Юрий Бондарев - Мгновения. Рассказы (сборник)
– Не кажется тебе, что нас подслушали… Откуда этот ветер? Этот коридорчик ветра, откуда он? Весь сад греется под солнцем, а тут струя ветра. Как наколдованная кем-то.
– Все понимать невозможно.
– И страшно даже, что мы вместе с тобой многое чувствуем, видим, а ведь все скоро уйдет в никуда, Господи милосердный… Вон видишь, как два облачка один за одним тают, рассеиваются за садом. И нет их небесной красоты. И небо становится пустым до жути… Так и мы…
– Что с тобой? – встревожено спросил я, заглядывая ей в жалеющие меня глаза. – Тебе грустно?
Она с исступленной ласковостью обняла меня.
– Облака, – прошептала она.
– Прости, я не все понял, – сказал я виновато.
Она гладила пальцами мои виски и отвечала с грустной доверчивостью:
– Я читала, устали глаза… Потом взглянула на небо, чтобы дать им отдохнуть, и вдруг увидела облака над садом. Они соединялись, курчавились, становились совсем прозрачными. Но, как живые, уплывали дальше и дальше за макушки самых дальних берез, и там, в пространстве, таяли в небе… И не поверишь, милый, мне было жаль, и грустно, что и небесная красота не вечна. Не говоря уже о земной… Ты улыбаешься?
– Необыкновенная. Я улыбаюсь потому, что не умею плакать. Но я реалист, и хорошо знаю, что со всем, на земле, что было нашей с тобой жизнью, придется рано или поздно расставаться. Это печальный закон…
– Не хочу! – Она ударила кулачком себя по колену и нахмурилась, тряхнула головой. – Несправедливый и страшный закон! Я не хочу с тобой расставаться. Мы на этом свете нашли и полюбили друг друга, народили детей, не делали зла, и вдруг?.. Значит, истина гениев ужасна: «Нет правды на земле и нет ее и выше!».
– Послушай меня, единственная моя, о чем я думал не раз, и не только я, – заговорил я успокаивающим голосом и разжал ее кулачок, стукнувший по колену, прижал ее руку к своим губам. – Мы все, к счастью или несчастью, хотели или не хотели, родились на белый свет, чтобы совершить, в общем, радостное, а чаще – фатальное путешествие… за край света. Какой может быть смысл в движении живой жизни в другое царство, неизведанное нами? А жизнь, какая бы она не была – это доля теплого дыхания какая-то надежда… А что там за краем? Вот ты сказала, драгоценная моя, что не нужно произносить роковое слово. Ты права. Это слово вызывает скорбное недоверие к миру.
Мы, обнявшись, сидели на скамье и, не говоря ни слова, смотрели на облака над садом, неуловимо изменчивые, хрупкой, воздушностью, чтобы растаять, рассеяться и уже не быть теми облаками, которые, играя невозвратную великолепную игру небесной жизни, уплывали над садом в бескрайнюю неизвестность.
– Молю Бога, чтобы мы только вместе, – послышался еле внятный ее шепот, и она преданно, готовая на все, сильно прижалась ко мне, как еще не забытой нами молодости.
«Да, вместе, сокровище мое… без тебя я погибну», – хотел сказать я, не стыдясь, что голос выдаст подступившую спазму волнения от ее предельной искренности.
Лида
Одну половину избы занимали хозяева, другую – четверо рабочих геологической партии.
Это были молодые, крепкие, безалаберные парни, и тесная комната их по ужасному хаосу своему напоминала студенческое общежитие. Здесь порожняя бутылка постоянно исполняла роль пепельницы, а распорядок недельной уборки нарушался зависимо от общего настроения. В первые же дни зимовки строго-вежливый армянин Абашикян повесил под засыпающими от старости ходиками объявление: «Пожалуйста, будьте любезны, не подметайте». Категорическая эта просьба относилась к хозяевам. В тех случаях, когда она нарушалась, квартиранты чувствовали себя глубоко задетыми. Тогда самый старший из них, полтавчанин Сивошапка, по обыкновению, последним приходя из тайги, раздумчиво и долго скреб затылок, длительно оглядывал подметенную комнату, раздеваясь, садился на койку, после чего с медлительностью заключал: «Ось тоби история, щоб вам, черти ленивые, треснуло». Его лицо выражало конфуз, сморщенный лоб – глубокомыслие. Услышав его голос, все разом подымали головы со своих коек, изображая деловое внимание. Всем казалось: Сивошапка, как это бывало иногда, побагровеет, подтянет широченные свои трусы и, вскочив, крепко расставив волосатые свои ноги, оглушительно рявкнет: «А ну, боровы! Що це такэ, а?» Однако через минуту на круглом лице его растекалось миролюбивое благодушие – он шумно вздыхал и принимался шарить рукой по полу.
– Где вона тут? – начальственно кричал он.
Как всегда, пепельница стояла под койкой Абашикяна, заядлого курильщика, но тот, молча повернувшись к стене, начинал осторожно дышать носом – делал вид, что спит.
Звучно шлепая босыми ногами, Сивошапка подходил к койке Абашикяна и, сердито кряхтя, выуживал из-под нее бутылку и при этом ворчал:
– Порядка нема, дручки стоеросовые… А может, у меня мыслей гора, треба думати…
С задумчивым видом он свертывал умопомрачительной длины цигарку, закуривал, лениво цедил сквозь ноздри дым, рассеянно стряхивал пепел с этой непомерной самокрутки, стараясь попасть в горлышко бутылки. По вечерам он лежал и думал. Его грустно-мечтательные карие глаза становились то теплыми и нежными, будто в них попадало украинское солнце, то золотистыми, будто в них отражались желтые подсолнухи, полуденно обогретые нездешним зноем.
– Ну, Сивошапка или с жинкой обнимается, или галушки наминает, – полушутливо говорил тогда Банников, не обращаясь ни к кому в отдельности, и подмигивал.
Это был сильный, с атлетическим торсом парень лет тридцати, со светлыми насмешливыми глазами и тонким волевым ртом. На его тумбочке стоял флакон тройного одеколона, лежала щеточка для волос, над кроватью блестело круглое изящное зеркальце, которое он возил с собой. «Скажи пожалуйста!» – фыркая в нос, поражался аскетически настроенный Абашикян, каждый раз видя, как по утрам, после бритья, умывался одеколоном чистоплотный Банников. Однако он и все остальные относились к Банникову с нескрываемым уважением: по опыту своему это был незаменимый человек в геологической партии. Говорили, что он когда-то учился в институте, но не кончил его и вот уже несколько лет простым рабочим бродил с разными геологическими партиями по Сибири в поисках удачи.
Партия рабочих зимовала в таежной деревушке, и в непогожие дни эти мучающиеся бездельем здоровые парни с утра валялись на койках, слушая рев пурги за окнами, тонкий писк ветра в щелях ставен; иногда лениво и безвкусно пили спирт, коротая скуку декабрьских вечеров.
Но раз в солнечное морозное утро в эту накуренную избу словно ворвался апрельский сквозняк: быстро вошла и остановилась на пороге техник-геолог Лида Винокурова. Она была в короткой заячьей дохе, поднятый воротник, покрытый плотным инеем, холодно сверкал. Улыбаясь, она откинула воротник от губ, зубами стянула варежки, подышала на озябшие пальцы и внимательно огляделась. Все тотчас с интересом подняли головы. Сережа Неустроев, самый молодой из рабочих, густо покраснел. Банников даже свистнул, подтянул голенища своих новых бурок, спросил с усмешкой:
– Чем обязаны вашему посещению? М-м?
– О мальчики милые! – удивленно воскликнула она. – Как у вас накурено и грязно! Споткнуться можно! Просто безобразие!
Заросшие щетиной «мальчики» переглянулись. Абашикян с оскорбленным видом приподнялся, пощупал гирю ходиков и снова лег.
– Очень остроумно, – сказал он.
– Это как же понимать? В каком это смысле, Лидочка? – недобрым, однако игривым голосом спросил Банников, поудобнее устраиваясь на койке.
Она, сунув руки в карманы, пожала плечами.
– Ведь хлев, а не комната. Опустились! Мужчины тоже! Цари природы! – И сердито засмеялась.
На лице Сивошапки ничего не отразилось. Абашикян жестко потер синюю щеку и едко-многозначительно хмыкнул. Банников с наглой улыбкой стал заталкивать окурок в горлышко бутылки, спросил лениво:
– Вот как! Значит, здесь мужского пола нет? Вы, очевидно, хотите сказать, что комната пуста?
– Именно это. – Серые насмешливые глаза Лиды на мгновение задержались на красном лице Сергея, и она тихо, твердо сказала: – Сережа… Хоть вы наведите порядок! Стыдно!..
И Сергей, не без робости взглянув на нее, внезапно послушно, торопливо встал и, будто сжавшись от ее слов, со стеснительной осторожностью взял веник и начал подметать возле коек окурки.
– Вот так! – уже весело сказала Лида. – В другой раз зайду только тогда, когда будет чисто. До свидания, мальчики.
Она ушла, безжалостно, тонко поскрипела под окном своими узенькими валенками, и после ее ухода в комнате остался неспокойный, смешанный запах мороза и свежести, заиндевевшего меха. Все молчали, глядя на двери. Пар холода таял над полом.
– Москвичка! – с одобрительной усмешкой сказал Банников и, вопросительно скосившись на Сергея, медленно добавил: – Э, парняга, парняга, плохие твои дела, брат!.. А ведь она не к тебе приходила! Не понял?
