Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)
– Я готов вас проводить, Вероника Викторовна, – охрипшим голосом произнес он и, рывком вынув портмоне, бросил его на стол, жестко приказал мне: – Расплатись за свадьбу. С чаевыми. Встретимся в палате.
Она, по-прежнему неопределенно улыбаясь торопливо пошла к выходу. Он – за ней следом.
…Когда много лет спустя, я вспоминаю о том январском дне в промерзлом ресторане, вызывавшем ознобную дрожь, и о том каком-то обреченном объяснении Павла в любви, я не могу толком объяснить себе, что же это было. Попытка самоутверждения? Неодолимая страсть? Физическое влечение? Или, быть может, ревность к красавцу «кавалергарду», самолюбивое соперничество?
А тогда, пробродив часа два в одиночестве по горным тропам терренкура, я вернулся в санаторий, думая о Павле. Я поднялся на четвертый этаж и по вытертому ковру длинного коридора заспешил в конец его, где за поворотом была наша палата. Я повернул за угол коридора – и тут же увидел у стены Павла. Он непрочно стоял на ногах, боком ко мне, закрыв глаза, пьяный, как показалось, и с глухими всхлипами, как обезумевший ударялся виском о стену. Я бросился к нему, обнял за плечи, но Павел с силой оттолкнул пряча, отворачивая лицо, залитое слезами, выхрипнул горлом:
– Дурак я подколодный, офицерик свистулечный! Сволочь инвалидная!.. А ты за мной, артиллерист, не ходи, сам справлюсь!.. – крикнул, швырнул мне ключ от палаты и вытирая кулаком щеки, зашагал назад по коридору, в сторону лестницы.
Пришел он в двенадцатом часу ночи. Я не спал. В палате горел свет. Молча раздеваясь, он глянул на меня погасшими глазами, затем лег на спину, после молчания сказал:
– Надоели мне эти санаторные игры. Завтра уезжаю к чертовой бабушке. Все. Авось больше не увидимся. Ты в столицах, я в провинции. Как на разных фронтах. А лебединой паре – от меня офицерский привет и исключительные извинения. Устроил я им сейчас тарарам, дал шороху, пусть помнят бывших полковых разведчиков.
– Что ты там наделал, Павел?
– А ничего такого, – сказал он наигранно лениво. – Что ж, постучал вежливо, как положено, не ногой, а пальчиком, зашел к ней в палату, а они сидят, разговаривают. Я говорю «извиняюсь», поднял ее с дивана, взял на одну руку, прижал соответственно, чтобы не брыкалась, и понес по коридору, а этот красавец сзади шастает, вперед забегает, ума не приложит, что делать, и хулиганом, и дураком меня обзывает. Смех и грех!
– А потом что?
– Потом? Донес ее по лестнице до дежурной сестры в вестибюле, посадил к ней на стол, говорю: «Вот моя землячка желала, чтоб я ее на руках поносил. Приказание исполнил». А она сидит на столе и не то плачет, не то смеется от злобы: «Дикарь, нелепый дикарь!» И тут этот «кавалергард» петухом лезет ко мне с ругательными выражениями: «Дурак, нахал! Я вас в окно выброшу!» Ну, врезал я ему немножко, чтобы остудить с оконными фантазиями.
– Врезал?
– Немножко, говорю. Не до крови. Размазня он, хоть и плечи и рост. Ладно. Конец. Давай спать, артиллерист. Говорить о них больше не хочу.
Больше Павел не сказал ни слова, а ранним утром уехал, хмуро простившись со мной.
И сейчас я понимаю, что он был одним из моего поколения, кто пытался и после войны сохранить свое положение в сложившихся обстоятельствах, еще не сознавая, что его звездные часы остановились в поверженном Берлине.
Звезды
Я задремал, сидя на ящиках; ветер хлестал в спину, гудел в ушах, рвал полы пальто. Потом чей-то голос проник сквозь дрему:
– Ведро, ведро подай… Заснул, что ли?
Я открыл глаза. За кузовом, позади грузовика проступало во тьме нечто узко-серое – это был проселок, куда от степного переезда мы свернули незаметно. Я сразу не понял: едем, стоим. Мы стояли. Внизу возле борта топталась низкорослая фигура шофера, с преувеличенным недовольством он говорил:
– Уснул, леший? Ведро дай! За водой схожу. Задымила, ведьма, чтоб ее…
Я подал ведро, перелез через борт и спрыгнул на землю, намокшую, чвакнувшую под ногами. В лицо дохнуло широкой волной сырости.
И вокруг стояла такая непробиваемая тишина, как будто между звездами и землей в давнем сношении сгустилось молчание всех канувших в запределье столетий. Я оглох, различил среди плотной тьмы что-то жидко мерцающее, не сразу догадался, что это вода, и тут же услышал из кабины тоненький женский голос сквозь стоны:
– Геночка-а, больно мне, больно, толкается он… не уходи! Куда ты?
– Ты че? Не рожать ли надумала? – с неприятием отозвался шофер. – Терпи до поселка, как святая! Тут тебе роддома нет! Молчи, никуда я не уйду! На-ко вот, брат, ведро, – толкнул он меня локтем, – да сходи к озеру за водицей, а я пока радиатор гляну. Ишь ты, кривая харя, дымит как!
Я взял ведро, сошел с проселка в упругие стебли, цепляющиеся за ноги с упорным сопротивлением. Когда в промокших до колен брюках я наконец дошел к хаотичному впереди мерцанию, которое оказалось озером, бездонной и бескрайней чашей, засыпанной звездами, а от них исходила мелкая магнетическая дрожь. Неисчислимыми семействами скопились они здесь, соединенные неземной волей со всего неба в неизмеримой разумом адской бездне посреди немоты вечности, ритуально и грозно сверкая, в одном из всевидящих глаз мирового океана, как почудилось тогда мне, торжествующе недружелюбные к миру людей, к его тысячелетнему и примитивному несовершенству. Такого чувства я никогда раньше не испытывал, глядя на ночное небо.
Я смотрел на это чужое, почти враждебное скопище звездного колдовства, дошедшего до земли сквозь миллионы световых лет и вдруг мне стало не по себе от озябших, облепленных сыростью колен, и почему-то стало жутковато стоять тут, на берегу, одному, не защищенному перед звездной пропастью, вызывающей мысль о каком-то космическом дьявольском заговоре. Я оглянулся, охваченный тоской, со страхом опасаясь, чудилось, угрожающего сговора звезд – и сплошной черноте не увидел на проселке ни машины, ни шофера. Не слышно было и стонов его беременной жены, полулежащей в кабине. Там ни движения. Первая мысль была: машина уехала, оставив меня здесь, в ночной степи – но зачем? И как это я не услышал шума мотора? Дьявольщина какая-то!
И, боясь скатиться с берега, держась одной рукой за скользкие ветви кустов, я зачерпнул ведром воды и тотчас заметил в ней дергающиеся голубые зигзаги словно бы украденных из озера звезд. И, отгоняя эту бредовую мысль, быстро пошел от берега, наугад к невидимому проселку, вырывая ноги из напитанной дождевой влагой тяжелых стеблей, будто из закрученной проволоки. Едва не падая, я зачем-то взглянул в ведро, – и поразился: в нем звезд не было, вода омертвело вздрагивала.
«Что это? Они вернулись в озеро? – подумал я: так, вероятно, думают люди, теряя разум. – Я видел, как выплескивалась в траву вода и вместе с ней звезды, они сразу испарялись. Что происходит со мной? С ума схожу?»
И, уже не надеясь на память, не надеясь найти машину, уже представляя, как километров двадцать-тридцать я буду идти до поселка, где после института работал учителем, тут неожиданно разобрал в темени длинный силуэт впереди и даже не выдержал, побежал к нему, смеясь от жаркого прилива облегчения.
Слава Богу, машина стояла на месте, капот был поднят, желто подсвеченный изнутри лампочкой, шофер с изжеванной сигаретой в зубах возился в моторе, стучал ключом, наклоняя немолодое, напряженное злыми морщинами лицо.
– А ну, давай! – сплюнув сигарету, выговорил он.
– Где был? В озере утоп? Господин учитель, шляпа огородная!..
Он вырвал у меня ведро, стал заливать в радиатор воду, почти с гневом фыркая:
– Ну, погоди, я тебе характер через колено переломаю, хвоста накручу, визжать будешь, харя с подворотни! Ишь ты, давно замечаю, гордость свою выкаблучивает! На шоссе бежит, аж пританцовывает, а как в степи – харю корчит! Ехидства в ней, как в змее!
– Вы это… о ком? – не понял я, еще ошеломленный чудодейством звезд на озере. – О какой змее?
– Ох, и молокосос ты еще, учитель! А ты думаешь, она не понимает, стерва? – в сердцах выругался шофер и пнул сапогом в колесо. – Вон, вон, насторожила уши, ведьма! Прислушивается, я ее восемь лет знаю…
Он говорил, а меня начал душить истерический необоримый смех, похожий на унизительное всхлипывание, но в то же время мелькнуло подозрение, что и с шофером происходит что-то противоестественное, как со мной возле озера, но я все-таки нашел силы выговорить:
– Что? Это она… она прислушивается?
– А ты как думаешь? Соображения у нее нет? Думаешь – кусок железа? – заговорил с глухой мстительностью шофер. – Не-ет, хрена с два! Ладно! – оборвал он себя, шумно засопев. – полезай в кузов. Может, малость отошла, тронемся.
Я взобрался в кузов, сел на ящики, покрытые брезентом, и, весь продрогнув, трясясь в ознобе, поднял воротник, пытаясь согреться в облепившей меня дрожи, закрыл глаза, чтобы успокоиться, забыть этот неестественный шабаш звезд на озере, и зигзагами выпрыгивающие на свободу длинные искры из ведра, и цепко хватающие за ноги железные стебли трав, не отпускающие меня от торжества озера, где должно было состояться какое-то невиданное действо. Сатанинская оргия, пляска ведьм? Из головы не выходил совсем уж сумасшедший разговор шофера с машиной. Помню: был я в состоянии непроходящей закоченелости, сковавшей меня с ног до головы. Наверное, я погрузился в полубред, полудрему: мне показалось, что я мчусь над звездным озером, чьи-то бледные руки извиваются схватить меня, выскакивая из огненной электрической глубины, рвут на мне пальто, рубаху, когтями царапают по телу морозной судорогой. Я чувствую, что погибаю, что сейчас меня утопят в звездной бездонности, и тогда сквозь ветер над озером, бьющий меня в голову, сквозь завывание и гул слышу крик, нечеловеческий, возопивший в уши:
