Александр Великанов - Степные хищники
А тут еще, как нарочно, произошла встреча.
На переезде через железнодорожную линию эскадрон лоб в лоб столкнулся с обозом. Сначала Щеглов не обратил внимания, что везут обозники, а, разглядев, ахнул. На длинной веренице саней, как поленья, были наложены трупы в матросских бушлатах, в брюках клеш. Из возов торчали окоченевшие голые ноги с растопыренными и скрюченными пальцами, желтые, как воск, и не было сил отвернуться, не смотреть на них. Гробовым молчанием проводили эскадронцы траурную колонну.
Когда живые и мертвые разъехались каждый своим путем, Щеглов подозвал дозорных и потребовал:
— Почему не доложили? Почему не дали знать?
— Товарищ комэск, это не… э-э… не противник! Э-э…мертвые наши…
— Мертвые, мертвые! Бывает, что от мертвых вреда больше, чем от живых. Соображать надо!
В небольшой деревушке сделали привал.
— Товарищ комэск, мясо варить? — подбежал Гришин.
— Заваривай!
— Сейчас отдам его хозяйке, — Гришин заторопился в избу.
Щеглов вышел на улицу. По деревне размещались кавалеристы. Шуршало задаваемое охапками сено, ржали лошади. Кто-то истошно орал:
— Федька-а, куда дева-ал торбу-у?
Заметив командира дивизиона, Щеглов направился к нему.
— Как дела, комэск? — справился тот.
— С лошадями плохо, да и люди измотались. Здесь долго простоим? Надо бы обед готовить.
— Готовьте! Пусть готовят! — поправился комдив, потому что продукты выдавались на руки каждому, и квартирохозяйки варили и пекли каждая своим постояльцам.
Найдя дежурного и передав ему разрешение варить пищу, Щеглов возвратился к себе.
— Суп закипает, — доложил Гришин.
В окно резко постучали:
— Вылетай строиться!
В помещение вбежал запыхавшийся связной:
— Товарищ командир, выступаем!
— Седла-ай!
— Товарищ командир, а как же с мясом? — в голосе Гришина растерянность.
— Клади его в торбу, — в следующей деревне доварим!
Вдоль улицы выстроились стройные шеренги всадников.
— Справа рядами шагом ма-арш!
«Топ-топ-топ-топ!»
— Третий взвод, подтянись!
— Подтянулись, аж на последнюю дырку. И-исть, братва, охота.
— Чумбур пожуй!
Хрустит снег под копытами, играет на нем яркое февральское солнышко, глаза бы ни на что не смотрели, — на голодное брюхо мороз лютее кажется.
Немного подбодрили брошенные бандитами две пушки. Они стояли в заснеженной лощине. Под колесами топорно сделанные деревянные полозья. На одной поперек ствола лежал снаряд. Прицелов не было.
— Ага! Туго приходится, коли орудия начал бросать.
— Тикает гад.
— Не уйдет, нагоним.
В следующей деревне снова приказание: размещаться по квартирам.
— Гришин, вари мясо!
А через полчаса опять:
— Вылетай! Строиться!
— Что там стряслось?
— Разведка наткнулась на Попова.
Гришин, чертыхаясь, укладывал в торбу куски полу-разваренного мяса.
Пообедать довелось лишь поздно ночью, когда остановились на ночлег. Но спать пришлось не всем: Кондрашев со своим взводом сменил разведчиков второго эскадрона, третий взвод ушёл в сторожевое охранение.
Тревожен солдатский сон, каждую минуту может раздаться постылая команда «Вставай!», и, возможно, от этого короткой кажется долгая на самом деле зимняя ночь.
В Клинцовке, волостном центре, — радость: прибыло пополнение лошадьми. Настроение у всех поднялось, а Иван Иванович, гарцуя на вновь полученном гривастом вороном коньке, бахвалится:
— На нем я черта обгоню.
Часа через два с распределением конского состава было покончено, и дивизион двинулся далее. Щеглову пришлось задержаться: ему поручили сдать Клинцовскому волревкому выбракованных лошадей.
— Ревком их подкормит, раздаст бедноте, — весною пахать будут, нас добрым словом помянут, — говорил комиссар, прощаясь с Щегловым. — Дивизион будет ночевать в Любицком, там нас догоните.
Сдав лошадей, Щеглов приказал бывшим с ним красноармейцам ехать в Любицкое, а сам зашел получить расписки. Но недаром говорится, что иной раз «дело скоро делается, а бумага долго пишется». Пока оформляли документы, начало смеркаться, и когда Щеглов выехал за село, окрестности тонули в молочной мгле. Однако вскоре взошедшая луна осветила призрачным светом поля, лощины и берега извилистой Малой Чалыклы, по льду которой был проложен зимняк на Любицкое. Легкий морозец пощипывал нос и щеки, кисейная дымка висела над дорогой, по сторонам, уносясь назад, мелькали снежные карнизы и темные пятна обнаженной от снега глины. Поворот оставался за поворотом. Быстрая езда верхом, красота лунной ночи, вкусный и хмельной воздух бодрили. Позади суровый январь, февральские бураны, уходят в прошлое передряги походов, боевые утраты. Даже образ Усти за последнее время потускнел, и воспоминания не так тревожат душу.
Вдруг обаяние лунной ночи исчезло, и вещи мгновенно заняли свои места — ночь, одиночество, бандиты, — на дороге стоял человек.
— Стой, гнедой! — Щеглов резко осадил коня, рывком сбросил из-за спины карабин, снял курок с предохранителя. — Кто?!
Ответа не было.
«Сейчас он выстрелит», — мелькнула мысль. Щеглов торопливо прицелился и нажал на спуск.
«Бах!»
Тот, впереди, не шелохнулся.
Второй выстрел, — то же самое. Что за чертовщина?! Не отвечает, не движется и не падает! Щеглов подъехал ближе. Вот оно что! Человек стоял на самой дороге, а рядом виднелись свежие следы санных полозьев — его объезжали. Косясь и храпя, гнедой миновал вмороженного в лед мертвяка и нервно метнулся вперед. Однако Щеглов остановил его.
«Кто этот человек?»
Щеглов подошел к жуткому монументу. Сквозь тонкую корку льда черты лица погибшего нельзя было различить, лишь на шлеме ягодой-клубничкой краснела звездочка.
«Звери! Где не пройдут — там кровавый след оставят».
Щеглов на мгновение задумался, как убрать мертвеца с дороги, а затем, сняв карабин, открыл стрельбу. Пули крошили лед, после второй обоймы мертвец качнулся и упал. Щеглов оттащил труп в сторону и вскочил на гнедого.
Вскоре завиднелись огни Любицкого, запахло кизячным дымом.
Следующая ночёвка была в Карловке, большом селе верстах в пятнадцати от Любицкого. Здесь, ожидая кавполк, простояли весь день и собрались провести еще одну ночь, но перед вечером было получено приказание выступить в Рахмановку, соединиться с находящимся там эскадроном ВЧК и двигаться на Тарасовку.
За сутки кони отдохнули, и восемнадцать верст от Карловки до Рахмановки мелькнули незаметно. Головной заставой шел взвод Кондрашева. У рахмановских огородов его остановили вооруженные.
— Стой! Кто идет?
— Застава кавдивизиона. А вы кто?
— Поворачивайте назад!
— Что?!
— Поворачивай, говорю, назад! В село вас не пустим.
Кондрашев опешил:
— Вы что, белены объелись?
— Ничего не объелись.
— Так вы — вакулинцы?
— И не вакулинцы. В село к себе мы никого не допущаем — ни красных, ни вакулинцев. Вот и весь сказ.
Видя, что тут не сговоришься, Кондрашев послал связного в дивизион, и у въезда в Рахмановку остались стоять две группы: головная походная застава кавдивизиона и кучка рахмановских мужиков.
Выслушав связного, Щеглов доложил об этом командиру дивизиона.
— Кто не пускает?
— Вроде рахмановские жители.
— Там же должен быть эскадрон ВЧК, — вмешался комиссар.
— Ерунда какая-то! Поедемте, посмотрим сами! — решил комдив и хлестнул коня. Комиссар и Щеглов поскакали за ним.
— Кто вы такие? Почему остановили заставу? — коршуном налетел комдив на стоявших.
От кучки отделились двое: один с винтовкой-обрезом, другой с вилами.
— Мы, товарищ хороший, — самооборона местная, — объяснил передний. — Свое село охраняем.
— От кого? От бандитов?
— От кого доведется, от чужих, значит.
— А Советскую власть вы признаете?
— Как же, как же, мой хороший!
— А Совет у вас есть?
— Имеется Совет.
— Так почему же вы красноармейскую часть не хотите пустить в село? Или Красная Армия вам чужая?
— Да ведь мы…
— А большевики в вашем Совете есть? — перебил его комиссар.
— Чего нет, того нет, мой хороший.
— И раньше не было?
— Были, были, мил человек.
— А сейчас почему нет?
— Несоответствующие люди оказались, ну и заменили их миром.
У комдива иссякло терпение.
— Ну-ка, мил человек, уйди с дороги! Не замерзать же нам тут в степи! — и он послал коня.
В тот же момент мужик с вилами бросился вперед. Сухо треснул револьверный выстрел, — то державшийся начеку комиссар опередил нападавшего и спас комдива от удара вилами. Без команды кавалеристы ринулись вперед, смяли и обезоружили «самооборону».
