Борис Азбукин - Будни Севастопольского подполья
Костя вытирал тряпочкой смазанные детали. Ну и молодчина Жорка! Только благодаря ему уже сегодня ночью они опять услышат голос Москвы. А через день на стенах домов снова запестрят листовки. Не беда, что их придется размножать от руки. Ему и ребятам не привыкать. Скоро фронт придвинется к городу, и заговорят не листовки, а уже автоматы.
Разгоряченная фантазия уносила Костю вперед, к тем счастливым дням, которые неизбежны, как неизбежен сияющий розовый восход над рейдом после черных штормовых ночей.
Двигатель был собран. Жора растопил плиту и сказал:
— За часок нагоним пар и начнем заряжать батареи. А пока поищу или сделаю недостающие части приемника.
— А я сбегаю домой поесть и теплую рубашку возьму, а то у Саньки холодно спать.
Костя взял с верстака бушлат и пошел на Куликово ноле.
Возвращаясь из дому к Жоре, он пересек дорогу, свернул за развалины в переулок и вдруг услышал отдаленный шум мотора. Автомобили на Верхней Чапаевской — слишком редкое явление, чтобы не привлечь внимание. Костя бросил взгляд поверх развалин — и остолбенел.
За квартал от него остановилась полицейская машина. Из кузова выпрыгнул автоматчик с собакой на поводке, а из кабины вылезли высокий офицер и Сережка Сова в коричневом кожаном пальто, с левой рукой на перевязи.
«Эсэсовцы! За кем это они?» Костя пригнулся, прячась за камни, и почувствовал, что внутри у него все леденеет. Эсэсовцы приближались к дому Гузова.
«Неужели за Жорой! Как предупредить?» Костя заложил в рот пальцы, и отчаянный, заливистый свист разнесся над улицей.
Бутовый забор закрывал с улицы двор Гузовых. Услышал Жора сигнал или нет? Догадается или не догадается бежать со двора садом?
Новый пронзительный свист разорвал тишину. Ищейка остановилась и, повернув морду к переулку, навострила уши. Костя пригнулся еще ниже и не спускал глаз с забора позади дома, через который час назад они с Жорой проникли в сад. Что же Жора?
Оглох он, что ли?
Офицер поравнялся с воротами Гузова. Сережка, не глядя на номер дома, словно бывал здесь не раз, первым вошел во двор.
Все кончено…
Костя смотрел на улицу, и сердце его стучало где-то в горле. Он видел, как вышел из калитки высокий лейтенант, держа в руке кусок красной материи, видел Жору с посеревшим лицом и прядью волос, развевающейся над высоким лбом, видел Сережку Сову, который нес в здоровой руке сорванную с плиты динамку.
Костя дрожал от бессильной ярости, до боли сжимая кулаки. Он не смел даже подняться и крикнуть товарищу, уходившему на смерть, последнее дружеское слово. Когда офицер, Сережка и Жора умчались в машине, Костя выскочил из развалин, пронесся мимо дома и садика Гузовых вниз, к тропе на Чапаевскую.
Саня слушал товарища, до крови прикусив нижнюю губу.
— Ты еще не знаешь всего, — мрачно сказал он, и голос его задрожал. — Сегодня утром раскрыта типография, арестованы Ваня Пиванов, Лида, Люба Мисюта и Женя Захарова. Знаешь, кто предал? Людвиг.
— Людвиг?! — Лицо Кости покрылось красными пятнами.
— Этот гад, которого мы спасли от смерти, выдал всех.
— Да ведь Людвиг с отрядом ушел в лес!
— Сегодня Майер привез его с собой на машине, и с ними был еще румынский офицер. Петька видел с горы, как Людвиг повел всех к будке и показал подземный ход в типографию.
Чудовищен нанесенный удар. Костя был ошеломлен. Людвиг жил и у него в доме. Он знал всех, кто бывал в типографии; знал не только клички, но и фамилии и даже некоторые адреса. Саша, Ваня, Лида, Женя, Жора — это лишь первые жертвы. За кем очередь теперь? За ним, за Саней и Колей? Не-ет! Живыми они не дадутся! Не повторят ошибок Саши и Жоры. Все, кто известен Людвигу, должны немедленно скрыться.
— Мне-то бояться нечего. Меня Людвиг ни разу не видел, — сказал Саня. — А тебе придется хорониться. Да ты не дрейфь! У меня в погребке место надежное.
Костя долго и напряженно что-то обдумывал и, наконец придя к какому-то решению, глянул в глаза друга.
— Нет, Саня! Ни у тебя, ни у Кольки я не останусь. Зачем подвергать вас опасности? Ведь тут все знают, что мы корешуем.
— Брось! Куда ты пойдешь? — вскинулся Саня.
— Куда? Да вот тут буду — рядом. Вон сколько развалин! В них как в лесу. С Четвертого бастиона, браток, мы никуда не уйдем. — Костя звенящим голосом чеканил: — Запомни, Сань. Тут наш дом! Наша крепость! Туго нам станет — в подземных ходах бастиона будем скрываться. И никакими пушками фашистам не выбить нас с этого клочка земли.
До вечера Костя оставался у Сани. А ночью, когда туман наполз с моря и прикрыл Чапаевку, Лагерную балку, станцию, он тихо вышел со двора и растворился в тумане.
Дни и ночи
I
Костя спускался с кручи Четвертого бастиона. Цепляясь то за дерево, чтоб не сорваться, то перелезая через груды камней, он выбрался наконец на узенькую тропу — единственную прохожую часть Лагерной улицы, повисшей над крутояром. Тропа тянулась по самой кромке обрыва и порой, как бы боясь скатиться вниз, пугливо прижималась к поломанным заборчикам и покореженным снарядами хатенкам. Там, где склон был не так крут, чуть пониже тропы и прилепилась халупка Табакова, покинутая хозяином еще в дни второго штурма, когда фашистская авиация беспощадно бомбила станцию.
По ступенькам, пробитым в скале, Костя спустился к жилищу. Дверь на замке. Подойдя к окну, он раздвинул доски, влез в лачугу и посветил карманным фонарем. В крохотной десятиметровой комнатушке все было по-прежнему. К одной стене, позеленевшей от сырости, прислонился кухонный столик с двумя табуретками по бокам, у другой стояла небольшая глиняная плитка. Возле нее две оконные рамы без стекол, забитые досками. Костя прошел в угол к проему в задней стене, выводившему в чуланчик, выдолбленный в скале под уличной тропой. Оранжевый глазок фонарика уперся в известняковую стену и наполнил чуланчик слабым, рассеянным светом. Справа от входа на камнях лежала доска от топчана. На ней мочалочный матрац и подушка.
Костя убедился: за год в лачугу никто не заглядывал. Теперь она снова послужит ему приютом. Здесь холодно и сыро. Зато место надежное. Кому придет в голову, что кто-то скрывается под тропой в этом каменном мешке? Хорошо и другое: недалеко от дома, рукой подать до Коли и Сани и наблюдательный пункт отличный. Из одного окошка видно, что делается на станции, из другого легко пересчитать машины, бегущие через переезд из города на Лабораторную улицу, на Корабельную сторону и обратно. По ночам отсюда можно делать вылазки на пристань и станционные пути. Но сейчас для него главное — скрыться, замести следы и выждать.
Костя зябко поежился. Сырость и холод проникли под бушлат. «Надо бы взять из дому одежду потеплее и одеяло, — подумал он. — Тогда живи тут хоть до лета».
За домом на Куликовом поле, вероятно, уже установлена слежка. Людвиг, конечно, и о нем не забыл. У тетки на Лабораторной тоже не покажешься. Петька сказывал Сане — улица кишмя кишит шпиками и полицаями.
А что, если попросить Валю? Она зайдет к тетке и подождет, пока та сбегает за одеждой на Куликово поле! Все равно нужно забрать у Вали подшивку газет и листовок. Нельзя подвергать ее риску. Костя посмотрел на часы: пожалуй, еще не спит. Не мешкая, он подошел к окну, раздвинул доски и выскользнул наружу.
Погода менялась. Подул резкий сырой ветер, разгоняя застоявшийся туман. Мокрый снег слепил глаза. Напоследок гримасничала гнилая крымская зима.
И все же чувствовалась весна: говорливые ручьи, талая земля под ногами, неуловимая весенняя свежесть воздуха, запахи прели, раскисшей глины. Еще неделя, и зацветет миндаль — первый вестник черноморской весны.
Много злосчастий обрушилось на Костю: провалы, разгром подпольных групп, потеря близких друзей и угроза, нависшая над ним самим. Но горе, скорбь не повергли его в отчаяние, не лишили способности ощущать радостное пробуждение природы, остро чувствовать волнующие, пленительные запахи чародейки весны.
После случая с жандармом Курцем, когда ему пришлось проявить всю свою ловкость и находчивость, чтобы спасти Валю от обвинения в преднамеренном убийстве, он понял, что эта девушка чем-то ему дорога. Ему всегда хотелось быть рядом с ней, помогать ей, оберегать. Он стал замечать, что и у нее изменилось к нему отношение. Последнее время они виделись не только на пристани, но и как бы случайно, не сговариваясь, встречались в доме у Фроси, куда он с Колей заглядывал по вечерам и где нередко заставал Валю, приходившую к подруге ночевать.
С каждым днем дружба их крепла. Но откровенные разговоры не переходили известной грани. Давая Вале читать листовки, он говорил, что получает их от одного из своих товарищей. И не потому, что не доверял. Суровая школа подполья научила его многому и убедила в том, что не все можно и нужно говорить даже самому близкому человеку.
