Олег Ермаков - Арифметика войны
«…я это ты…»
Али в битве. Руми
«Ли-Энфильд» дяди Каджира был рядом, это главное. Я вспомнил о нем не сразу. Точнее, помнить-то всегда помнил, просто не сразу сообразил…
Да, как забыть тот день, когда дядя выменял патроны на полмешка изюма у повинда, кочевавших по своему обыкновению осенью из глубинных районов страны на зимние пастбища Пакистана со всем своим скарбом, курами и детьми, погруженными на верблюдов, стройно вышагивавших в жуткой пыли, и мы отправились на Голубиные колодцы. То есть не сразу, а позже.
Я думал, что мы тут же и пойдем на Голубиные колодцы – когда-то вырытые родственниками Шамса и заброшенные из-за того, что из них ушла вода. Но дядя не спешил. Он пришел за мной только в следующую пятницу сразу после намаза. Отец заворчал было, но дядя возражал так: если мальчик уже обязан носить чалму и молиться не меньше пяти раз на дню, а к тому же должен уже и поститься, как взрослый, то почему бы ему не научиться и этому делу мужчины – стрельбе из винтовки? Даже если он не станет генералом или хотя бы королевским гвардейцем, как родственник Заргуншаха, ему это пригодится. Это еще никому не мешало. Взять, например, меня. Я никогда не забуду, как мы отбивались от наседающего врага в горах Спингара… Отец поспешил дать согласие, лишь бы не слушать в очередной раз рассказ об этом столкновении, происходившем то в горах Спингара, то в Ургуне, то в горах Шинкай, когда дядя водил караваны.
После дождей глиняная земля расползалась под ногами, хотя ночью и подморозило слегка. Небо, очищенное от пыли и зноя, сияло так, что хотелось подпрыгивать. Дядя подвывал верблюжьей колючкой в ненастье. Я хотел, чтобы к нам присоединился Шамс, но его не отпустили. Его отец халифа[12]Вализар был суров. Он уже брал младшего сына с собой и заставлял спускаться по колодцам в подземные галереи, держать горящую плошку с маслом. Шамсу не нравились эти галереи с подземными водами, прорубленные колодезными халифами. Он долго боялся даже грота с источником в кишлаке под тутовым деревом, хотя туда за водой ходили женщины и девочки; а ему мерещилось в хлюпе воды, вытекающей из мрака, всякое, и когда его посылали за водой, он по дороге обязательно вызывал меня свистом. Шамс был трусоват. А может быть, у него было просто богатое воображение.
Вокруг расстилались степи, было видно далеко. Всюду горизонты начинали ломаться и дыбиться, где дальше, где ближе. Простор был ограничен хрупкими горами. Нет, горы переводили степной простор в небесный. Мне тоже хотелось петь. Но я не знал верблюжьих песен, а предстоящее дело заставляло меня быть серьезным.
Когда до бугров – заброшенных Голубиных колодцев – оставалось шагов двести, дядя остановился, расстегнул френч, под которым был ремень из растрескавшейся красноватой кожи с серебристой застежкой и множеством кармашков, обрезанных внизу, так что из них выглядывали, будто желтоватые клыки, острые концы пуль. Дядя снял винтовку, упакованную почти по самый конец ствола в потертое блестящее дерево, открыл один из кармашков, вынул патрон и дал его мне, а сам потянул за тусклый металлический шар затвора, и тот клацнул, разинув пасть-щель. Вставляй сюда, сказал дядя. Затем задвинул затвор. Понял? После выстрела надо снова потянуть на себя, гильза вылетит, и можно снова заряжать. Жаль, что нет магазина, такой коробочки для патронов, – десять штук можно было бы зарядить. А теперь смотри: это прицельная планка, на ней отметки. Сколько до колодцев? Нет, подойдем ближе. Видишь прорезь? Ее нужно совместить с мушкой на дуле и с голубем. Пока это будет голубь. А потом – мархур с рогами-луками. Снежный барс! Ну, держи.
Не клюй дулом.
Крепче держи.
Целься.
Дядя Каджир подобрал камень. Целиться мне мешало гулко бьющееся сердце. Да и в кого целиться? Я удерживался, чтобы не нажать на крючок. Прижимая левой рукой конец темной чалмы, дядя размахнулся и бросил камень в ближайший колодец. И оттуда сразу вылетели с хлопками, будто выстрелянные из пушки, голуби. Не целясь, я нажал на крючок и зажмурился от грохота и тычка в плечо. Молодец! воскликнул дядя. Заряжай и стреляй еще! Я потянул за холодный шар затвора, но тот не подавался. Сильней! Приказал дядя и помог мне. В нос ударил запах жженого пороха, к ногам упала гильза. Дядя дал мне новый патрон. Стреляй, у нас их хватит, чтобы отбиться от целого взвода инглизов! Я навел дуло на кружащихся голубей и снова потянул за крючок. Грохнул выстрел. Заряжай! приказал дядя, сунув мне еще патрон. Тяжеленький и маслянистый. Приклад снова двинул меня в плечо. Ни одного голубя я не сбил.
И тогда дядя выхватил у меня винтовку, перезарядил, прижался щекой к прикладу, повел дулом вослед за голубями и выстрелил – тут же вниз полетел один и шлепнулся на землю. Поздравляю! крикнул он. Хотя голубя-то сбил сам. Я побежал и схватил птицу за скрюченные когти и, подняв, начал разглядывать этот развороченный комок мяса, облепленный перьями, с которых капала кровь. Я сглотнул слюну, посмотрел на дядю, он жестом показал: брось. Голубь упал в грязь.
Ладно, сказал дядя, на первый раз хватит.
Он похлопал меня по плечу и, усевшись на кусок старого войлока, достал мешочек с сушеным тутовником, перемешанным с поджаренной пшеницей, и насыпал горсть мне в ладони. Я с удовольствием принялся за угощение, озираясь, слушая дядю; мой взгляд то и дело выхватывал комок трубчатых костей и перьев, переломанных пулей, на забрызганной кровью траве.
Дядя, вынув жестяную коробку и отправив в рот щепоть насвара[13], неспешно жуя, рассказывал, что когда-то в пойме Гильменда водились львы. Сейчас их там нет. Барса еще можно встретить в горах Джадрана, на Гиндукуше. А в Нуристане, там, где строят дома из дерева в четыре этажа, охотятся на медведя. Этот зверь сильнее и опаснее барса. Да и льва! Ведь он может ходить на задних лапах, а передними брать что-нибудь, как мы, и голова у него огромная. Один охотник показывал мне его коготь и зуб. Это были вылитые крюки, выкованные нашим Абдруптом! Одним таким можно располосовать живот врага от пасти до паха. А этих штуковин у него не одна и не две… дядя запнулся. Двадцать, быстро сосчитал я. Дядя покачал головой. Больше, мой мальчик. Я в удивлении уставился на дядю. Сколько же? Дядя прищурил свои выпуклые глаза, напоенные светом осеннего плоскогорья, подсчитывая… Может быть, пятьдесят, сказал он. Так сколько же у него ног?! вскричал я. Дядя задумчиво дернул себя за ус и ответил убежденно: две, мой мальчик. Но надо считать и его зубы.
Иногда я слышу явственно голос дяди. Словно бы он следит за мной, неслышно ходит где-то рядом.
Все путается в моей голове, настоящее и прошлое. Вот только что я ложился на чарпайи[14]в доме часовщика Змарака Кокуджана, а пробудился уже в деревне, будто провалился в воронку времени.
Дневной сон измучил меня. Просто лежать в эту жару – сущее наказание. А работать? Возделывать эту глину? чтобы она плодоносила, весной расцветала, наполняя благоуханием все дворы, летом колосилась, шелестела листьями, давая тень уставшим людям и корм изнуренным животным…
Я протянул руку, взял кувшин. Вода была теплой.
В Кабуле все по-другому. Но жизнь там кажется странной и не более реальной, чем воспаленные видения сна или картинки какой-нибудь книги – например, той, что искал шах Аббас. Детство, проведенное здесь, в этих местах, на этом выжженном плоскогорье, представляется столь же фантастичным.
И я нахожусь нигде.
Даже дом чужой, и чарпайи, и кувшин.
Это дом гончара Адам-хана. Совершенно пустой. Как и все уцелевшие дома.
Он вдел ноги в сандалии и вышел во двор с проломленным дувалом и выкорчеванными, разбитыми в щепки деревьями, послушал тишину. К ней он не мог привыкнуть, хотя провел здесь уже не один день…
Но – нет, к ночи запели птицы. Запели среди развалин, их голоса хорошо были слышны в воздухе, настоянном на гари.
Птицы те же. И тутовое дерево. Он пробрался к нему по заваленной расщепленными бревнами и грудами кирпичей улочке.
Дерево стояло неподалеку от грота, раскидистое, празднично увешанное сладкими фиолетовыми серьгами ягод. Теперь у птиц не было соперников. И на ветви дерева никто уже не покушался. Джанад начал спускаться к подземному потоку, и вдруг что-то метнулось прочь, в глубь галереи. Зверь? Птица?.. Это ни на мгновение не задержало его. Он вспомнил Шамса с его подземными страхами, которому все же пришлось стать колодезным халифой вместо отца, скрюченного, с распухшими суставами, еле передвигавшегося по двору и не выходившего из дому. Старшие братья после службы в армии так и не вернулись сюда, и Шамс кормил отца с матерью.
В лицо веяло прохладой. Река вытекала из галереи и уходила под низкие каменистые своды в черноту. Реку сюда привели деды и прадеды Шамса, вскрыв жилы предгорий и заставив их течь по галереям, нести прохладу в степь, затопленную солнцем. Шамс тоже расчищал ей путь. Когда в одном из кяризов скрылись люди Королевского Гвардейца, солдаты подорвали его, обвалившиеся своды преградили реке дорогу. И кяриз наполнился мутной водой с кровавой пеной. Шамсу пришлось там потрудиться. Помогали ему те же солдаты, им нужно было трофейное оружие: за это их награждали. А для погибших людей Королевского Гвардейца награда – их смерть. Ведь сказано: «И никак не считай тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего Господа получают удел…»[15]Правда, и солдаты правительства в Кабуле утверждают, что и они на том же пути. Что не помешало правительству принять помощь неверных и впустить их солдат.
