Владимир Першанин - «Зверобои» штурмуют Берлин. От Зееловских высот до Рейхстага
«Зверобой» капитана посылал снаряд за снарядом. Сумел развалить бункер, но получил попадание из противотанковой пушки и стал отходить — орудие не действовало, наводчик был убит.
— Рогожкин, выдвигайся, — услышали последнюю команду капитана, переданную по рации. — Мы отходим, машина повреждена.
Через минуту из подвального окна почти в упор раздался выстрел фаустпатрона. Самоходка задымилась. Спасая машину и экипаж, механик уходил задним ходом, но следующее попадание остановило «зверобой».
Заряжающий с трудом вытащил раненого командира. Из окон вели автоматный огонь, швыряли гранаты. Капитан и сержант упали рядом с дымящимся «зверобоем».
Радист замешкался. Кажется, он вызывал на помощь Павла Рогожкина, командира единственной самоходки, находившейся поблизости. Сумел ли он связаться с лейтенантом, неизвестно. Затем стали детонировать снаряды, вспыхнула солярка. Подоспевшие десантники и сержант-заряжающий, отстреливаясь из автоматов, вынесли Петра Тырсина из-под огня.
Капитан был еще жив. Его пытались перевязать, но он истекал кровью. В комбата угодили с десяток пуль, в том числе несколько разрывных. В последние секунды он открыл глаза, с усилием прошептал:
— Как быстро все…
Сержант-заряжающий, единственный оставшийся в живых из всего экипажа, через полчаса с упреком высказал Рогожкину:
— Что же вы на выручку не пришли, товарищ лейтенант?
— Я бы не успел… тоже бой вел, — сказал Павел Рогожкин.
— А капитан вас звал. Верил, что не бросите его.
Лейтенант ничего не ответил и зашагал к своей самоходке.
После нескольких дней боев и понесенных потерь полк Пантелеева занял оборону неподалеку от реки. Одновременно вели ремонт поврежденных машин.
Смерть Петра Тырсина Чистяков воспринял болезненно. За три года войны он терял и других близких друзей. Боль со временем притуплялась, сам ходил рядом со смертью. Но сейчас в нем что-то надломилось. Он молчал на похоронах, а когда поминали комбата, у него задергалась щека, и все подумали, Александр заплачет.
Чистяков не заплакал, но поспешно ушел и отлеживался остаток дня в полуразрушенном доме, который отвели первой и второй батарее. С ним пытался заговорить Глущенко, но Саня его оборвал:
— Не надо, Юрий Назарович. Я не барышня, чтобы меня утешать. Ребята гибнут один за другим, скоро и моя очередь. Чудес на свете не бывает. Позавчера бронебойный снаряд прямо в лоб летел. Я думал, вот она смерть, а болванка в чугунный столб ударила, пополам рассекла. Ну, и в сторону ушла. Я потом сходил, глянул. Снаряд от орудия «восемь-восемь» валяется. Такие наповал бьют, никакая броня не спасает.
Майор Глущенко внимательно посмотрел на Саню, промолчал. Но через час вернулся. Заговорил уже другим тоном.
— До конца войны отлеживаться собрался? Корсак вторые сутки в ремонтной роте торчит. Все чухаются. От экипажа перегаром несет, а лейтенант не знает, что делать. Твоя машина вся в грязи, подчиненные тоже без дела шатаются. Вставай, наводи порядок.
— Сейчас, полежу немного.
— Вставай, Саня. Через день-другой снова в бой, а машины не готовы. Даже не заправлены.
Чистяков встал, покачнулся.
— Ты что, запил с горя?
— Нет, голова что-то кружится.
— Смотри у меня! На кого надеяться? На твоего Рогожкина? Воронин хоть и копается, но опять выпивши. Ну, с ним бесполезно спорить. После гибели семьи он от боя до боя живет. А на тебя Пантелеев надеется. У нас с тобой по три машины остались. В других батареях всего по две.
Стало неудобно перед Глущенко. Поднялся, сходил в ремонтную роту, занялся делами.
Вечером поужинали с экипажем. Самоходка была к бою готова, заправили горючим, загрузили полный боекомплект, двадцать снарядов. Еще десяток лежали в укрытии, их погрузят непосредственно перед боем.
Экипаж Ерофеева тоже был готов, за него Саня был спокоен. Сходил еще раз к ремонтникам, где приводили в порядок машину Корсака. Наконец подобрали два колеса взамен поврежденных, поставили их на место, готовились натягивать гусеницу.
Встретились с Павлом Рогожкиным. В его батарее остались всего две самоходки. Исполнять обязанности комбата назначили Рогожкина.
Он был в хорошем настроении, слегка навеселе. Сели перекурить.
— Выпьем по соточке? — предложил Павел и засмеялся. — За мое повышение, хоть временно, но комбатом побуду. Такое дело обмыть надо, хотя бы с близким другом.
Когда опрокинули по сто граммов и закурили, Рогожкин спросил:
— Мне «старшего лейтенанта» обещали, но что-то придерживают. Не знаешь почему?
В другой ситуации Чистяков пожал бы плечами. Но сейчас всколыхнулась недавняя боль. Петро Тырсин сражался до последнего, ждал подмогу. Раздражала непонятливость Павла Рогожкина.
— А ты не догадываешься?
— Из-за гибели Петра Тырсина? Но я действительно не мог прийти к нему на помощь.
— У некоторых другое мнение. Считают, что ты не слишком торопился.
— И ты тоже так думаешь? Все никак не можешь забыть сорок третий год? Ну, был грех, дал слабину. Сейчас вроде нормально воюю, претензий нет.
— Я рядом с Петром Тырсиным не был, — резко отозвался Чистяков. — Но дрались там крепко, десантники помогали.
— Чего ж танкисты не помогли?
— Может, хватит? — поднимаясь, сказал Александр. — Почему да зачем… каждый за себя ответ держит. Тырсин тебя вызывал, а не танкистов.
Звание Рогожкину «зарубил» Григорий Фомин, более категоричный и резкий, чем командир полка Пантелеев. Подполковник прямо заявил, не скрывая своей неприязни к лейтенанту:
— Не пришел на выручку товарищу, какое ему повышение в звании?
— Но командовать временно батареей я его утвердил, — сказал Пантелеев. — На второй самоходке младший лейтенант совсем новичок. Не его же ставить?
— Пусть руководит, — пожал плечами Григорий Фомин. — Тем более в батарее всего две машины остались. С сорок третьего воюет, справится как-нибудь.
Бои в Берлине не прекращались. В одних местах наши войска прорывались вперед. В других, понеся большие потери, накапливали силы и отражали контратаки врага.
На участке, где находился тяжелый самоходно-артиллерийский полк полковника Пантелеева, обстановка складывалась сложная. Штурмовые группы вышли к реке, но основные силы наступающих войск сумели занять улицу Моабитштрассе, однако прорваться к мосту не смогли.
Расстояние от моста Мольтке до Рейхстага составляло около двух километров. Это была сплошная полоса железобетонных дотов, укрепленных зданий, а оборону держали здесь в основном солдаты из элитных частей СС. Готов был драться до конца батальон фолькштурма, составленный из ветеранов нацистской партии и активистов гитлерюгенда.
В ночь на 28 апреля по улице, ведущей к Рейхстагу, прошли три усиленные роты курсантов морской школы из Ростока, переброшенные сюда на транспортных самолетах.
Хорошо подготовленные, намеренные сражаться до последнего человека, они гордо вышагивали, цокая подкованными ботинками. Они считали, что с их прибытием обстановка коренным образом изменится, а русские разобьют лбы о такие подразделения, количество которых будет постоянно увеличиваться.
Однако это была одна из последних немецких частей, которую сумели перебросить в окруженный Берлин, и никакого решающего значения она не сыграла.
Полковник Пантелеев, комбаты Глущенко и Чистяков рано утром наблюдали из траншеи за береговыми укреплениями.
Даже на расстоянии слышался шум бурлящей воды, а гранитные берега возвышались на три-четыре метра. Серые коробки бетонных дотов торчали повсюду. Большинство из них имели орудийные и пулеметные амбразуры для кругового обстрела.
Выше по течению была предпринята попытка форсировать неширокую реку. Несмотря на мощную поддержку артиллерии, катера и резиновые лодки попадали под перекрестный огонь и тонули, не преодолев эти десятки метров.
Одну из десантных лодок, издырявленную пулями, пронесло мимо течением. Ее провожали пулеметные очереди. Проплыло тело бойца в камуфляжном костюме. Пулеметы из амбразур с новой силой ударили по мертвому десантнику.
— Если не возьмем мост, то людей погубим здесь без счета, — проговорил Юрий Назарович Глущенко.
Задача полка еще не была определена, но Пантелеев понял из разговоров в штабе, что им предстоит с близкого расстояния уничтожать доты. Уже подтянуты дивизионы тяжелой артиллерии, но все они будут вести огонь из укрытий, не приближаясь к реке. Орудия и гаубицы слишком уязвимы, и лишь «зверобои» имеют броневую защиту и достаточную мощность своих снарядов.
Когда возвращались, Пантелеев высказал вслух мысль, которую держали при себе комбаты:
— Предстоит дуэль почище, чем под Кюстрином. Думаю, что обстрел укреплений придется вести метров с шестисот.
