Олег Ермаков - Арифметика войны
Джанад зачерпнул воды, казавшейся черной, умыл лицо. Снова прислушался. Струйки сбегали с отрастающей бороды, падали в воду. Поток успокаивающе терся о камни, тихо всхлипывал. Он напился, наполнил кувшин. Подумал, что же? теперь эта река принадлежит только ему? Эй, Шамс!..
Ему захотелось кликнуть имя друга в сумрачные галереи.
Джанад приехал слишком поздно. И ему иногда начинало казаться, что, может быть, те, кого он застал еще здесь, что-то напутали?
…Что бы на это сказал Няхматулла? Этот добродушный любитель кальяна с чарсом, знаток шуток Насреддина и ревнитель чадры стал активистом ДОМА[16]и готовился вступить в партию. Он считает революцию благом для бедной отсталой страны, а помощь северного соседа необходимой и законной. Ему возражал Якуб-хан, пока не исчез… Все сразу решили, что нуристанцу «купили билет». Возникло подозрение, что здесь не обошлось без Няхматуллы, друзья перестали с ним здороваться. Но через некоторое время Джанад получил весточку из Нуристана: некий Шурмачи приглашал его на медвежью охоту. Потом и Няхматулла подтвердил, что Якуб-хан воюет. А вот «билет купили» его отцу, предприятие по торговле древесиной стало государственным, равно как и дом, автомобили, загородное имение в Пагмане. Семья быстро обнищала. В общем, последовательность могла быть и другой, но Якуб-хан оказался прозорливее и опередил события. Он определился давно: когда русские танки пересекли Амударью и вошли в столицу. От нечисти есть только одно спасение, сказал он, – джихад. Но другие так не думали. Говорили, что гораздо опаснее сосед с юга, имея в виду Пакистан, с которым всегда шел спор о пограничных территориях. А северный сосед был достаточно велик, чтобы не вести подобные споры. Русские здесь строили гидроэлектростанции, дороги, водохранилища, заводы. Им нужен добрый сосед, а не чужая земля. И как только порядок восстановится, они уйдут. Не ушли.
…Отсюда, из этой прохлады, не хотелось подниматься в вечернюю жару и гарь. Но делать нечего, он снова вышел наверх, к тутовому дереву, – как будто попал в незнакомую страну или очутился где-то на луне с острозубыми силуэтами скал, обгорелых, безжизненных, вонючих. Он огляделся. Вот здесь, справа от грота, стоял дом дуканщика Акбара, еще дальше дом старосты: и вот груды битых кирпичей, пыль – когда задувает послеполуденный ветер, кажется, что руины начинают снова гореть и дымиться.
В доме старосты жила Умедвара после свадьбы. Она не для него сплела волосы в одну косу и убрала челку со лба.
…Раздался глухой удар, Джанад ощутил дрожь земли, оглянулся. Это где-то на Верхней улице. Может, стена рухнула.
Странно, но к руинам он привык быстрее, чем к домам, не тронутым железными кулаками, хотя и их посекло свинцом: все стены как в оспинах. Эти безмолвные абсолютно пустые дома с воротами и галереями, с удобными для вечернего возлежания крышами, с цветочными горшками на галереях – как дом учителя – были похожи на незахороненные трупы; они заставляли его оглядываться, всматриваться в темные окна.
В садах ветви гнулись от гроздьев созревших абрикосов, винограда и яблок. По арыкам струилась вода. В полях зеленели картофельные кусты, колосилась пшеница, стеной стояла кукуруза.
Джанаду вспомнился рассказ дяди Каджира о том, как однажды они вдвоем с Кокуджаном в Бадахшане набрели на брошенный кишлак – это случилось после того, как их ограбили пограничники на Амударье, где они мыли золото простым способом: на железную сетку бросали речной песок и та задерживала камешки, а все остальное просыпалось на черную овчину, и золотые крупинки были хорошо заметны; и голодным несчастным путникам попался этот кишлак, и сады там тоже грузнели, – друзья решили пойти попросить чего-нибудь поесть, но вдруг увидели груду камней на дороге и надпись на плоском могильном камне. Хорошо, что Змарак Кокуджан умел читать, там было нацарапано одно слово: ОСПА. От черной оспы обезлюдел кишлак. С дороги им были видны розовые бока яблок и золотистые щеки персиков за дувалами, увесистые желтоватые гроздья переспевшего винограда; но они не могли сделать и шага, все стояли и пялились на кучку камней, белых, как черепушки… Это было похоже на мираж, говорил дядя, на сон; у нас текли слюнки и бурчали животы. Протяни руку – будешь сыт. И дядя Каджир хотел уже пойти, ведь неспроста в Мазари-Шарифе в мечети Али открылся его замок! Но Кокуджан вцепился в него, как одержимый. Лучше умрем от голода, сказал он, это не так страшно. Ну, дяде так не казалось, голод терзал его брюхо, как Шайтан. Он рассказал Змараку про замок. Но Змарак не поверил ему. Или замку: глупое гадание, найти в связке замков тот, что открывается. И мы прошли мимо, восклицал дядя, горе нам!.. Какое же горе, возражал отец Джанада, вы остались живы.
Мир плоскогорья был мне понятен. И он не казался мне скучным или нищим. И когда после окончания сельской школы на семейном совете – в нем принял участие и дядя Каджир – решено было отправить меня учиться в Кабул, я, честно говоря, растерялся.
…Ты не хочешь отсюда уезжать?! Вскричал Шамс, и у него даже уши загорелись от негодования. Он сразу же предложил обмен: я ему – билет в Кабул, а он мне – ворот, лопату и все кяризы, какие только есть в этой степи!
Шамс превращался в настоящего колодезного халифу и спускался в сырую ночь подземелий, бродил в ледяной воде, орудовал кайлом и лопатой, выбирал грунт, вращая ворот с кожаным ведром, каждую минуту рискуя быть заживо погребенным под обвалом, как его дед, или столкнуться с его тенью, что еще хуже. В этих кяризах чего только нет, говорил Шамс. Разбитые кувшины, чьи-то кости, змеиные шкурки, гильзы. И того и гляди столкнешься с самим дэвом.
Шамс набивал себе шишек в тесных ходах, проливал масло, ронял веревку. А однажды упустил ведро – новое кожаное, оно унеслось, как будто кто-то вырвал его из рук! Отец влепил ему затрещину, заругался: что у тебя на уме, паршивый суслик?! Может, ты не парень? Может, тебе лучше сидеть дома с девочками и плести ковры? Он поднялся наверх, а Шамса оставил в кяризе. Но искать ведро было бессмысленно – попробуй догони! Оно уплыло уже вБагдад! Шамс смотрел вверх на черное бревно ворота, пробитого сверкающими иглами неба, прислушивался к подземной речке – и ему мерещились вздохи и шепоты, шаги и кашель. Он вспомнил, что кяризы называют минаретами наизнанку, и ему захотелось взвыть муэдзином, вывернуться наизнанку в крике. Но он лишь тихо призвал на помощь Хидра.
Время шло, ворот не скрипел, Шамс уже стучал зубами – от холода, не от страха, бояться он уже просто устал, – как вдруг раздались какие-то незнакомые голоса, потом отец окликнул его и велел набрать воды. Ворот заскрипел, вращаясь, и на веревке спускалось, со звоном ударяясь о неровные стены колодца, ведро – настоящее железное! Шамс схватил его, ощупал, зачерпнул воды из потока, дернул за веревку. Ведро поплыло вверх. Затем он наполнил его еще раз. Ну а после отец приказал ему выбираться. Брат крутил ворот, Шамс держался за веревку, шагая по стенкам кяриза вверх.
Наверху он ослеп, снова услышал чужие голоса. «Да он у вас совсем закоченел!» – «Что это вы делаете с мальчишкой?» – «Чей он?» – «Ему в школе надо сидеть, а не под землей». Отец отвечал, что сын школу уже окончил. Голос у него был скрипуч, простужен, говорил он медленно, и казалось, что в его груди ворот подымает слова на поверхность – из темных сырых глубин. А старший служит в Гардезе… Гаус Вализар.
Проморгавшись, Шамс увидел, что это солдаты. Вдалеке стоял их грузовик, у поднятого капота хлопотал шофер. Оказалось, что машиназакипела,и солдаты увидели пьющих чай иззябших кяризных мастеров. Наполнив карбюратор ледяной водой и напившись вволю, солдаты во главе с маленьким черноусым офицером уехали. Отец, его средний сын и Шамс смотрели им вслед. Машина уезжала, подпрыгивая на колдобинах и пыля, в сторону кишлака. Когда она скрылась, отец обернулся, смерил Шамса взглядом, наверняка собираясь снова изругать его, но почему-то промолчал; пегие неровные усы его пошевелились, брови поползли вверх, он смотрел уже мимо Шамса. Тот, ежась, оглянулся и вскрикнул: у колодца, прочно поблескивая на солнце, стояло железное ведро. Халифа покачал головой в испачканной глиной чалме и скрипуче сказал, что солдаты вернутся.
Но солдаты не вернулись.
В результате этих событий халифа Вализар заполучил крепкое железное ведро, а Шамс был избавлен от упреков и новых затрещин… но не от судьбы колодезного халифы. Он завидовал мне.
Вообще-то родители хотели устроить меня куда-нибудь поближе, в Газни, где жил мой дед, торговец пустинами[17], но дядя переубедил их. Кем станет Джанад после медресе? спрашивал он. Муллой или учителем в сельской школе? Одна птица, как говорится, облетает землю с Востока до Запада, а другая бегает от куста до куста – хотят ли родители, чтобы наш мальчик, наш хафиз[18], был этой жалкой птахой?! Вспомните хотя бы нашего земляка Нур Мухаммеда из племени тараки – он босой ушел в Кандагар, а потом оказался в Индии каким-то писцом и уехал в Америку государственным человеком, а сейчас – в Кабуле, и думаете, ему не во что обуться? Сын пастуха – а как высоко взлетел, пасет буквы, уважаемый человек.
