Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
Про кого из знакомых ни спросишь — на фронте.
И горбатый Паржизек тоже.
Бржетька Когоут погиб в Италии. Тобиаш теперь калека, а ведь такой ловкий был парень…
* * *Пришли мы домой.
Думалось мне — это сон, но вот, ей-богу, все тут как было.
Кухня, полочка, кушетка, горшки, лавки.
Пол чисто вымыт, и по нему расстелены старые газеты. Марженка всегда так делала, чтобы не наследили.
В клетке, что осталась после чижика, прыгает канарейка.
На столе праздничная скатерть, а на ней — черт возьми! — кулич, кофейник из буфета и ваза с цветами.
Засмеялся я, скинул рюкзак и говорю:
— Гром тебя разрази, девка! Кого ты ждешь, уж не любовника ли?
— Все в честь твоего счастливого возвращения.
— Гм… вот оно, значит, что… — Я сделал вид, будто ужасно удивляюсь, и глянул на жену.
У нее в глазах стояли слезы. Слезы радости, счастья. Усадили меня на почетное место. Я не хотел, да ребятня иначе не позволила. Смущался я, словно у чужих. Села и жена с детьми, и стали мы пить кофе. Франтик проболтался — мама, мол, два часа потратила, чтобы принести из Сенджариц немного молока.
Кулич — объеденье! Вот уж я полакомился! Расстегнул мундир.
— Сними его совсем, папочка!
— Ну-ну, дети, не так уж мне жарко, потом…
— Снимай, снимай, отец, ты же дома. Сейчас принесу тебе штатское. Я все выколотила, перешила, а твой коричневый костюм совсем выцвел — так я его перелицевала.
Вышел я в сенцы.
Вроде бы стыдно показалось раздеваться перед детьми.
Теперь я был в чистом белье, в старых своих брюках. Закурил сигарету.
Блаженство!
— Эх, Марженка, и намаялась же ты, должно быть! Шутка ли — такой пир закатила!
— Да разве могли мы не встретить тебя как полагается? Ведь ты заслужил. Натерпелся, поди…
Лег я на старый диванчик и уснул.
Вечером мы с женой сидели до полуночи, разговаривали.
Она была счастливая.
Вся светилась.
Мы держались за руки.
Точно снова я пришел свататься.
Рассказывал ей все, с самого начала. Про этот поезд с боеприпасами, про нашего капитана Короши фон Дельсберга, про начальство, про операционный стол и как было в госпитале.
Спросила, кто за мной ходил, не женщины ли.
— Нет, — говорю. Зачем портить ей вечер?
Утром подала мне в постель завтрак и сигареты. Я провалялся до десяти.
Хорошо дома.
Одна чистота чего стоит!
А уход какой! Приличный каменный домик — не какая‑нибудь галицийская лачуга. Потолки добротные. Нигде не дует, не течет… Перины. Словом — комфорт! Как-никак мы, чехи, народ цивилизованный.
Навестил знакомых.
Да только не знал, о чем с ними говорить.
Ведь кто не служил в армии, тот, честно говоря, ни в чем не разбирается.
Спрашивают — все про одно и то же.
А сами‑точно пришибленные. У каждого забот выше головы.
Какое кому дело до других?! Искренности настоящей нет…
Но Марженку хвалили все в один голос. Работала, рук не покладая, хозяйство содержала в порядке, детишек без отца растила.
Я сказал ей про это.
Покраснела. И слезы‑кап‑кап…
* * *Неделю я ничего не делал.
Слонялся из угла в угол.
Скукотища.
Старые заказчики приглашали то туда, то сюда — чинить печи.
А я себе думаю: «Спятил я, что ли? Приехал на побывку и буду мараться сажей! Глины у меня нет, инструмент куда‑то подевался — да пропади они все пропадом!»
Встретился с Андуличкой.
Она уже была на сносях. Вышла замуж за пьянчужку деревенского.
Меня это уже нисколечко не волновало.
По правде сказать, она и прежде была неискренняя, выманивала подарки да деньги, гуляла со мной, а в то же самое время вешалась на шею одному пареньку из галантерейной лавки. Свинья, да и только!
Недели через две попривык я к дому, и все пошло по-старому.
Франтику поддал мундштуком от трубки — все повадки у него противные, материнские, воротит нос от тарелки с кашей… Скажите на милость, это при нынешней‑то дороговизне! И вообще любит во все встревать, хитрит и разговаривает слишком много, все‑то ему надо, только и дела ему, что шляться по городу. Даже полицейский мне жаловался.
Девчонка избалована, как принцесса. Не знает, чего еще и придумать. Ноет. Пристает. Учится плохо. Деньги транжирит на сладкое.
А жена все терпит и не вмешивается.
Разве это жизнь?
Я ей так и говорю:
— Ты такая же, как была. Война тебя ничему не научила. Ну, погляди хоть на себя — на кого ты похожа!
Хуже ведьмы! Только еще метлу в руки — и того и гляди в ночь на святого Якуба вылетишь в трубу. Вот бы когда я вздохнул с облегчением!
Она песком чистила в лохани ножи. Когда я договорил — упустила их в воду.
— Не бойся, Ваша… Недолго уж тебе терпеть… Умру я скоро… Снова будешь холостой, свободный, сможешь делать, что захочешь…
— Хороши шуточки! — прошипел я, схватил шапку — и в трактир.
Пива у них не нашлось ни полкружки. Ладно. Заказал содовой. Тоскливо было там сидеть.
Сказать по правде, я даже обрадовался, когда подошла пора возвращаться в часть.
* * *Да вот теперь уже опять шестой месяц, как я уехал из дому.
И вокруг головы моей Марженки снова начинает светиться нимб.
Бог ведает, отчего это человек так устроен…
Думается, моя Марженка все же хорошая женщина, и потом, ежели как следует рассудить, не повезло ей со здоровьем.
Делает что умеет!
Нельзя же требовать, чтобы все в жизни было по твоему вкусу.
И дети у меня славные, послушные.
А кое‑какие шалости мальчонке, черт возьми, и простить можно…
Через неделю еду на побывку.
Честное слово, соскучился по дому. Скоро ли я их увижу, моих родимых?
Женихи
Послушайте и призадумайтесь!
Стояли мы в Черногории. Поручик наш приказал построить отряд на поверку.
В конце строя, как положено, стояли провинившиеся, шестеро погонщиков вьючных мулов, они возвратились в часть из двухнедельного отпуска.
Явились они накануне, поздно вечером, грязные, заросшие, изголодавшиеся после многодневного пути и блужданий в горах вокруг Бернане и Рожай.
Дело было так. Месяц назад наш отряд получил от командования дивизии распоряжение об отпусках, Я его переписал на бумажку для памяти.
Там было следующее: «В кратковременный отпуск могут быть отпущены военнослужащие либо лица, к полевому составу армии принадлежащие, по представлении документов, свидетельствующих о серьезных обстоятельствах семейного характера (кончина или тяжелая болезнь ближайшего родственника — матери, отца, детей, но ни в коем случае, однако, дяди et cetera [122]); могут, однако, быть отпущены также те военнослужащие (лица, к полевому составу армии принадлежащие), которые намереваются вступить в брак. В подобных случаях предоставление отпуска зависит от положительного отзыва о них командования отдельных воинских частей, либо… et cetera».
Когда мы это предписание довели до всеобщего сведения, явились двадцать человек — погонщики из Боснии, Хорватии и Венгрии.
Документов, свидетельствующих о серьезных обстоятельствах семейного характера ни один из них представить не мог.
Зато все в один голос уверяли, что если получат отпуск, то сразу женятся.
Я знал их всех, этих негодяев. Были среди них и юнцы прямо со школьной скамьи и седые старики; но трудно поверить было, что где‑нибудь найдется особа женского пола, которая согласится разделить с одним из них бремя супружеской жизни.
Как ни странно, именно они богом и чертом клялись, просили и обещали, что женятся «сигурно» [123].
Некоторым было с места отказано.
Дела одиннадцати оставшихся были, как предписано, проверены, но оказалось, что среди них тоже есть прохвосты и жулики.
В конце концов осталось шестеро серьезных кандидатов в женихи.
Их отпустили, но при этом им было приказано и трижды повторено, чтобы, вернувшись, каждый принес заверенную в суде копию свидетельства о браке, бумагу от приходского священника или сельского старосты.
Вот теперь, значит, стоят эти шестеро новобрачных в строю, чтобы, как положено, отрапортовать о своем возвращении.
Сержант Штейнбах, венец, старый вояка из кайзер-егерей, выравнивает шеренгу.
Они стоят рядком, щурятся, шмыгают носами, моргают и потеют на солнцепеке.
Докладываю поручику, что отряд построен.
— Николо Коровчук — здразо дошли? [124] — подойдя к первому, подшучивает поручик Брабенец, в мирное время управляющий банком в Чешских Будейовицах.
— Здраво, здраво! [125] — улыбается Коровчук. Его красная, будто ошпаренная, голова похожа на расколотый арбуз.
— Како се има Tsoja девоjка [126]? Хе-хе! — смеется поручик.
