. Завтра перед этим блокпостом и за тем поворотом встанут уже наши свежевыкрашенные кресты. Не встанут. Потому что здесь нет завтра. Каждый сегодняшний день сам по себе последний, а завтра никогда не наступит. Кресты заказаны и будут вкопаны только сегодня. Я не верю в завтрашний день, как не верю и в возвращение отсюда…
Вчера Безобразному не удалось взять под свое крыло целых четыре кафе на Минутке. Сегодня он вновь здесь. Однако здесь и я. Пока Рамзес выясняет что-то у водителя и чешется спиной о капот, я по очереди захожу первым во все кафе и предупреждаю их хозяек о торопящихся к ним в гости двух сизых голубях, заранее пояснив, как правильно себя вести. Вошедшим Безобразному и Толстому Бармалею те представляются поварами и делают вид, что кафе совсем не их, а где хозяева — они не знают. Женщины сознательно мелют всякую чепуху и, несолоно хлебавши, Безобразный с Бармалеем уходят. Сидящие в автобусе пэпээсники чеченцы открыто возмущены поведением обоих.
Сев в салон машины, Безобразный льет на свет чистые слезы своей совести; он пытается убедить нас, что работает здесь только во имя закона и справедливости. Но чеченцы, по жестокости их сердец, и настоящим-то слезам не верят, не говоря о душевных. Пэпсы громко предъявляют ему что-то на своем языке.
Оставив неудавшуюся затею с кафе Минутки, Рамзес дает команду ехать на рынок «8-го Марта», изымать ту самую «бесхозную» водку, ради которой и затевалось с самого начала все мероприятие.
Но на рынке из автобуса мы не выходим. Не хотим. Безобразный напрасно бегает рядом и обещает всех расстрелять.
Мой сегодняшний обед — вареная лапша. После обеда сон. В дверь ломится Безобразный. Все равно сон. Тот уходит.
Ближе к вечеру нездоровая энергия Рамзеса организует новый массовый поход на рынок.
Рядом с одним из ларьков, давясь слюной и разбрызгивая по форме горячую мякоть, Безобразный жрет арбуз и дыню. Фруктовый сок течет по короткому подбородку, капает на карманы капитанского мундира. Подходят наши участковые, русские, чеченцы, присоединяются к жрущему Рамзесу. Арбуз и дыня большие, всем хватит. Я не могу побороть брезгливость, а больше презрение. Вместе с Альфом, что рядом плюется и матерится, мы наблюдаем за происходящим со стороны. Ахиллес просит Безобразного взять и ему бесплатно арбуз. Тот, отшвыривая в сторону изглоданную корку, кричит на просящего:
— Не можешь взять бесплатно арбуз — снимай форму!
К смутившемуся Ахиллесу уже подходит хозяин фруктов и с радостью от отчаяния угощает милиционера арбузом. Мы с Альфом уходим в отдел.
Вечером из Барнаула звонит мой товарищ и сообщает, что они с молодой женой ждут ребенка. Легкая, непонятная зависть наравне с грустью овладевает мной.
Жаркий, пыльный Грозный, где нет ни одного дня для простого человеческого счастья. Вот опять звук далекой стрельбы уносит из сердца чувства прошлой, такой далекой отсюда, мирной жизни, ее неповторимую тишину спокойных летних сумерек, окутавших сейчас Барнаул.
Я моюсь, стираюсь, бреюсь, варю ужин, натаскиваю в комнату запас воды, сажусь к телевизору.
Упорные слухи, ползущие каждый день по отделу, мы называем «трассерами» и давно уже не обращаем на них внимания. Мы устали ждать их пророчеств, устали верить им, устали их бояться. Да и кто разберет, какой из них слух, а какой правда?
«Трассера»:
Город наводнен оружием, добытым ингушским июньским рейдом. До 1500–2000 боевиков скрываются в Грозном. На президентские августовские выборы готовятся теракты и возможны затяжные бои. Боевики ходят по домам, запугивая убийствами тех, кто придет на выборы.
Вчера я разговаривал с армейской разведкой. Молодой офицер рассказывал о заложенных в последние недели на городских улицах фугасах. Под новые заплаты асфальта на старых дорогах кладется начиненный смертью снаряд.
Разбитые в хлам дороги войны… На каждые десять метров пять-шесть «заплаток». Такой фугас и собака не обнаруживает, и поражающий фактор его гораздо страшнее.
Скудность нашего познания напрямую зависит от глухого, тягучего молчания нашего командования. Да и все произошедшее — это только в городе. О боевых операциях, поражениях и потерях в горах мы узнаем через недели. Затянувшейся контртеррористической операции не видно конца.
14 августа 2004 года. Суббота
Как и вчера, рабочий темп на день нам задает Рэгс. Как и вчера, по слабости его здоровья, последнего хватает лишь на тридцать минут. Безобразный мимоходом и без сожаления обещает нас завтра расстрелять. Однако для начала он требует сдачи денег на похороны Безумного Капитана Корабля Участковых, умершего полторы недели назад.
Безумный Капитан был нашим куратором в МВД Чечни, трусливой, мелочной по своей сучности и падкой на деньги натурой. В былые дни увядшего своего величия он был частым гостем в нашей службе, да еще неоднократно требовал от нас разных подарков. Но и при получении последних не изменял подлой своей душе: он, опять же, неоднократно обещал от всех нас избавиться, уволив навсегда из милиции. Любимой фразой Капитана, как и всех здешних руководителей, было только одно: «Да я вас всех уволю!!!»
А теперь вот взял и умер, так и не воплотив своего желания в жизнь. Жизнь-то, она по-своему распорядилась.
Я вместе с Тамерланом, Ахиллесом и Бен Ладеном попадаю на передвижной КПП. Тамерлан, познавший уже долю рядового участкового, громко матерится и высказывает жгучее нежелание работать.
С комендатурой района на въезде в город мы останавливаем проезжающие машины. Раскаленный жарой асфальт поднимает легкое, уносимое слабым ветром марево. До слепоты голубое, яркое небо огромно и бездонно. Горячий воздух заполняет своей тяжестью легкие и наплывает мягкими волнами на поникшие наши фигуры, что выстроены у обочины пыльной дороги. В тени, протянувшейся вдоль разрушенного забора, закрытые от дороги БТРом, солдаты комендатуры едят сухой несладкий арбуз. Меня хватает лишь на десять минут работы, и я ухожу с бетонки.
Немое безмолвие поселившейся здесь беды бродит рядом с нами. В соседнем дворе разрушенного дома вперемешку валяются обугленные деревянные доски, угловатый, разбитый в куски кирпич. Пустые, слезящиеся солнечным светом глазницы окон несут на своих изуродованных ставнях разбитую снарядами крышу. Прогнивший за годы своего одиночества пол, прогибаясь, с гнилым хрустом проваливается под ногами. Грязное, рваное кресло торчит в разные стороны кривыми пружинами.
