Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
— Давайте, — говорит, — дорогая пани, поспорим. Вы наверняка думаете, что на этот раз мне не отвертеться от маршевой!
— Ох, пан Барта, — отвечает фельдфебельша. — Хоть вы и настоящий кавалер, холостой да молоденький, но только здоровье у вас, видать, неважное — вон вы какой желтый…
Допил я пиво, глянул на Вацлава и думаю: «Видали мы хитрецов и почище, милый Вацлав». Я ведь делал в канцелярии уборку и доподлинно знаю, что и как, — у самого небось уже и вещички сложены. Вот и говорю я:
— Ставлю пять сотенных. Вывернешься — твоя взяла, отправят — мой выигрыш, выкладывай тогда, сапожник, денежки на бочку!
Ладненько, по рукам!
— Пани, — говорит Барта, — поставьте и вы! И тоже на пять сотенных. Уж коли отправят меня с маршевой, все легче будет на сердце, оттого что выиграл у такой красивой дамочки, а там пропадай все пропадом — что пропью, а что отдам на сироток павших воинов.
Идет. Ударили по рукам и с фельдфебельшей, а потом весь трактир пил за их здоровье.
Съездил я домой продать кое‑какую скотину да глянуть на женушку. Возвращаюсь. Маршевую уже угнали, а Вацлав кидается ко мне, как был, в сапожницком фартуке. Протягивает просмоленную руку:
— Гони пять сотенных, Моравек! Давненько я тебя дожидаюсь!
Я опешил.
Пошел в трактир, разменял выручку за молодого вола — тысячную, ничего не попишешь, попробуй отбрешись, спор‑то был честь по чести и свидетелей целый трактир.
Как же он, гром его разрази, снова умудрился всех провести?
И который раз!
И вот, как подойдет ему время идти на фронт, отыщет он какого‑нибудь лопоухого парня вроде меня, а то еще и двоих, и всякий раз норовит втянуть в это дело фельдфебельшу — у нас выиграет, ей проспорит.
А как он все это проворачивал — одному богу известно.
* * *Вторая чудная история.
Сижу я раз в Кастельнуово на травке перед складом. Подходит Башка.
— Моравек, тебя к взводному.
— К которому? — спрашиваю. — У нас их трое…
А он:
— Да к тому… кривоногому.
Ладненько, заправляю вовнутрь ушки от башмаков, поправляю на голове шапку, иду.
— Честь имею доложить, пан взводный, по вашему приказанию явился.
— Садись, — говорит, — Морава.
Присаживаюсь на кончик стула, а сам — зырк глазами по канцелярии.
— Ты крестьянин?
— Так точно.
— Жена, дети есть?
— Так точно, пан взводный.
— Молчать умеешь?
— А то как же!
— Ну так вот, учти: никакого мошенничества, все честь по чести, распоряжение высокого начальства.
— Коли без мошенничества и по чести — буду молчать как могила.
— Получишь от пана майора самый лучший мундир, табаку и отпускную.
— Буду нем, как могила, можете на меня положиться. — Посмотри‑ка, не подслушивает ли кто под дверью? Поглядел — никого.
Так мы вместе и придумали весь этот план.
И до вечера никому ни звука!
В два часа ночи тихонечко подогнали к самому морю вагон, я уже ждал с лодкой, а на ней фонарики и нанятые штатские. Среди них одна девица из кафе — такая нужна была: с гитарой и чтобы петь умела.
Приставили мы к вагону доски, выкатили бочонки с рыбой и, когда лодка была полнешенька, раз-раз — погребли в открытое море.
Отплыли на порядочное расстояние.
— Хальт, — говорю, — ребята! Лом и топорик! И журсе [115], побратим!
Ох, и вонь же от этой рыбы, самому Вильгельму не пожелаю!
Сельди плавают кверху брюхом, вокруг лодки от них белым-бело, эдакий жирный мармелад расплылся по воде, орудуем, значит, при свете фонариков, а девица, как уговорено было, дрынкает на гитаре и поет:
Эсмеральда, Эсмеральда, дочь созвездий южных, Эсмеральда, Эсмеральда, черноокая моя!
Все военные корабли, сколько их там ни стояло, светили на нас, да майор успел их уведомить, что у нас венецианская ночь, — ни с одного не стрельнули.
Вывалили мы первую партию в море, я и командую:
— Побратимы, цурик! [116]
К утру вагон был пуст.
Бочонки мы ополоснули. Приехал какой‑то торгаш, предъявил бумагу с подписью, с печатью, я буркнул «рихгиг» [117], помог ему погрузить тару и пошел докладывать взводному, что, мол, все как корова языком слизала.
И в книгу для порядку занес: вагон‑де такой‑то и такой‑то, порядковый номер нижеследующий, исчез неизвестно куда.
Ну, ладненько!
Через неделю снова пришел вагон, и снова мы вываливали сельдей в море да пели про свою «черноокую». Только успеем отдохнуть — опять является взводный с накладной:
— Морава, тут у тебя еще одна черноокая.
Я уж, знаете, готов был послать этого взводного к чертовой бабушке.
А теперь, кто такой умный, пусть растолкует это чудное дело: зачем немцы ловили сельдей в Северном море, через всю Европу посылали их в Далмацию, а мы опять же выхлестывали их в Южное море?
Только сдается, никто мне этого не объяснит до самого судного дня.
* * *Третье чудо приключилось со мной в госпитале.
Лежали мы там сплошь дизентерийные да тифозные, выздоравливающие, значит. И никому не охота есть поленту. Не каша ведь, а мышьяковая отрава, горечь — аж во рту жжет, и ни жиринки. Те, кто ничего не получали из дому, совсем ослабли, несло одной водой. Сидишь на жердочке полчаса — и сил твоих больше нет…
До того плохо нам было в этом госпитале — не приведи господь!
Насмотрелся я там всякого и говорю себе: «Слышь‑ка, Фердинанд, один нам с тобой путь — положиться на волю божию». И купил литр водки. Воняло от нее нюхательным табаком, но только ей я обязан, что не протянул ноги… Так‑то, мои голубчики. В бараке у нас что ни день кто‑нибудь отдавал богу душу и отправлялся в патологию.
Потому‑то ребята и старались больше бродить по тропкам и чуть что — шнырь за ворота да купят себе с голодухи леденцов или там слив, чтобы хоть в животе не урчало.
О чем бишь я рассказывал?
Ах, да! Раз один капитан медицинской службы отправился ночью, куда и короли пешком ходят, поскользнулся о косточку, проехал по плиткам, шлепнулся и ободрал себе зад.
Сейчас строчат распоряжение: так, мол, и так, строго-настрого запрещается есть в госпитале сливы, бродить с кульком венгерки, а уж тем паче сплевывать косточки в коридорах — сливы‑де для нас запретный плод, при поносе они чисто бич божий, короче — фрукт этот опасный, и весь тут сказ!
Ну, ладненько.
Надо же так случиться, что в этот самый день подъехали к воротам три возка со сливами — и пошла торговля!
Из окошка видать как на ладони: венгерка отборная, синяя-пресиняя… Мы только что получили свою поленту, и до того захотелось нам слив — зазря ведь пропадает дар божий!
Говорю себе: «Слышь‑ка, Фердинанд, что поделаешь, придется тебе потешить свою утробу…».
Оборачиваюсь — ребят словно ветром сдуло. Глянул в окошко, а они уж покупают…
Вытащил я из чемодана свой хлебный мешок, вытряхнул из него крошки, муку — и айда за ворота.
Купил пять кило за пять рейнских гульденов и бегу назад.
— Что у тебя там, Моравек? — спрашивает часовой у ворот.
— Сливы, аль не видишь, олух?
— Прошу без оскорблений! В госпиталь не пропущу — запрещается. Приказ. Не то еще обдерешь себе зад!
— Ну-ну, пусти, Пршикрыл… На, отсыпь себе слив в карманы, чтобы не обидно было…
— Да посули ты мне золотое г… самого архиепископа — не могу, ей-ей, приказ такой вышел!
— Не один я покупал… Слышь ты, Пршикрыл, ребята тоже покупали все, кому не лень!
— Верно, да у меня приказ: что творится за воротами — нашему доблестному начальству дела нет, разве ж за вами, мерзавцами, углядишь? Хоть на голове стойте! Но есть сливы в госпитале строго запрещается, а то сломаете себе ногу или обдерете зад.
Перед воротами нас оказалось десятеро, все в подштанниках, в шлепанцах на босу ногу. Мы назад, к бабе:
— Тетка… Тут это, значится… Возьми сливы обратно, нам в палату пора… Голые мы, ветер в ширинку задувает… Верни нам деньги!
Покраснела она, что индюк.
— Видали таковских? Ах вы бесстыжие хари! Сожрали половину, подавили, помяли, а теперь деньги им вертай? Покупатели! Да попадись вы мне в другой раз…
Конечный, шорник, подштанники рукой поддерживает — тесемка у него на поясе запуталась — и говорит ей!
— Ты, того-этого, тетка, случаем не в живодерне работала? Уж больно грубо выражаешься.
Опять сунулись к часовому.
— Пан Пршикрыл, мочи нашей нет стоять на таком холоду… Мы ж раздетые… Окажите божескую милость…
А он:
— Ребятушки, со сливами никак нельзя. А то меня самого под стражу возьмут… Приказ есть приказ… Тут и сам господь бог вам не поможет.
Ну, ладненько. Нет так нет…
Подошли мы к заборчику, присели рядком на корточки, чтобы из кустов не дуло, у каждого промеж колен мешочек. Конечный, шорник, первый заговорил:
