Александр Великанов - Степные хищники
Последнее Марусе не понравилось. «Не хватало мне еще соглядатаев!» — подумала она.
Когда разговаривали, совсем близко застрекотал пулемет, хлопнули два-три винтовочных выстрела. Бурнаковский вздрогнул и побледнел. Усы его поднялись торчком.
«У представителя гайка со слабиной, — не без злорадства заключила Маруся. — Неужели у них лучше этого таракана никого не нашлось?»
— Это пулемет пробовали? — дрожащим голосом спросил Бурнаковский.
В этот момент вошел Семен и, нагнувшись к атаману, начал что-то шептать.
Маруся нахмурилась.
— Надо было подпустить ближе, — сердито сказала она.
— Гришка Косой начал, — оправдываясь, произнес Семен.
— Из Алгая приезжала большевистская разведка, а мои раньше времени открыли стрельбу, — объяснила Маруся Бурнаковскому.
Зимние сумерки подкрались незаметно. Сугробы стали полосатыми, чуть позже окрасились в голубовато-серый тон, а при свете выглянувшего месяца заблестели нежно, кавказским с чернью серебром.
Маруся в честь приезда гостей устроила гулянку.
— Самогону не жалей! — наказывала она днем Семену. — Сам возьмись за таракана — угощай до бесчувствия! Девок для них позови! Чтобы гармонь была!
Семен понимающе кивал головой.
Кисейным пологом стелется по избе сизый махорочный дым. Сипит гармонь полечку. За столом пьют. У гуляк уже расслабленно опустились челюсти, в глазах муть. Галдеж. Никто никого не слушает, — каждому свое высказать надо. Визжат пьяные девки. Виснет ядреная ругань.
В переднем углу — Маруся. Щеки свекольно-красные. Волосы растрепаны. Обожженный первачом голос хрипит, язык шепелявит сильнее обычного. Но глаза строгие, как у великомученицы Параскевы. А рядом млеет Бурнаковский, часто облизывает языком сохнущие губы, но подступиться не решается.
Жмется паскудник к мягкому бедру атаманши.
Обнять бы кралю, да на ней перепоясанная ремнями гимнастерка, — ни с какой стороны не подберешься. А тут Семен не отстает, — знай, подливает да чокается.
Гармонист кончил полечку и заиграл «По муромской дорожке стояли три сосны». Знакомый, тягучий мотив подхватили в несколько голосов так дружно, что табачный дым, словно испугавшись, метнулся к потолку.
… Пра-ащалси са мной милай
Да будущай вясны…
Под шумок Бурнаковский осмелился — положил руку на Марусино колено. Атаманша вроде не замечает, а Семен свое:
— Выпьем, друг, за нашу жизню, за удальство!
— Отстань, Сенька, не хочу.
— Выпьешь, — отстану. Ну, одну только, последнюю!
— Давай, черт с тобою!
Выпил, хотел облапить, но Маруся оттолкнула:
— Убери лапы! Вон на тебя Аксютка глядит, скучает, — займайся с нею!
— Мусеньк-а, красавица! Я в тебя влюбленный. Не нужна мне Аксютка…
— А ну, казаки, «Ланцова»!
— «Ланцова»!
— Семен, сказывай![48]
… Он клялси и божи-илси
А-адну миня любить…—
надсадно вопили пьяные голоса про муромскую дорожку, но баритон Семена шутя перекрыл их:
Звенит звонок насчет поверки,
Ланцов задумал убежать.
Барабанным речитативом сыпал Семен слогами, и гомон утих сам собою, — готовилось рискованное дело: побег из тюрьмы. Прослушав запев подхватили:
Трубой он тесною пробрался
На тот высокий на чердак.
Встает перед глазами мрачный острог с зубчатыми стенами, с крохотными оконцами камер, в которых за решетками томятся воры-разбойнички.
По че-ердаку…
начал было Семен, но умолк, — у дверей загалдели, шлепнула по мягкому ладонь, и кто-то визгливо тонким голосом запищал:
— Пусти-и-итя! Я мами скажу-у!
— Иди ты отселева!
— А-а-а!
— Ступай, ступай, уходи!
— Что там такое? — окликнула Маруся.
— Здешняя одна просится, глупенькая, — ответили от двери.
— Пустите!
На середину избы выкатилось странное существо: на вид подросток, а лицо старообразное. Из-под платка торчали всклокоченные волосы. Они падали на узкий вдавленный лоб и спускались до маленького носа с широко раздутыми ноздрями. Один глаз все время идиотски подмигивал, а другой, вытаращенный, смотрел куда-то в сторону. Утирая слезы, дурочка глупо улыбалась.
— Не плачь! Как тебя зовут? — спросила Маруся.
— Гы-гы-гы! Я — Фросенька.
— На, Фросенька, выпей! — атаманша передала полный стакан самогона.
— Гы-гы-гы! Я плясать умею.
— Сначала выпей, а потом спляшешь.
Маруся подмигнула, и бандиты, стоявшие рядом с Фросенькой, помогли ей единым духом одолеть стакан.
— Акха-кха-кха! — заперхала дурочка.
— Ай, молодец! Теперь пляши! Ну-ка, гармонист, дай жару!
Плясать Фросенька не умела: трясясь всем телом, она топталась на месте, и это было не смешно, а противно. Семен вскоре опять затянул:
По черда-аку он долго шлялся,
Себе веревочку искал,
Нашел веревку, стал спускаться,
Его заметил часовой.
— Мусенька, лапочка моя!
— Давай, друг, выпьем за нашего атамана, за Марусю! — не отстает Семен.
— 3-з-за М-марусю м-можно. Бр-р!
Но часовой солдат не промах, —
На вольный воздух выстрел дал.
— Гришка, поднеси Фросеньке!
За полночь пьяное веселье пошло на убыль. Иссиня-бледный Бурнаковский то и дело норовил съехать под стол, но Семен вытаскивал его обратно и укладывал головой в блюдо с бараниной (плакали овечки бабушки Настасьи!). Из приехавших с Бурнаковским один корчился в углу над лоханью, двое валялись у шестка на рассыпанных из опрокинутого глечика углях. Маруся сидела по-прежнему строгая, прямая, прикрыв глаза, наблюдала за утихавшим разгулом. Неожиданно она увидела Фросеньку. Дурочка лежала на сундуке. С одной стороны свисала Фросенькина голова, с другой — ноги, обутые в рваные валенки. Из валенок выглядывали шерстяные чулки.
Шальная мысль озарила пьяную голову Маруси.
— Семен, Гришка! — позвала она; — Подьте на час! Я вам что-то скажу.
— Ну?
— Следует таракана женить на Фросеньке.
— О? — удивился Семен.
— Женим так…
Когда атаманша изложила свой план, у Гришки заблестели глаза, а Семен всей пятерней заскреб в затылке.
— Хитра ты на выдумки, ой, хитра! — проворчал он себе под нос, а на всю избу гаркнул: — Дорогие гостечки, не надоели ли вам хозяева? Ступайте спать, — весельство окончилось.
Когда же все разошлись, Семен и Гришка перенесли обезпамятевшего Бурнаковского в горницу, туда же перетащили бесчувственную Фросеньку, связали спина к спине и обоих уложили на кровать. Тех, кто валялся на полу, тревожить не стали. Управившись, оба залезли на печь, а Маруся ушла почивать в соседнюю избу.
Бурнаковский проснулся поздним утром, придя в себя, сообразил, что привязан к чему-то мягкому. В первый момент померещилось, что он, связанный, попал в Чека, но, оглядевшись, успокоился, — обстановка не та: половики, занавески на окнах, кровать. Но кто и зачем его связал? Бурнаковский понатужился так, что веревки врезались в грудь и плечи, хотел оборвать путы, — но за спиной кто-то жалобно запищал:
— Пусти-итя-я!
Сразу вспомнились вчерашняя попойка, глупенькая Фрося. Так, вот с кем его связали! Его, Бурнаковского, представителя Совета пяти! Подлая Маруська! Надо же додуматься до такого!
Бурнаковский сделал еще одну попытку освободиться. За спиной раздался плач.
— Молчи ты, дура! — цыкнул он.
— Сам ты дурак! — возразила Фросенька. — Пусти меня, а то закричу. Слышишь? — и Фросенька принялась колотить пятками по ногам Бурнаковского. — Мама-а!
На крик, на шум открылась дверь из кухни, и несколько человек вошли в горницу. С минуту они серьезно рассматривали связанных Бурнаковского и Фросеньку, а затем от гомерического хохота задрожали стекла. Смеялись марусенцы, хохотали и приехавшие с Бурнаковским вакулинцы.
Не прошло получаса, как Бурнаковский, не повидавшись с атаманшей, не простившись, не похмелившись, укатил восвояси.
Эх, Устя, Устя, Устинья Пальгова, законная жена командира Красной Армии, спросить бы тебя, на что ты тратишь молодые невозвратные годочки! Не ответит Устинья Пальгова, — ей самой подобное во сне не снилось, на яву не грезилось. А вот атаманша Маруська та сразу отрежет:
— Ни фискалов, ни кобелей мне не надо. Если еще пришлют какого, — осрамлю пуще прежнего.
Смех смехом, а приказ приказом — надо идти в деревню Водянку на соединение с главными силами Бакулина. И снова потянулись по белому снегу черные всадники, а сзади них, мотаясь на ухабах, тащились двое саней. Не спешит Маруся, не торопится: тише едешь — дальше будешь. Когда стемнело, до места еще верст пять оставалось.
