Игорь Иртеньев - Точка ру
Обзор книги Игорь Иртеньев - Точка ру
Игорь Иртеньев
Точка ру
Автор благодарит Евгения Васильева и Игоря Кортунова за помощь в издании этой книги
Иртеньевская мера
Игоря Иртеньева столько раз называли ироническим поэтом, ироническим лириком, просто иронистом, что пора бы разобраться, в чем разница между двумя главными видами комического – иронией и юмором.
Коротко говоря, ирония – смешное под маской серьезного. Юмор – серьезное под маской смешного.
Даже беглый взгляд на иртеньевские строки покажет, что перед нами второй случай.
Чувство юмора – не эстетическая категория, по крайней мере, не только. Это мировоззрение. Человек, обладающий чувством юмора, вряд ли бросится опрометью на баррикады, но и не станет забиваться в угол и отгораживаться. Ему душевно важна картина мира во всей ее полноте – с красотами, слабостями, вершинами, провалами. С другими и с собой. С друзьями и с врагами. С добром и со злом. С правыми и с виноватыми. Прямое вовлечение лишает объективности. Взгляд чуть со стороны всегда проницательнее и точнее, оттого и раздражает тех, кто в гуще. Человека с чувством юмора редко любят, но обычно уважают. Юмор – всегда заинтересованное отстранение: то, что творится вокруг, волнует, и волнует сильно, потому что свое, но по осознании отображается трезво.
Вот что помогает Иртеньеву сохранять остроту взгляда и убедительность суждения – так, что в его стихотворной повести временных лет эпоха запечатлевается живо и верно.
Юмористическое миропонимание резко отличается от сатирического – это другой темперамент. Не знаю, как именно сочиняет Иртеньев, не видел его за письменным столом, но уверен, что там он не похож на того подвижного, быстрого в жестах и репликах человека, с которым встречаешься в компаниях за совсем другим столом. Темп его сочинительства должен соответствовать такому вот неторопливому пятистопному ямбу:
Дремала постсоветская природа,
Попыхивал уютно камелек,
Как было далеко им от народа,
Как он, по счастью, был от них далек.
Не хохот, а усмешка. С грустноватым послевкусием. С обязательным учетом некоего приподнятого над повседневностью образца, по которому можно и нужно равняться. Не зря юмор давно уже определили как «возвышенное в комическом».
Мера иртеньевского мира высока – контрастом внутреннего запроса и внешней среды обитания и обусловлена его поэтика, его этика.
С народом этим ох непросто,
Он жадно ест и много пьет,
Но все ж заслуживает тоста,
Поскольку среди нас живет.
Вспомним реакцию Пушкина на «Ревизора»: «Как грустна наша Россия!»
Критики беспрестанно подбирают Иртеньеву предшественников, справедливо и не очень называя массу имен: от Марциала до Олейникова. Но без Пушкина и Гоголя – наших эталона гармонии и эталона юмора – не обойтись. Ориентиры – они. Во всяком случае, для того, кто пишет хорошими стихами, обладая хорошим чувством смешного.
Не говоря уж о прямых отсылках:
Здесь можно жить, причем неплохо жить,
Скажу вам больше, жить здесь можно сладко,
Но как и чем то право заслужить —
Большая и отдельная загадка.
………………………………………………………..
Но чувства добрые здесь лирой пробуждать,
В благословенном этом месте,
Боюсь, придется с этим обождать
Лет сто. А как бы и не двести.
Отсылки к классике – дело для Иртеньева привычное:
Хотя по графику зима,
Погода как в разгаре мая…
Как тут не двинуться с ума,
Умом Россию понимая!
Я не нарочно подбираю цитаты по теме. Читая рукопись этой книги, выписывал строки, которые понравились больше всего, а потом уж обнаружил, что подавляющее их большинство – о родине.
Хотя есть и просто смешная точность (здесь это тавтология: смешно тогда, когда точно, – таков Иртеньев), есть обаятельная улыбка, всегда чуть печальная, каким и должен быть юмор истинный: ему ироническое зубоскальство не только не нужно, но и противоположно и даже отвратительно.
Недавно встретил Новый год,
Но не узнал. Видать, старею.
О старом отставном полковнике:
Соседей костерит, баранов,
Ленивый мыслящий шашлык.
Или такое:
Как люб мне вид ее простой,
Неприхотливый внешний имидж…
Нет, это опять о ней, о родине. Никуда не деться. Ни Иртеньеву, ни его читателю. Он и подсмеивается над собой за это:
Жить да жить, несясь сквозь годы
На каком-нибудь коне,
Но гражданские свободы
Не дают покоя мне.
Смех смехом, но ты понимаешь, что это – правда. Иртеньев пишет правду. Хочется подчеркнуть слова тремя чертами: не часто поэзия производит такое впечатление, привычно в подобных категориях судить о публицистике. Однако публицистична служебная сатира, ею Иртеньев тоже занимался и занимается: прежде на телевидении, сейчас в газете. Он и рекламу писал: Андрей Бильжо обыгрывал образ пьющего молоко Ивана Поддубного, а Иртеньев сочинил по-маяковски блестящее двустишие: «Если это пил Иван, значит, надо пить и вам». Всё это – достойная профессиональная деятельность. Но мы сейчас – о его стихах, которые есть подлинная поэзия. И по стихотворческой виртуозности, и по лирической тонкости, и по общественной глубине.
На все лады обыгрывая тему родины, Иртеньев не выдвигает завышенных требований: его меркам свойственно чувство меры, его отличает такт со здравым смыслом. Попросту говоря, он хочет вокруг себя общечеловеческой цивилизационной нормы, всего-то. Чтобы было по правде.
Казалось бы, обостренное правдолюбие входит в противоречие с юмористическим мировоззрением, которое немыслимо без скептицизма. Иртеньев эти качества сочетает – в том-то и состоит его уникальность. Юмор его элегичен и элегантен. Он, безусловно входящий в очень небольшое число лучших современных поэтов без всяких жанровых оговорок, потому и занимает в русской словесности особое место, что умеет то, чего не могут другие.
О своей гражданской позиции он сам высказался лучше кого бы то ни было:
Мне с населеньем в дружном хоре,
Боюсь, не слиться никогда,
С младых ногтей чужое горе
Меня, вот именно что да.
Подход опять-таки поэтический, эстетический: невыносимо видеть. И еще более драматично ощущать свою безнадежную сопричастность – вот он, катарсис:
И, в пропасть скользя со страной этой самой совместно,
Уже не успею в другой я родиться стране.
60 стихотворений к 60-летию автора
Здесь можно жить, причем неплохо жить,
Скажу вам больше, жить здесь можно сладко,
Но как и чем то право заслужить —
Большая и отдельная загадка.
Здесь на такие пики можно влезть,
От коих вида голова кружится,
Как в Греции, здесь всё буквально есть
Для тех, кто здесь сподобился прижиться.
Но чувства добрые здесь лирой пробуждать,
В благословенном этом месте,
Боюсь, придется с этим обождать
Лет сто. А как бы и не двести.
Как славно им в ту зиму было вместе,
Как пелось им, по третьей накатив,
Не оскорбляли слух дурные вести,
Вокруг царил покой и позитив.
Прозаиков меж ними было двое,
Один художник и один поэт,
Чье пламенное слово огневое
В сердцах потомков свой оставит след.
Но здесь поэту слова не давали,
Чураясь политических страстей,
Здесь просто безыдейно выпивали,
Порою допиваясь до чертей.
Мистерия вершилась снегопада
Под чуткой режиссурой высших сил,
Антироссийский запах оранжада
С Майдана телевизор доносил.
Вливалась в сердце сладкая истома,
И, отражаясь в череде зеркал,
Лиловый негр, исчадье дяди Тома,
Белками с антресолей им сверкал.
Порой в окно постукивала ветка,
Тем самым как бы в гости к ним просясь,
Порою навещала их соседка,
Осуществляя с внешним миром связь.
Дремала постсоветская природа,
Попыхивал уютно камелек,
Как было далеко им от народа,
Как он, по счастью, был от них далек.
Когда к невольничьему рынку
Мы завершим свой переход,
То пригласим на вечеринку
Еще оставшийся народ.
Хотя он грязный и противный
И от него несет козлом,
Пускай на ней, корпоративной,
Присядет с краю за столом.
С народом этим ох непросто,
Он жадно ест и много пьет,
И все ж заслуживает тоста,
Поскольку среди нас живет.
Мы за него бокал наполним
И осушим его до дна,
Его обычаи напомним
И славных предков имена.
Потом за женщин выпьем стоя,
В селеньях русских кои есть,
За их терпение святое
И несгораемую честь.
За мужиков вставать не надо,
Не стоит, право же, труда,
Уже и то для них награда,
Что пригласили их сюда.
А чтоб совсем тип-топ все было,
Чтоб этот день запомнил смерд,
Собрав по штуке баксов с рыла,
Им забабахаем концерт.
Уж то-то будет всем веселья,
Уж то-то криков: «во дает!»,
Когда им спляшет Моисеев
И Надя Бабкина споет.
А после скажем всем спасибо
И под фанфары – до ворот.
…Вообще не приглашать могли бы,
Но страшен левый поворот.
Я выхожу в свой райский сад
Для совершенья променада,
Разлита в воздухе прохлада,
Вокруг царят покой и лад.
Могуч заслон железных врат,
Прочна кирпичная ограда,
Не зря таджикская бригада
Ишачила здесь год подряд.
А там беспутство и разврат,
Следы духовного распада,
Нацболов ширится армада,
Стеной встает на брата брат.
Там с криками: «Попался, гад!»
Бьют батогами конокрада,
Не утихает канонада,
Не умолкает хриплый мат.
А тут веселый хор цикад,
И зреют гроздья винограда,
И лишь журчанье водопада
Тревожит сон невинных чад.
И, полон радостных надежд,
Вновь возвращаюсь я в коттедж,
И Новорижское шоссе
Сверкает в утренней росе.
Письмо твое как анальгин,
Как солнца луч перед рассветом,[1]
Прости меня, мой друг Хургин,
За то, что затянул с ответом.
Сам понимаешь, то да се,
Жена, детишки, груз усадьбы…
Будь я свободен, как Басё,
А тут, пардон, успеть поссать бы.
Пора покрасить бы забор,
Да прикупить верстак столярный,
Увы, хозяйственный задор
Мне ближе, чем эпистолярный.
Недавно встретил Новый год,
Но не узнал. Видать, старею.
Как говорят у вас – «Майн готт!» —
На берегах великой Шпрее.
Хотя по графику зима,
Погода как в разгаре мая…
Как тут не двинуться с ума,
Умом Россию понимая!
Ну ладно я, а как там ты
В своей Германии гуманной?
Не перешел еще на ты
В своем общенье с Зегерс Анной?
Каких еще духовных тайн
Ты, Александр, причастился?
Что наши? Шрёдер, Кант, Рамштайн?
Ни с кем капут не приключился?
Почем, ответь, в твоей глуши
Цумбайшпиль, млеко, курки, яйки?
Все мне подробно отпиши,
Как есть, мужчина, без утайки.
За сим кончаю. Со двора
Народа стон глухой несется…
И так забот здесь до хера,
А тут, глядишь, и он проснется.
Ночь на пятки наступает,
Лечь бы спать – да с ног долой,
Что ж мне сердце колупает
Заржавелою иглой?
В чем тоски моей причина?
В чем погрешности мои?
Обаятельный мужчина,
Постоянный член семьи.
Чист душою, нравом кроток,
Денег выше головы,
Плюс участок десять соток
В часе лету от Москвы.
Жить да жить, несясь сквозь годы
На каком-нибудь коне,
Но гражданские свободы
Не дают покоя мне.
Оттого-то до рассвета
Не смыкаю карих глаз,
И не зря меня за это
Ненавидит средний класс.
Со времен младых пубертатных прыщей
Я постичь пытался порядок вещей,
До вопросов вечных будучи падок,
И прочтя три шкафа ученых книг,
Я порядок тот наконец постиг —
Бардаком именуется тот порядок.
В нем, я понял, и есть наш главный устой,
Вечно быть ему на Руси святой —
Так Господь заповедал во время оно,
Хоть бессчетно в Лету кануло лет,
Но храним мы в памяти тот завет,
Основного статус придав закона.
В те же годы седые некий ведун
За грехи на сограждан наслал бодун,
Он египетской казни будет покруче,
С той поры трясет народ по утрам,
Что причиной является многих драм,
Но и движущей силой весьма могучей.
И давно бы державы погнулась ось,
Не случися тут богатырь Авось,
Со своей былинною парадигмой,
С ним напасть не страсть, он не даст пропасть,
Он скорее нас, чем любая власть,
На участок вытянет проходимый.
В наших генах с монголом сплелася чудь,
Паровоз наш выходит на третий путь,
Триединство это тому порука,
Нам уж коли попала под хвост шлея,
То любая вывезет колея,
Что под шнобель бы там не бубнила себе наука.
Что все заморские красы,
Что все Канары и Багамы,
Природа средней полосы
К себе влечет меня упрямо.
Как люб мне вид ее простой,
Неприхотливый внешний имидж,
Ах, елки-палки, лес густой,
Вас не прибавишь, не отнимешь.
Куда ни кинешь острый взор,
Объект вниманья выбирая,
Кругом один сплошной простор,
Конца не знающий и края.
Такую ширь, такой масштаб,
Ты ощущаешь всей спиною,
Тут высотой с Монблан ухаб,
С Пасифик лужа шириною.
А ты величиною с вошь
На фоне безразмерной дали,
Пойдешь налево – пропадешь,
Направо – поминай как звали.
Найдет милиция пока
Скупой фрагмент твоей ключицы,
Пройдут не годы, а века —
Тут время не сказать что мчится.
Так спрячь аршин подальше свой,
Засунь поглубже свой критерий,
Живи себе, пока живой
И верь и верь и верь и верь и…
Есть точка в космосе с названьем кратким «ru»,
В которой я завис давно и прочно.
Боюсь, что в этой точке и помру.
Боюсь, что весь. Хотя не знаю точно.
Что-то не вставляет Мураками,
И не прет от группы «Ленинград»,
Так вот и помрем мы дураками,
Тыкаясь по жизни наугад.
Друг мой милый и бесценный даже,
Может, будя лапками сучить,
В этом историческом пейзаже
Без бинокля нас не различить.
Интеллектуальные калеки,
Смолоду небыстрые умом,
Мы с тобою в том застряли веке,
И в глазу у этого бельмом.
Тут иная младость зажигает
И, рискуя дом спалить дотла,
От стола беззлобно нас шугает,
Не для нас накрытого стола.
В те ухнувшие в Лету времена,
Когда мобилен был я и неистов,
Всех космонавтов помнил имена,
И хоккеистов всех, и шахматистов.
Толкни бы кто меня во мгле ночной,
Как на духу бы выдал, не запнулся —
Гагарин, братья Холики, Корчной —
И на другой бы бок перевернулся.
Их фотки из журналов вырезал,
Любил всех по отдельности и списком,
Но долго жить тот мир нам приказал,
Навек накрывшись черным обелиском.
И кто теперь там космос бороздит,
Кто в чьи ворота шайбу загоняет,
Кто над доскою, скрючившись, сидит,
Один лишь Бог, и тот не твердо, знает.
Все поросло забвения травой,
Прибилось пылью, лишь один Гагарин
Стоит передо мною как живой —
Румян, удал, смекалист, легендарен.
Какую б я ни выбрал из дорог,
К каким бы новым ни шагал победам,
За мной его развязанный шнурок,
Как тот сурок, тащиться будет следом.
Вот так, под разговорчики в строю
Едином и хождении не в ногу,
И проживаем, друг мой, понемногу
Мы жизнь сугубо личную свою.
Не вписываясь в общую струю,
Напротив – индивидуально строго,
Нужду справляем прямо у порога
В компактном нашем – на двоих – раю.
Гуляем среди кущей без порток,
Как ангелы, беспечны и наивны,
Не унесет нас яростный поток,
Не погребут жестокие лавины.
Нас не сломить безжалостной судьбе,
Пока мы вместе, милый друг, не бе.
В природе все свою имеет цель,
Взять ель.
На первый взгляд, казалось бы, излишек
Там разных шишек.
Но если бы их не было на ели,
Или была, но лишь всего одна,
То что б, ответьте, белки ели,
Когда зимы придет холодная война?
А чем питался б в холода ударник-дятел,
Что с виду мал, но, приглядись, удал?
Да он от голода вконец с ума бы спятил,
И на крестьян окрестных нападал.
Крестьяне ж, в свою очередь, едва ли,
Перед пернатым хищником дрожа,
Особый путь бы свой на дровнях обновляли,
И тем пример народам не являли,
И евразийство б поразила ржа.
И хлынули бы западные орды,
И по одной восьмой великой суши,
Под «джингл белза» мрачные аккорды,
Чеканя шаг, прошли бы ножки Буша.
И не собрать бы нам вовек своих земель,
Когда б не ель!
Признаюсь вам, друзья, по чести,
Да тут и нечего скрывать,
Что в достославном этом месте
Не довелось мне побывать.
Над ним я пролетал, бывало,
И проезжал его не раз,
Но видно что-то не совпало
По жизни главное у нас.
…Итак, оно звалось Полтавой,
Да и по сей зовется век,
Но бренд, когда-то величавый,
С теченьем времени поблек.
Нет сил у сдувшейся державы
Тряхнуть могучей стариной.
Был Всероссийский центр славы,
Стал Незалежней – областной.
…………………………………….
Былые громкие победы
Былинной поросли травой,
Уж, почитай, три века шведы
Нейтралитет лелеют свой.
Не то чтоб духом стали слабы,
Да нет, скорей умом крепки,
Сообразив, что на «Саабы»
Есть смысл перековать штыки.
И мы, чуть что, не лезем в драку,
Уже не требует душа
Любому братскому Ираку
Лететь на выручку, спеша.
И нам подсказывает разум,
Что эффективнее всего,
Подлунный мир наполнив газом,
Внезапно перекрыть его.
Какой свинец, какие ядра,
Когда в критический момент
Решают грамотные кадры
И современный менеджмент.
А как фигуры измельчали —
Сплошные пешки на доске.
…Гляжу на правнуков в печали,
По славным прадедам в тоске.
…………………………………………..
Где вы, минувшего герои?
Где духа гордого полет?
Швед, русский пашет, плавит, роет,
Кредит берет, жилье сдает.
И «шайбу-шайбу!», «хейя-хейя!»
Истошным голосом кричит,
Когда в сакральный час хоккея
Пред телевизором торчит.
И тянет «туборг» после бани
Таких же выползней среди,
А мертвым пасть на поле брани
Уговори его поди.
Что стоит воинская слава,
Когда всему цена – пятак.
…Увы, не суждено, Полтава,
Мне побывать в тебе никак.
Тех нитей, что бы нас связали,
Давным-давно в помине нет.
…Сижу на Киевском вокзале.
Ночь… улица… вокзал… буфет…
Едва переставляя стрелки,
Идут с большим трудом часы…
И – раной в сердце – на тарелке
Шматок полтавской колбасы.
Вот вы говорите: что делать, такая страна…
Какая такая? И что уж в ней прямо такого?
Посмотришь – устроена вроде довольно толково:
Парламент, полиция, армия, судьи, казна.
Чего здесь ни хватишься, всё, выясняется, есть —
Большая природа и выбор пейзажей богатый,
А что до ресурсов – уверен, всей Счетной палатой,
Трудясь круглосуточно, их и за месяц не счесть.
Здесь музам раздолье, атлеты от века в чести,
Преданием дышит любая кирпичная кладка,
Здесь трудится вольно и спится впоследствии сладко,
Вот только порядок не могут никак навести,
Что, впрочем, отметил один наблюдательный граф.
Вглядевшись в страну эту остро глазами навыкат,
Он сделал сей вывод пред тем, как собраться на выход
С вещами, и, в сущности, был исторически прав.
Вот вы говорите – порядок. А нужен ли он?
В порядке вещей ли спасенье страны этой вещей?
Закон, говорите, способен зажать ее в клещи?
Наверное, мог бы, да только не писан закон
Ее населению и, соответственно, мне,
Поскольку душою являюсь его, как известно,
И, в пропасть скользя со страной этой самой совместно,
Уже не успею в другой я родиться стране.
Сейчас на дворе уже новый век,
И даже представить трудно,
Что кроме «Варяга» был еще «Грек» —
Тоже нехилое судно.
Ника над ним не простерла крыл,
О нем не сложено песен,
Славою «Грек» себя не покрыл,
Сюжет его жизни пресен.
Он мог бы его подсолить слегка,
Но рассудил иначе,
Поскольку валять не любил дурака,
А быть в дураках – тем паче.
Увидев «Варяга» в огне и дыму,
Подумал: «Оно мне надо?»
И показал японцу корму,
Оставив с носом микадо.
Башню в тот день ему не снесло,
Взвесив все «pro» и «contra»,
Потерь боевых он уменьшил число,
А это важнее понта.
Верх левантийская сметка взяла
В нем над варяжской блажью,
Выбрав «была» из «была – не была»,
Он жизнь сохранил экипажу.
…Служили два друга в одном полку,
В эскадре, если точнее,
Один из них был малость ку-ку,
Другой умом попрочнее.
В итоге один чуток почудил
И воду набрал в отсеки,
А другой еще до-о-олго и нудно ходил
Из тех же варяг в те же греки.
Что-то, видно, со мной не в порядке,
Не зовут на высокие блядки.
Чуют, видимо, суки, нутром,
Что не кончится это добром.
А напрасно. Поскольку не прочь —
И мое предложение в силе,
Если б тем же добром попросили —
Я хорошему делу помочь.
Но назвать его, скажем, проектом,
Чтоб не сильно тошнило при этом.
Все бы мне сидеть да стишки кропать,
Нет бы мне пойти огород вскопать,
Подковать коня, обогреть жену,
Ой-да честь воздать зелену вину.
Что за, братцы, я за такой урод,
Коий год бегу земляных работ,
На коне жена без меня давно,
И на вкус говно зелено вино.
За лэп-топом я напролет сижу,
В монитор гляжу, злой табак сажу,
Мне никто не мил, ни один не люб,
Был лихой казак, стал сидячий труп.
То не тонус мой от годов ослаб,
То хандры моей наступил этап,
А хандру-печаль разогнать бы чтоб
И всего-то дел – запалить лэп-топ.
На «Горбушке» я тот лэп-топ купил,
Семь потов, покуда их цену сбил,
Шапку в грязь бросал, злы кричал слова,
Чем спалить такой, удавлюсь сперва.
Пусть идет оно, как идет оно,
Ну их – конь с женой, зелено вино.
Огород копать – червяка удел,
А стишки кропать мне Господь велел.
День за днем и год за годом
С большевистской прямотой
Мчится время задним ходом
В старый добрый наш застой.
В мир уютный, мир домашний,
Погруженный в сладкий сон,
Не беда, что он вчерашний,
Главное – не страшный он.
Ни Гайдара, ни Чубайса,
Ни реформы ЖКХ —
Спи себе и улыбайся,
Жизнь прекрасна, ночь тиха.
Там в заказе – сыр «Виола»,
И помада, и духи,
Там и съезды комсомола,
И Асадова стихи.
Сапоги на распродаже,
Новогодний огонек,
Есть там Вова Путин даже,
Белобрысый паренек.
Бьют часы на Спасской башне,
Мчится поезд под откос,
С Новым годом, день вчерашний!
Здравствуй, дедушка склероз!
Еще широким читательским массам
Рано прощаться со мной,
Еще тряхну я словарным запасом,
Во славу страны родной.
Хватит еще ямбической силы
Вдарить Кастальским ключом,
Чтобы узнали мои зоилы,
Кто я, что и почем.
Я еще полной своей поэтенью
Ложных кумиров затмлю,
Это вам я говорю, Иртеньев,
А я говорить не люблю.
Над страной нависли тучи хмуро,
Обложили, блядь, со всех сторон,
Год от года уровень культуры
Падает как штопаный гондон.
Не затем надул его Саврасов,
Чтоб затем проткнул Тер-Оганьян,
Мало их Никита, пидарасов,
По Манежу, чувствую, гонял.
Эй, земели, вы, в натуре, чё вы,
Так ведь доебёмся до мышей!
Вместо Лихачева – Пугачева,
Вместо Рубинштейна – Рубинштейн.
Вы проблему эту породили,
Михаил Ефимович Швыдкой,
Вашей, извините, парадигме
Мы хуйней обязаны такой.
Не вернуть нам прежнюю готовность
К отраженью пошлости атак.
Над родимым краем пиздуховность
Все висит, не ёбнется никак.
Не хватает надежды и веры,
И любви ощутим дефицит,
Видно в верхних слоях атмосферы
Важный клапан какой-то свистит.
И свистит он, собака, и травит,
Доставляя всем массу хлопот,
И никто-то его не исправит,
Хоть с резьбы он сорвется вот-вот.
И нужны жесточайшие меры,
Вплоть до кровопролитных боев,
Чтобы эти слои атмосферы
Защитить от широких слоев.
Задержимся на частном эпизоде,
Что повернул истории сюжет.
Представим на минуту, что Володе
Закончить дали б университет.
Студент Ульянов стал бы адвокатом
На радость многочисленным родным,
Считавшим, что здоровым и богатым
Уместней быть, чем бедным и больным.
Поставив крест на пролетариате
С его вульгарной классовой борьбой,
Он по утрам пил кофе бы в халате
Из чашечки с каемкой голубой.
Читал бы с упоением Надсона,
А не толстенный, скучный «Капитал».
Зимой носил под брюками кальсоны
И от простуды леденцы глотал.
Христосовался с дворником на Пасху,
Тем избежав хождения в народ,
Застенчивых кузин вгонял бы в краску,
Поведав им французский анекдот.
Соорудив парик себе из пакли
И обрядившись в дедовский шлафрок,
Участвовал в любительском спектакле —
Провинциалы в них находят прок.
С Надюшей летом ездил бы на воды,
Блистал бы в буриме в кругу коллег
И вечно жил бы в памяти народа,
Как глубоко приличный человек.
В брак вступают товарищи Крупская и Ульянов,
Смотрит с любовью Наденька на жениха своего,
«Нету, – думает, – у товарища очевидных изъянов,
Не считая малосущественного одного.
Он, когда волнуется, довольно сильно картавит,
Или грассирует, иначе говоря,
Но клятвенно обещает, что дефект исправит
К первой же годовщине Великого Октября».
«Вот, – думает она, – как одержим победу,
Как Иудушке-Троцкому голову свернем,
Перво-наперво отведу его к логопеду,
А пока заикаться не стоит о нем».
А Ульянов думает: «Пока времени в избытке,
Лучше б ей так вот не прыгать козой,
А побеспокоиться о своей щитовидке,
Похоже, проблемы у нее с железой».
Священник смущенно кашляет, затем спрашивает осторожно:
«А вы тому Ульянову, случаем, не родня?
Я вашим идеям сочувствую, но все-таки, если можно,
Вы уж под монастырь-то не подведите меня.
Если вдруг ненароком слух дойдет до Синода,
Или, не дай бог, урядника, – больше мне здесь не служить,
Да за такое запросто могут лишить прихода,
Что там, прихода, сана, аспиды, могут меня лишить».
«Нет, я не из тех Ульяновых, – смеется в ответ Ульянов, —
Батюшка мой в гимназии сроду не преподавал,
Да я своими руками душил бы таких смутьянов,
Своей ногой табуретку из-под таких выбивал».
А Наденьке шепчет на ухо: «Не нравится мне его рожа»,
И уже громко священнику: «Если больше нету вопросов к нам,
То как там у вас говорится: венчается раб божий
Такой-то рабе божьей такой-то, и – по рукам».
«Но перед тем еще, – говорит священник, – обменяться вам кольцами следует».
«А без этого, – спрашивает Крупская, – нельзя обойтись никак?»
«Нет, к сожалению, поскольку обычай этого требует,
Вы ведь, прошу заметить, в церковный вступаете брак».
«Если, – Ульянов думает, – осуществится мечта моя,
Если к вершинам власти меня вознесет толпа,
Средь множества важных дел архиважное будет самое
У первой попавшейся стенки шлепнуть зануду-попа».
«Знает он, интересно, откуда хоть дети берутся? —
Улыбается Наденька, думая о своем, —
Но, если девочка будет, назовем ее Революция,
А если не дай бог мальчик, Лениным назовем».
Это было не то чтоб сегодня,
Это было не так чтоб вчера,
Это было на станции Сходня
Приблизительно в девять утра.
На платформе стояла девчонка,
Звали Жанною люди ее,
И была на ней только юбчонка,
А под нею одно лишь белье.
Но сейчас разговор не про это,
Не об этом пойдет разговор,
О другом я спою вам куплеты
Под гармони своей перебор.
Я спою вам про девушку Эллу,
Что блистала своей красотой,
Про ее невозможное тело
И характер, как море, крутой.
Люди Эллу прозвали Анжелой
За глаза голубые ее,
И была она гордой и смелой,
Не боялась она никого.
Но не знала она, что Анжелой
За глаза ее люди зовут,
И считала себя она Эллой,
И пришла она в Сходненский суд.
Она с Падва пришла адвокатом,
Он ей был незаконный отец,
Стала всех оскорблять она матом
Властелину подобно колец.
Пожилая судья удивилась
И сказала с презреньем она:
– Ты зачем сюда, Элла, явилась?
Нам не ты, нам ведь Жанна нужна.
Но уж раз ты пришла сюда, Элла,
Раз ведешь себя, матом грубя,
То откроем мы новое дело
И повесим его на тебя.
И не выдержал Генрих тут Падва,
И воскликнул такие слова:
– Оборзели, в натуре, вы падлы,
Беспредел не потерпит братва!
И тогда тут встает обвинитель,
И тогда произносит он так:
– Вы, конечно, меня извините,
Только это не суд, а бардак.
В общем, так. Надоело, короче,
Мне разруливать вашу байду,
Я слагаю с себя полномочья
И на вас их с прибором кладу.
И сказал тут начальник конвоя
Пожилой лейтенант Ебанько:
– Кто заденет меня за живое,
Тот навряд ли уйдет далеко.
И «макар» свой достав из кармана,
Разряжает обойму в судью.
Так и умерла девушка Жанна,
Не сказав на прощанье «адью».
Это было не то чтоб сегодня,
Это было не так чтоб вчера,
Это было на станции Сходня
Приблизительно в девять утра.
Яви, Господь, милосердье,
Жалость ко мне прояви,
Ты ж видишь мое усердье
На ветхом ложе любви.
Призвал к населения росту
Мой президент меня,
Думаешь, это просто
Так вот день изо дня?
И не гляди так сурово,
Я лишнего не хочу,
Пошли мне, Господь, второго,
А я уж тебе откачу.
Суровых лет своих на склоне,
В преддверье рокового дня
Все чаще думаю о клоне —
Достойной копии меня.
Мне без напарника херово
На долгом творческом пути,
Пошли же мне, Господь, второго,
(Андрей Андреевич, прости!).
Чтоб он вобрал в себя всецело
Мои фамильные черты —
Могучий дух, тугое тело
Плюс гений чистой красоты.
Чтоб не аншлаговским приколом
Он пиплу щекотал ноздрю,
Но жег сердца людей глаголом,
И славил новую зарю.
Чтоб бил он в колокол, как Герцен,
Чтоб, как Валуев, бил он в лоб,
Чтоб мог его я с легким сердцем
Благословить, сходя во гроб.
Смерть для жизни непригодна
Ни в какие времена,
Глубоко антинародна,
Если вдуматься, она.
Никого она не любит,
Даже взрослых и детей,
Всех подряд под корень рубит,
Объедает до костей.
Оттого-то на кладбище
Не сыскать свободных мест,
Взять хоть Бостон, хоть Мытищи,
Хоть с Кабулом Бухарест.
Слабость жизненных позиций
Очевидна всем давно,
Неужели ж погрузиться
В вечный мрак нам суждено?
Неужели всем кагалом
Не родим богатыря?
Чтоб костлявой по сусалам
Врезал, грубо говоря.
Поскребем мы по сусекам,
По амбарам наметем,
Пошерстим по дискотекам,
Но заступника найдем.
Поднесем ему в конверте,
Сколь потребует рублей,
Лишь бы этой самой смерти
Навалял он пиздюлей.
Нынче погодка, замечу вам, славная,
В небе ни облачка нынче с утра,
С добрым вас утречком, Вера Михайловна,
Ангел мой, свет, просыпаться пора!
Что же опять вы в подушку уткнулися,
Лучше б прикрыли свою ерунду,
Вот уж и рыбки на ветках проснулися,
Вон уж и птички запели в пруду.
Вот она, ваша любимая фенечка,
Что завалилась с утра под кровать,
Вера Михайловна, самое времечко,
Самое время, голубчик, вставать.
Вера Михайловна, вы извините уж,
Вы уж простите, конечно, меня,
Вера Михайловна, солнце в зените уж,
Вера Михайловна, доброго дня!
Вот уж, с работы придя, православные,
Дружным гуськом потянулися в храм!
С добрым вас вечером, Вера Михайловна,
Мать вашу за ногу, трам-тара-рам!
Вера Михайловна, нету уж моченьки
Вас из постели под мышки тянуть,
Вера Михайловна, доброй вам ноченьки,
Чтоб мне, ей-богу, навеки уснуть!
Мне доводилось странствовать по свету,
Вокруг него я обошел раз шесть —
Каких людей на свете только нету,
Практически любые люди есть.
Холерики, украинцы, блондины,
Заики, колдуны, учителя…
И все они судьбой своей едины,
И всех таскает на горбу Земля.
Причем не просто так, не за спасибо,
А ради высшей цели и мечты.
Но людям это непонятно, ибо
Они слепы, как все равно кроты.
Никто из них вовеки не прознает
Про то – зачем, куда, когда и как
Их мать, их Родина без устали пронзает
Сгустившийся вокруг вселенский мрак.
И со своим заданием секретным,
До сей поры не ясным никому,
Летит она в пространстве межпланетном,
Ужасным скрипом разгоняя тьму.
Снуют по ней бессмысленные люди,
Трудя свои ничтожные труды,
И если завтра их вообще не будет,
Особой в том не вижу я беды.
Мне с населеньем в дружном хоре,
Боюсь, не слиться никогда,
С младых ногтей чужое горе
Меня, вот именно что да.
Не так чтобы совсем уж прямо,
Чтоб раскаляться добела,
Но за соседней стенкой драма,
Всегда хоть малость, но скребла.
Прижавшись чутким ухом к стенке,
Фантазмы отгоняя сна,
Я драмы той ловил оттенки,
Вникал в ее полутона.
Какое варево варилось
На том невидимом огне,
Что там заветное творилось,
Доныне неизвестно мне.
Случайно вырванная фраза,
Внезапный скрип, чуть слышный вздох…
И все же катарсис два раза
Я испытал, простит мне Бог.
М. Кочеткову
