Тейн Фрис - Рыжеволосая девушка
— Ну, Ханна, что ты думаешь насчет… Будем продолжать в такую-то погоду?
Я бросила взгляд на улицу: кусты, навес, поля и теплицы блестели от дождя, вода каплями стекала вниз.
— Считается, что учения в трудной обстановке очень полезны для солдата, — заявила я полушутя-полусерьезно. — Если ты не намерен сидеть дома — я с тобой.
Хюго поглядел на меня с некоторым уважением.
— А что, если ты снова поскользнешься? И свалишься в грязь?
— Возьму и подымусь, — ответила я.
Мы позавтракали и пошли. На этот раз не в сторону береговой зоны, а в местность, расположенную между Кастрикумом и Эйтхеестом, на проселочную дорогу, среди толстых гнилых ивовых пней. Мы насквозь промокли, пока дошли туда, а когда часа через два вернулись обратно, нас попросту можно было выжать. Настоящий рай был в кухне Карлин, где топилась плита и потрескивали дубовые поленья. От нашей одежды шел пар, а после чашки горячего настоя из бузины даже жарко сделалось. Но еще жарче мне стало от комплимента, который сделал мне Хюго, отправляясь после обеда опять в свой сарай:
— Ты чертовски быстро научилась стрелять.
На третий и на четвертый день стояла опять сухая погода. Мы упражнялись в стрельбе с велосипеда то тут, то там, утром и днем. Я уже сидела в седле цепко, как кошка, и ездила, ездила, не обращая внимания на боль в мышцах и усталость. Я всегда думала, что я с моим велосипедом составляю единое целое. После четырех дней тренировки в езде и стрельбе под наблюдением Хюго я поняла, что существуют более высокие ступени мастерства и мне еще надо учиться и учиться…
Вечера в ложбине между дюнами были тихие, там рано темнело, и мне было ужасно скучно. Я сказала, что, пожалуй, съезжу домой, привезу книг. Карлин всегда штопала или вязала что-то; меня же такие вещи не соблазняли. Хюго и Ян сидели, склонившись над шашками. В положенное время мы слушали английское радио. Еще до десяти часов вечера все укладывались в постель, так что времени для сна было более чем достаточно. И я много думала. Думала о повороте, который произошел в моей жизни. О том, что я вступила на новый путь, выбранный мною совершенно сознательно, причем я еще не знала, сумею ли я достичь той цели, ради которой порвала отношения с близкими мне людьми— с родителями и товарищами из Гарлема. Впрочем, Флоор одобрил мои шаги — а ведь он член партии, часть ее. Я знала, что ничего уже больше не стану предпринимать помимо партии, хотя порой и забывала о ее тайном, безмолвном присутствии. Но партия моя все же существовала, партия стояла на посту. Она существовала в стране, где мы жили под гнетом оккупации. Находившиеся на нелегальном положении руководители партии ездили на велосипедах по лесным тропинкам в Гелдерланде и Утрехте, поддерживая контакт с конспиративными квартирами, направляя своих посланцев из одного большого города в другой. Подпольное руководство партии находило возможность собираться в самых невероятных местах: в сторожке у моста на Фехте, в домике сельского рабочего возле Старого Эйсела, в вилле в Оостербееке… Руководство было окружено преданными людьми, и мы часто забывали даже, что оно существует, что оно наблюдает за нами, что оно издали указывает нам путь, воодушевляет нас, взывая к нашей находчивости, нашей изобретательности, нашей смелости…
Я тоже была частью партии, точно так же как партия была частью Голландии, где каждый честный человек питал отвращение к немцам; где один писал статьи в нелегальные газеты, другой печатал их на ротаторе, третий распространял их; где безыменные поэты писали стихи, которые ходили среди людей, внушая им надежду или усиливая их ненависть к врагу. Каждый боролся по-своему. Тысячи жителей прятали у себя патриотов, иногда даже и не одного. Подпольщикам давали деньги, снабжали продовольственными талонами, поддельными документами. Борец сопротивления мог зайти чуть ли не в любой дом, и ему оказывали помощь. Мы были нитями огромной живой ткани, имя которой Родина. Это чувствовалось во всем. Я прислушивалась к налетам английских воздушных эскадрилий, которые с каждой неделей, казалось, увеличивались в объеме и мощности; эти эскадрильи появлялись то тут, то там — даже при ярком свете дня, словно в насмешку над заикающимися немецкими зенитками… Все вокруг стремилось уничтожить врагов человечества, нанося им удар за ударом. Красные полки Советского Союза наступали, изгоняя фашистов из Крыма; радио сообщало о геройских подвигах партизан под Одессой — было ясно, что весной фашисты будут вынуждены оставить также и Одессу… В эти тихие вечера я рисовала себе все это так ясно, как будто передо мной висела развернутая карта Европы; все оживало на этой карте: горели и дымились города, выступали в боевом порядке войска, гремели артиллерийские залпы русских партизан — моих товарищей, — очищая русскую землю от фашистов в форме и без формы, от захватчиков обширных черноземных полей Украины; разбойники рассчитывали, что земли эти будут легкой добычей голландских предателей, которые учредили «Восточную компанию» и поэтому торжественно именовали себя «восточными крестьянами». Теперь им приходится быстро сворачивать палатки. Эта дутая «Восточная компания» должна была воплотить в себе идеал определенного сорта авантюристов и стяжателей. Поздно, слишком поздно, думала я. Мир будет переделан и очищен в нашем, антифашистском горниле. И я сама, какой бы маленькой и незначительной я ни была — бывшая студентка-юристка Ханна С., девушка из Голландии, — я тоже должна очищать землю на своем маленьком участке — везде, куда только достанет огонь моего револьвера. Уничтожать отребье рода человеческого, которое попросту не имеет права на жизнь. Мне не нужны ни кодекс Юстиниана, ни кодекс Наполеона, чтобы чувствовать правду этих простейших человеческих мыслей. У меня есть собственное представление о праве и есть револьвер.
Первый выстрел
Ровно через неделю после моего переезда мы с Хюго направились утром на велосипедах в сторону Эймейдена. В этот день снова стояла сухая погода, свежий воздух покалывал щеки, сероватобелый лед лежал в водоемах; легкий ночной морозец инеем покрыл дюны. И в то же время в запахе травы на обочинах дороги и в старых, тихих садах, вдоль которых мы ехали, чувствовалось освежающее веяние весны — и в душе росла надежда, уверенность. Хюго был необычно молчалив и замкнут. Накануне, в воскресенье, он ходил, очевидно, в разведку. По всему было видно, что он внутренне подготавливает себя к намеченной операции: новые морщинки возле глаз, сжатый рот, молчаливость. Впрочем, я и сама не ощущала потребности много говорить. Я была спокойна, пожалуй, даже чересчур спокойна. Я думала о человеке, которого мы наметили первой жертвой, — о Хеерте Квэйзеле. Это был бездельник, как сказал мне Хюго, никчемный человек; окончив школу, он палец о палец не ударил, жил на средства своих родителей, а после тридцать третьего года сразу надел коричневую форму партии Раппарда. Однако потом он сбросил эту форму, так как черная куртка нацистов и фашистской вспомогательной полиции предоставляла большие выгоды… Молодчик, из рук которого собака и та не захочет куска хлеба взять! В течение целого года из-за него опасно было ездить в поездах между Эймейденом и Гарлемом. Он крутился в этих поездах, преимущественно на переполненных площадках, но не в военной форме, а в кепке и пиджачке, словно последний бедняк. Хюго рассказал мне, как он действовал. Он вступает в разговоры, понятно? Высказывается против немцев, против приговоров, против карточной системы, против проклятого строя вообще. И всегда хоть два-три человека попадутся на удочку; всегда находятся простаки, которые ему поддакивают и верят, что в лице этого подлеца они нашли единомышленника… Когда же поезд прибывает в Гарлем, Квэйзел немедленно указывает на «мятежников» дежурным фашистским полицейским… Одному богу известно, сколько народу он таким способом отправил в пасть гестапо.
Город Эймейден-Оост, где нам предстояло разыскать этого негодяя — Хюго выяснил, что он жил там и столовался где-то у вдовы портного, — в эти утренние часы был немноголюден. Мягкий и чистый свет ничем не омраченного неба озарял красные кирпичные здания улицы с безупречно подстриженными газонами и заботливо подрезанными кустарниками, придавая всему характерный облик голландской аккуратности и даже покоя. Перед маленькой булочной стояло несколько женщин. Проезжая мимо на велосипедах, мы не разобрали, о чем они говорят, но по выражению лиц и тону мы поняли, что разговор был отнюдь не из спокойных. Из школы доносилось протяжное чтение — это дети хором читали вслух. Солнце радугой играло в оконных стеклах.
Улица, где жил Квэйзел, была точной копией первой; мы попали на нее, проехав под высокой, украшенной барельефами аркой; улица напоминала скорее площадь, так как тянулась по обеим сторонам овального сквера.
