Игорь Моисеенко - Сектор обстрела
— Не, товарищ сержант. Меня не берет. Я уже пробовал. Только горло дерет и жрать хочется.
Богдан "поймал струю":
— А ты шаришь, — с легким смешком. — Пожрать не помешает.
— Берите мой сухпай, товарищ сержант!
— Ну ты и хитрован, — Богдан мелко захихикал: наркотик начал обволакивать сознание.
Обычно в горах, чтобы облегчить мешок, все старались скормить товарищам свой паек в первые же дни. Только потом, суток через трое-четверо, когда кишки уже голодной судорогой сводило, жевали пожухлую траву, как овцы. Белоград с легким сожалением затушил недокуренный косяк, подумал: "Цымбал горло перегрыз бы", — и вытащил свою тушенку.
— Какой идиот придумал кормить нас солеными консервами? Ты не знаешь, Мася? Я бы его…
Белоград принялся открывать банку.
— Чё молчишь? Не твоя идея случайно? — спросил Богдан, откровенно посмеиваясь над незадачливым салаженком.
— Не…а, — донеслось из-под маскхалата.
— Ух, ты! А баночка-то из Харькова. Я там на практике был. Может, эту баночку и склепал?
— Так вот кто нас в горах солеными консервами кормит, — в тон сержанту отозвался Маслевич.
— Гы-гы. А мы тут гадаем, кому пасть порвать? — Богдан совсем «поплыл». Заливаясь дурацким смехом он выплюнул тушенку под ноги. Белоград сделал пару глотков из фляги. Разбитые зубы отозвались тупой ноющей болью. Подействовало слегка отрезвляюще.
— А как там Харьков? Правда, говорят, что там телки самые классные?
Белоград ненадолго задумался:
— Наверное. Чем больше город, тем больше телок. Только у меня там не было никого. Я всего два месяца там отработал. А потом призвали. У меня дома была. Любила меня, как кошка. И в армию провожала. Ждать обещала…
— И как? Ждет?
Белоград помрачнел
— Наверное, уже нет. Я — скотина. Послал я ее. Она в госпиталь ко мне приезжала. Я в посадку тогда затащил ее, поставил под акацию и в последний раз… как животное… Она, бедненькая, аж заплакала. Плачет и просит: "Не надо, Данчик, ну не надо…" А я же пьяный. Полчаса ее промучил, чуть не сломал себе все… Я тогда весь белый свет ненавидел. Вот и прогнал ее. Мол, зверем конченым стал, и не жди меня, девочка. Больше она и не писала. А мама ее, как родную, приняла. Писала, что когда меня забрали, они, чуть ли не каждый вечер, вместе собирались. Потом мама еще жаловалась, что Ирка заходить перестала. Наверное, она побоялась матери рассказывать. А я и объяснять не стал. Сделал вид, что не заметил. Мама все равно, наверное, поняла… Только зря я так с ней. Потом я понял… И пожалел. Без нее… Я даже стихи ей потом написал. Но так и не отправил. Хочешь послушать?
Не дожидаясь ответа, Богдан продолжил, медленно и как-то обречённо, с тяжеленными паузами, словно каждое слово из сердца вырывал:
Что ж ты над тленом
Бездыханным плачешь?
Теперь
Тебе так хочется
Его любить.
Только сейчас
Меня ты понимаешь —
Любовь,
Когда ее не разделяешь,
Умеет даже погубить…
Вновь ива
За моим окном
Горячую слезу
Роняет наземь.
В бокале
Ядом тает лед,
Любимые твои цветы
Завяли,
И некогда
Родные стены,
Страшнее казематов стали…
Тебя все нет…
Наверное,
Не прав мудрец —
Не лечит время
Всех печалей.
Проходят дни
Под пыткой ожиданий,
Все ярче память,
А тебя все нет…
Отравленное сердце замирает,
С последним вздохом
Меркнет солнца свет.
И пусть.
Быть может
За последнею чертой
Душа,
Истерзанная болью,
Сумеет обрести
Незыблемый покой…
Что ж ты над тленом
Бездыханным плачешь?
Теперь
Тебе так хочется
Его любить.
Только сейчас,
Меня ты понимаешь, —
Любовь,
Когда ее не разделяешь,
Умеет даже погубить.
Ошарашенный Маслевич застыл, ожидая продолжения и опасаясь прервать сержанта.
Белоград немного помолчал и продолжил совсем уж невесело:
— Может, оно и к лучшему. Я-то все равно не любил ее… Наверное. Может, сначала только… А потом… А больше, ты знаешь, никого и не было. Если честно, она меня и целоваться научила. И я у нее первый был.
— Да ну? — отозвался, наконец, Маслевич.
— Чё не веришь? Три дня мы с ней распечатать ее пытались. Пока ее старики на работе были, мы у нее дома и так, и этак… А оно никак. Чуть не сломал себе все. Я все занятия тогда пропустил. Чуть из технаря не выгнали. Если бы мать справку не сделала — точно бы выгнали… И чего она разревелась тогда в госпитале? Сколько мы с ней кувыркались, никогда не болело. А тут, как нарочно… В последний раз и…
Богдан опять умолк. Осмотрел свой сектор обстрела и снова откинулся на камень. Создавалось впечатление, что моджахеды ушли. А, может, во время артобстрела просто рассыпались с вершины в разные стороны и сейчас подтягиваются назад. Но могли и затаиться, дожидаясь, когда противник начнет подниматься на гору и подставится в самом удобном месте, где-нибудь посреди подъема. Чтобы и спускаться было далеко и до вершины не достать. Со своей позиции сержант видел: рота как раз поднималась к такому месту.
Воспоминания о доме настроили на печальную волну. За полтора года курения чарса он уже усвоил, что в таком случае лучше переключиться на что-нибудь другое. Иначе, если наркотик потянет в бездну грез, совсем тоска. Воспаленное травкой сознание настолько обостряло ощущения, что Богдан начинал чувствовать физическое присутствие предметов своих мечтаний. Еще вчера он предпочел бы по обкурке «слетать» домой. Но только не сейчас.
— А тебя ждут, Масленок?
После короткой паузы Маслевич ответил:
— Моя — на восьмом месяце.
— Да ты чё? — Белоград чуть не подпрыгнул, — Когда ж ты успел? Тебе сколько?
— Восемнадцать. Успел уже. Мама отмазать хотела. У нее подруга в военкомате работает. Так батя настоял. Синяк гребаный. Не родной он у меня. Мешал я ему…
— А родной где?
— Я его и не знаю. Он маму еще в роддоме бросил. А этот уже пять лет кулаками нас воспитывает. Нажрется, и начинается. Я и на бокс из-за него пошел. Еще припомню… Только вернусь. Тогда и посчитаемся…
Богдан отметил про себя, что для этого нужно еще и решимости прибавить. Но, резонно рассудив, что через полгода здесь из «душенка» все равно мужика сделают, решил на эту тему не рассуждать.
Вслух он произнес:
— Так как же ты сюда определился, если концы в военкомате?
— А… Я там с капитаном не поладил. Знаете, товарищ сержант, как там после проводов? Когда с пацанами бухали, он со своим патрулем в казарму завалил. А я первым на глаза попался. Я всю жизнь так попадаюсь. Вечно самый крайний. Вот и он из меня крайнего и сделал. Сначала на взятку намекал. А потом, когда понял, что у мамы нету ничего, придержал меня. Три отсрочки дал. Мы уже думали — вообще до весны отпустит. А он дождался покупателей из Термеза и тю-тю… Пишите письма мелким почерком. А перед этим команда на Харьков в учебку связи ушла. Так что я тоже почти харьковский.
Белоград поймал себя на мысли, что уже ненавидел Харьков. Теперь, ближайшие несколько лет, он был недосягаем. Если совсем недавно он все свои мечты посвящал своим былым и будущим в скорости похождениям, то теперь эти мысли вызывали только неизъяснимую горечь. В глазах замелькали картины из прошлого, вперемежку с недавно увиденными фото из жизни мирного Харькова.
Еще вчера Белоград мечтал о предстоящем в скорости возвращении. Дембель был совсем близко, и оттого каждый день тянулся так, что казался неделей. Иногда ему уже казалось, что того мира грез в действительности не существует вообще. Только память и разум твердили, что где-то там, на севере, тоже живут люди: ходят в кино и на дискотеки, едят сметану и пьют молоко, садятся на белые унитазы и ложатся спать на белые простыни без вшей, рождаются и умирают своей смертью, любят, страдают и ждут. Ждут после занятий, провожают любимых домой, не спят по ночам, ждут новой встречи… "Только чего ждать теперь мне?" — затрепетало в голове.
Тысячи раз воображение рисовало ему сцену возвращения. Тысячи раз он мечтал о том, как появится во дворе, в парадке и с орденом на груди, как будет целовать его и плакать мама, как будет отворачиваться, пряча слезы, отец, как примчится бабушка и напечёт внуку его любимые блинчики…
