Борис Азбукин - Будни Севастопольского подполья
Но если днем Костя, как затравленный зверь, забивался в нору, ночь приносила ему свободу, и он упивался ею. Не проходило ночи, чтобы на станции чего-нибудь да не случалось.
С чувством мстительного удовлетворения он вспоминал сейчас о ночных вылазках. В прошлый четверг они с Саней два вагона свалили на разобранной стрелке. Товарный состав забил пути от вокзала к пристани, и пароход, который доставил из Констанцы продовольствие, обмундирование и боеприпасы, целый день не разгружался из-за отсутствия порожних вагонов. На следующую ночь они открыли краны в нескольких цистернах — бензина на фронт не попало ни грамма. А сколько составов, готовых к отправлению, задержали на станции, перерезав ножами шланги воздушных тормозов! Подойдя к окну, Костя раздвинул доски.
Вся долина, в которой раскинулась станция, была залита молочно-голубым сиянием. Слева, через мост, с гулом несся сплошной поток машин на Симферополь. Внизу, на путях, стояли подготовленные к отправке на фронт товарные поезда. Где-то за мастерскими пыхтела маневровая «кукушка».
«Это уже седьмой состав за день», — отметил Костя: Чего это они так спешат? Прорыв у Перекопа, что ли, или готовятся к наступлению? Эх, жаль, светло! Сейчас бы в самый раз спуститься и порезать шланги тормозов. Костя сдвинул доски и, отойдя в глубь хаты, закутался с головой в одеяло, стараясь надышать тепла. Шорох заставил его вернуться к окну. Сквозь щель он увидел Шурика.
— Залезай. — Костя раздвинул доски и принял из рук мальчика котелок с похлебкой. — Вот кстати!
— Колька еще хлеба прислал. — Шурик вынул из кармана ломоть.
Костя прильнул к котелку и пил, захлебываясь и обжигаясь. Сегодня он еще ничего не ел. Приятная теплота разливалась по телу.
Шурик тем временем выкладывал новости: к пристани пришвартовался пароход с солдатами; на Историческом бульваре возле грибка поставили спаренный зенитный пулемет; днем прибегал Толик и велел передать, чтобы он сегодня ночью обязательно пришел домой, мать подогреет воды для мытья.
Костя ел и раздумывал. В такую светлую ночь все равно на станции не появишься. И в самом деле, хорошо бы отогреться, помыться, сменить белье, а потом сходить к Фросе, повидаться с Валей…
— А ты пойдешь со мной?
— Пойду! Собирайся, а я посмотрю, нет ли кого, — Шурик вылез в окно и бесшумно по ступенькам выскочил на тропу.
Костя прошел в чуланчик, нащупал у изголовья автомат и гранаты, спрятал их под матрац, а револьвер и фонарик захватил с собой.
Напрямик, развалинами, они поднялись в гору и через пролом в стене Исторического бульвара спустились в ров, который полукругом опоясывал редут.
Веяло тонким, нежным ароматом цветущего миндаля, занесенным ветерком из рощицы у панорамы. Костя жадно вдыхал волнующие запахи весны. Он держался теневой стороны рва, где выпирали ноздрястые глыбы известняка, под которыми скрывалось множество ниш, укромных нор и лазеек, не раз спасавших его от облав. Справа белел под луной высокий глиняный вал редута. Из обрушенных амбразур выглядывали черные жерла старинных пушек. У орудий возвышались серые брустверы, сложенные из мешков с землей и глиной. Они окаменели, сделались тверже бетона. Бастион, залитый серебристым таинственным светом, застыл в мрачном величии. Костя остановился зачарованный. Сто лет назад в эту же пору и, быть может, в такую же лунную ночь все тут гремело и сотрясалось от канонады и рева битвы. Сотни трупов заполняли тогда этот ров. Раскаленные ядра со свистом чертили небо. А батальоны французской пехоты один за другим шли на приступ бастиона. Встреченные ураганом картечи, они откатывались назад, как морские волны, налетевшие на неприступный гранитный утес. Быть может, в ту ночь пушкарями, стоявшими у этих орудий, командовал молодой подпоручик Лев Толстой? Ни один французский солдат не проник тогда дальше рва. Неприступный Четвертый бастион гордо возвышался перед врагом как символ русской доблести и славы.
Костя поднялся на бруствер и долго с тоской смотрел туда, где на темном фоне акаций белел обелиск славы, увенчанный шлемом. Телефонные провода, идущие от фашистских батарей, черной паутиной опутали вершину обелиска, змеями обвили шлем, словно намеревались намертво затянуть петлю на шее русского богатыря. Костя вздохнул и спустился в ров.
Через несколько минут он миновал с Шуриком пустырь и, встревоженный, остановился у своего дома. При лунном свете на песке отчетливо виднелся след машины, который шел от ворот к дороге.
— След свежий. Кто-то приезжал, — прошептал Шурик.
— Стой тут и следи за улицей. В случае чего два раза свистни, — тихо сказал Костя и стал осторожно пробираться вдоль низенького заборчика, внимательно высматривая, не притаился ли кто во дворе или в саду.
Тишина. Но почему нет Мохнатки? Она всегда, учуяв его, выскакивала навстречу, подпрыгивала, норовя лизнуть лицо. И дверь в дом почему-то не закрыта. Костя перелез через забор, подошел к плотно завешенному окну и услышал приглушенные голоса матери и брата. Он вошел в дом.
Мать с покрасневшими от слез глазами сидела за кухонным столом, а Толик стоял напротив и, сбычившись, смотрел на нее. Заметив старшего сына, мать всплеснула руками и бросилась к нему:
— Ой, лишенько мое! Навщо ти зъявився? Тiкай швидше. Ховайся…
— Что случилось, мама?
— Жандармы только что за тобой приезжали, — ответил Толик. — Я собрался к тебе, а мамка вот не пускает. Собаку, говорит, убили и тебя убьют.
— Обыск был? — дрогнувшим голосом спросил Костя.
— Нет. Сережка Сова выспрашивал, к кому ты ходишь и почему ночью тебя нет дома.
— А вы что?
— Я говорил, что ты по ночам работаешь на пристани. Ну, он велел, как придешь, явиться тебе в полицию.
— Ой, сину мiй, не ходи туди. Замордують тебе… Тiкай. Я швиденько зберу тебе в дорогу. А вранцi Толiк ще принесе.
Костя взял приготовленный матерью узелок и поспешил уйти из дому.
Утром он ждал Толика. Братишка не пришел в убежище ни утром, ни днем.
III
Над темной гривой Мекензиевых гор пылал восход, когда мать подняла Толика с постели. Наскоро поев, тот подхватил противогазную сумку с бутылкой парного козьего молока, вареными бычками и хлебом и отправился к брату.
Стояло хмельное апрельское утро. Под косыми лучами солнца с вершин холмов сползали космы тумана, сады и бульвары розовели от цветущего миндаля, источая нежный аромат самых ранних цветов севастопольской весны.
Толик не пошел через двор, а, срезав угол, из садика через развалины соседнего дома пробирался на улицу. До дороги оставалось несколько шагов, когда он заметил мчавшуюся из города черную полицейскую машину. Толик сунул противогаз между камней и, напустив беспечность, вышел на дорогу.
Поравнявшись с ним, машина резко затормозила.
— Стой! Ты куда? — из кабины высунулся Сережка Сова.
— На море, ракушки сбирать. А что? — Толик удивленно уставился на него плутоватыми черными глазами.
— Брат вернулся домой?
— Нет еще.
— Садись, поедем, — сказал Сережка, вылезая из кабины.
— Зачем?
— Покажешь своего брата, если повстречается.
Толик охотно сел между шофером и Сережкой. Он не прочь был прокатиться по городу.
Машина с ветерком пролетела мимо миндалевых рощ бульвара, черных развалин улицы Ленина, на Пушкинской круто свернула к спуску и понеслась вдоль берега сверкавшей золотом Южной бухты.
На пристани Сережка отыскал надсмотрщика Шульца и узнал, что Константин Белоконь вот уже две недели не выходит на работу.
Сережка подошел к машине.
— Ты что же врал? — его пальцы впились в плечо Толика.
— Откуда ж я зна-ал? Он говорил, что на работу уходит! — обиженно протянул Толик, невинно тараща глаза. — Может, он гуляет по городу?
— Садись. Поедем по улицам, — приказал Сережка, смягчая тон. — Смотри получше, как увидишь брата, покажи.
— Ладно, покажу, — буркнул Толик.
Машина помчалась обратно вдоль берега Южной бухты и вскоре выскочила на центральное кольцо города. Неподалеку от поворота на проспект Нахимова показался парень в кепке и поношенном черном бушлате.
— Кажись, он! — воскликнул Толик.
Шофер затормозил. Парень, увидев перед собой «черного ворона», остановился и побелел.
— Не-ет, не о-он, — разочарованно протянул Толик. — Дюже похож. Точь-в-точь.
— А как твой брат одет?
— Как он, — кивнул Толик на парня. — В бушлате, в кепке. Точь-в-точь.
— А может, это он? Обманешь — тебе же хуже будет.
— Что ж я, дядя, своего брата не знаю? — возмутился Толик.
Машина проскочила полквартала, и впереди снова мелькнул матросский бушлат.
— А этот не брат? — Сережка толкнул коленкой Толика и кивнул на парня, размашисто шагавшего по тротуару.
