Борис Азбукин - Будни Севастопольского подполья
Вечерело. Приближался конец смены. Ленюк направился к поворотному кругу, куда после заправки углем должна была подойти «кукушка». Тускло поблескивали накатанные рельсы маневровых путей. Станция казалась безлюдной. Только у склада попыхивал паровоз да из будки технического осмотра доносились голоса. Прячась за вагонами, Ленюк подошел поближе и — застыл. Из будки вышел переводчик Сережка Сова, за ним Орлов и трое жандармов с пистолетами в руках. К ним присоединились поджидавшие у дверей сухопарый лейтенант-эсэсовец, два полицая и вынырнувший из-под вагонов Жорка Цыган. Орлова повели через пути на площадь, где стоял крытый брезентом грузовик.
Ленюк посерел, во рту у него пересохло, тело сотрясала дрожь. Но голова была ясна.
Провал Орлова означал провал всей группы. Так вот почему Жорка Цыган рыскал по Пластунской и присматривался к номерам домов! Ведь немцы улиц не знают, и Жорка у них вроде наводчика. Может, жандармы уже арестовали и Дусю с Николаем, а потом прикатили сюда? Тогда в доме наверняка засада. Надо бежать! Бежать прямо в пещеру!
Ленюк стал выбираться со станции, пересекая маневровые пути, чтобы выйти к дороге на Зеленую горку. Шел неуверенно — ослабли ноги. Подойдя к крайней линии, он спрятался за платформу, увидел, как жандармы с Орловым сели в кузов крытой машины и та покатила в город.
Ленюк перебежал дорогу, свернул в развалины крайней улицы Зеленой горки.
Когда на станции раздались свистки «кукушки», подкатившей к поворотному кругу, стрелочник Ленюк был уже далеко. Опасность миновала, и страх прошел. Ленюк подумал: не поспешил ли он с бегством? Что, если дома нет никакой засады? Ведь Дуся с Николаем ждут его! Неужели не догадаются, что неспроста задержался? Догадаются. Если вовремя не явился, значит беда, и ночью прибегут в пещеру. Ведь они заранее условились: если заявится полиция, дворовую калитку не открывать, а бежать за дом и скрыться в развалинах. Дуся прыткая, она обязательно улизнет, а Николай тоже маху не даст.
Но как он ни успокаивал себя, а недовольство собой не покидало его.
Михайлов в тоскливом нетерпении шагал по комнате. Время тянется удивительно медленно, и глаза его помимо воли то и дело обращаются к стрелкам часов. К гнетущему нетерпению примешивалось острое беспокойство.
Быть может, ему с хозяйкой лучше уйти? А Василий придет в пещеру ночью или под утро? Нет, нельзя оставлять товарища.
Послышался стук в дворовую калитку.
— Наконец-то! — облегченно вздохнул Михайлов.
— Это не Василий! Он не так стучит. — В глазах хозяйки испуг.
— Вот что, Дуся, я пойду к Орловым. Если это наши, придешь за мной. Если кто чужой — выпроваживай.
Михайлов и хозяйка открыли наружную дверь и, став на пороге, прислушались. Ни звука. Луна прощальными лучами освещала верхушки деревьев за высокой глинобитной стеной, которая отделяла дом от улицы.
Кто притаился за этой стеной? Кто? Снова постучали три раза.
— Вам кого? — спросила хозяйка.
— Откройте. Это я, Людвиг.
Да, это был голос Людвига.
— Ты один? — спросил Михайлов, подходя к калитке.
— Нет, Николай, с товарищами. Мы только что из лесу…
О том, что Людвиг вместе с Осокиным ушел к партизанам, Михайлов знал. Услышав голос Людвига, он обрадовался. Людвиг — это вести с Большой земли, вести от товарищей, ушедших к партизанам. Не раздумывая, он вытащил из скобы засов.
Под сильным толчком калитка распахнулась, и Михайлов увидел перед собой Сережку Сову, улыбающегося Майера, а за их спинами жандармов. Яркий свет фонаря ослепил его, а пальцы Сережки впились в кисть правой руки. Сильным рывком Михайлов вырвал руку и, побежав назад к хате, крикнул:
— Дуся, гаси свет! Беги!
Он не успел закрыть дверь на задвижку. Снаружи на нее навалились, и Михайлов подставил ногу под нижний косяк двери, надеясь сдержать напор. Надо было выиграть время, дать возможность уйти хозяйке. Дверь под напором трещала и причиняла сильную боль ступне. В комнате задребезжали стекла распахнутой рамы, и Михайлов отскочил от двери и бросился в хату. Когда он был уже у распахнутого окна, жандармы повисли у него на плечах. Сережка поспешил захлопнуть окно.
Луч фонаря обежал комнату и осветил лицо Михайлова.
— Где есть хозяйка? — спросил Майер, подходя к нему.
— Сбежала, господин штурмшарфюрер, — сказал Сережка.
— Что же вы стоите, как олухи?! — Майер выругался. — Немедленно окружить двор и задержать ее.
Жандармы и Сережка бросились во двор.
— Повернитесь лицом к стене и… — Майер потянулся рукой к кобуре.
Закончить фразу он не успел. От удара ногой в пах Майер глухо охнул, скрючился и выронил фонарь. От удара в челюсть упал. Михайлов попытался выхватить у него пистолет: безоружным ему из окруженного дома не вырваться.
Завязалась борьба.
Сережка, держа в одной руке фонарь, в другой пистолет, осмотрел сарай, обшарил двор, затянул в пролом в стене, но идти в развалины не рискнул и вернулся в дом. Еще с порога он услышал хрипы, возню. Посветив фонарем, он увидел, что Михайлов подмял под себя Майера и душит его. Рукояткой револьвера Сережка ударил Михайлова по голове и, оглушив, оттащил в сторону.
Майер вскочил на ноги, стал избивать лежавшего без сознания подпольщика. Бил, пока лицо Михайлова не превратилось в сплошную кровавую массу…
В эту ночь волна арестов прокатилась по всему Севастополю и смела все ранее уцелевшие группы подпольщиков. В городе, кроме Михайлова и Орлова, были брошены в тюремные подвалы Галина и Валя Прокопенко, Александр Мякота, Андрей Максюк, Нелли Велиева с братом Арифатом и многие другие патриоты. В Инкермане — Павел Малых и Фрося Поцелуева. На Северной стороне — Владимир Пьеро и врач Федор Большаченко с группой товарищей.
Избежали ареста лишь одиночки: связные подполья Петька Америка, Костя Белоконь, Саня Калганов, Коля Михеев и его родные и еще те, кто подобно Евдокии Висикирской и Евдокии Ленюк, успел вовремя скрыться.
Борьба продолжается…
Часто, когда наступал вечер, Костя Белоконь выбирался через окошко из халупы Табаковых и бежал к Михеевым проведать Колю, погреться. Коля выздоравливал, температура упала, рана затянулась. Он уже вставал с постели, но не выходил из дому: от потери крови чувствовал слабость.
Степанида Александровна и Николай Андреевич всегда приветливо встречали Костю, выкладывали на стол хлеб, заставляли похлебать варева, попить горячего чая, отогреться. В хатенке было тесно, но всегда уютно. От сытости, человеческого тепла Костя оттаивал.
Разговоры обычно шли о провалах, новых арестах: на железной дороге, Лабораторной, на Пластунской, куда, по слухам, вместе с жандармами приезжал Людвиг. Всех очень тревожила участь Саши и Лиды Ревякиных, Вани Ливанова и Жоры Гузова. Что с ними сталось? Живы ли они? Или фашисты замучили их?
Михеевы боялись, что Людвиг выдаст и их квартиру. Перед тем как поселиться у Ревякиных, он одну ночь провел у них на Лагерной. Они держались начеку. Шурик и Степанида Александровна постоянно следили за тропой, ведущей к их дому, чтобы при появлении жандармов или подозрительном стуке в калитку бежать через соседский двор к родственникам, проживавшим на этой же улице. То, что полиция до сих пор не нагрянула, Михеевы объясняли тем, что Людвиг не знал улицы и номера дома, так как приходил на Лагерную и уходил ночью.
Оставалось загадкой появление Людвига в Севастополе. Что случилось с группой подпольщиков, с которой он уходил в лес? Дошли ли они до партизан? Может, схвачены в лесу карателями или убиты?
Вскоре кое-что прояснилось. В первые дни разгрома подполья не избежала ареста и Петькина мать, Анастасия Павловна Лопачук: у нее проживал Пиванов. Всех арестованных бросили в смрадный сырой подвал на Пушкинской, в котором были сделаны два десятка бетонных одиночных клеток и общих камер, разделенных узеньким коридором. В одном из каменных мешков-одиночек, с мокрыми стенами и истлевшей подстилкой на цементном полу, сидел Ревякин. По соседству с ним, тоже в одиночках, находились Гузов и Пиванов, а напротив в общей камере — Женя Захарова, Люба Мисюта, Нелли Велиева. К ним посадили и Анастасию Павловну. Внутри тюрьмы охраны не было, часовой стоял за дверью, снаружи. Пользуясь этим, арестованные переговаривались. Ревякин подбадривал товарищей, советовал, что говорить, как держаться на допросах у следователя.
Все арестованные отрицали причастность к подполью Анастасии Павловны. Ее выпустили, оштрафовав на триста марок за то, что Пиванов проживал у нее без прописки.
Рассказы Лопачук и Вали Прокопенко, тоже освобожденной «за недоказанностью обвинений», пролили свет на судьбу группы, ушедшей в лес, и на все то, что творилось за тюремной решеткой.
Вторая группа была невелика. На этот раз с Осокиным и Громовым ушли четверо — Людвиг, Кузьма Анзин и бежавшие из концлагеря матросы Горлов и Воронов.
