Энтони Дорр - Весь невидимый нам свет
Он думает: про это я никогда ей рассказать не смогу.
* * *Дорогая моя Мари-Лора!
Соседи по камере у меня подобрались очень милые. Многие рассказывают анекдоты. Вот один: слышали, какая у вермахта физзарядка? Да, каждое утро поднимаешь руки вверх и не опускаешь!
Ха-ха. Мой ангел обещал мне с большим риском для себя переслать это письмо. Очень приятно немного побыть вне «пансиона». Мы сейчас строим дорогу. Это замечательная работа, я стал гораздо сильнее. Сегодня я видел дуб, который притворялся каштаном. Кажется, он зовется «каштановый дуб». Мне бы очень хотелось расспросить о нем ботаников в музее, когда вернемся домой.
Надеюсь, вы с мадам и Этьеном и дальше будете слать мне посылки. Нам разрешают получать только по одной в месяц, и по временам их досматривают. Вряд ли мне разрешат держать при себе инструменты, но если бы разрешили, было бы чудесно. Ты и вообразить не можешь, как тут хорошо и безопасно, ma chérie. Я чувствую себя, как у Христа за пазухой.
Твой папа
Грот
Лето. Мари-Лора сидит в нише за библиотекой с мадам Манек и безумным Юбером Базеном. Через маску, полным супа ртом, Юбер говорит:
— Я хочу кое-что вам показать.
Он ведет их по улице. Мари-Лора думает, что по рю-дю-Бойе, хотя это может быть рю-дю-Венсан-де-Гурнэ или рю-дез-От-Салль. Они доходят до городской стены и поворачивают направо, в улочку, где Мари-Лора еще не бывала. Спускаются на две ступени, отодвигают завесу плюща, и мадам Манек восклицает: «Юбер, что это?» Улочка все ýже и ýже. Они все трое идут вереницей, почти касаясь стен. Юбер останавливается. Мари-Лора чувствует, что стены по обеим сторонам уходят вверх, куда-то в бесконечность. Если папа и сделал этот проулок на макете, ее пальцы его еще не нашли.
Юбер, тяжело дыша за маской, роется в грязных штанах. Слева — там, где должны быть городские укрепления, — щелкает замок. Со скрипом отворяется дверь.
— Осторожно, не ударься головой, — говорит Юбер и ведет Мари-Лору внутрь; они спускаются в какое-то сырое место, где определенно пахнет морем. — Мы под стеной. Над нами двадцать метров гранита.
— Ой, Юбер, здесь мрачно, как на кладбище, — говорит мадам.
Однако Мари-Лора проходит еще чуть дальше. Подошвы скользят, пол круто уходит вниз, и вот уже ее туфли касаются воды.
— Пощупай, — говорит Юбер Базен.
Он наклоняется и прикладывает ее руку к закругленной стене, сплошь усеянной улитками. Их тут сотни. Тысячи.
— Как их много, — шепчет Мари-Лора.
— Не знаю почему. Может, потому, что сюда не залетают чайки? Вот, потрогай, я ее переверну.
Сотни крохотных извивающихся ножек под жестким панцирем: морская звезда.
— Вот голубые мидии. А вот мертвый краб, чувствуешь клешню? Осторожнее, пригнись.
Рядом плещет прибой. Мари-Лора идет дальше: пол здесь песчаный, вода еле доходит до щиколоток. Насколько можно понять, это низкий грот, по форме как буханка — метра три-четыре глубиной и метра два шириной. В дальнем конце толстая решетка, через которую дует лучезарный, чистый морской ветер. Пальцы находят морских желудей, водоросли, еще тысячи улиток.
— Что это?
— Помнишь, я рассказывал про сторожевых псов? Давным-давно городские псари держали здесь мастифов — огромных собак размером с лошадь. Когда колокол возвещал, что наступила ночь, собак выпускали, и, если кто-нибудь из моряков отваживался сунуться на берег, его рвали в клочки. Где-то под этими мидиями на камне нацарапана дата: «Тысяча сто шестьдесят пятый год».
— А как же вода?
— Даже в самый высокий прилив она тут не глубже, чем по пояс. А тогда, возможно, приливы были ниже. Мы играли здесь в детстве. Я и твой дед. Иногда и твой двоюродный дедушка тоже.
Вода плещет под ногами. Мидии щелкают раковинами. Мари-Лора думает о моряках, которые жили в этом городе, о контрабандистах и пиратах, как они вели свои суденышки по темному морю между десятью тысячами рифов.
— Юбер, нам пора идти! — кричит мадам Манек, и ее голос гулко отдается под низкими сводами. — Это не место для девочки.
— Мне тут нравится, мадам! — отвечает Мари-Лора.
Раки-отшельники. Анемоны, когда она их трогает, плюются морской водой. Галактики улиток. И в каждой — целая история жизни.
Наконец мадам Манек уговаривает их выйти из конуры. Безумный Юбер Базен ведет Мари-Лору обратно и запирает за ними дверь. Не доходя до Пляс-Бруссэ (мадам Манек идет впереди), он трогает Мари-Лору за плечо и шепчет ей в левое ухо. Его дыхание пахнет давлеными насекомыми.
— Сможешь снова найти это место?
— Думаю, да.
Он вкладывает ей в руку что-то металлическое:
— Знаешь, что это?
Мари-Лора сжимает кулак и говорит:
— Ключ.
Угар
Каждый день сообщают о новой победе, о новом наступлении. Россия сжимается, как гармошка. В октябре все ученики слушают по большому радиоприемнику, как фюрер объявляет операцию «Тайфун». Немецкие роты ставят флаги в километрах от Москвы. Россия будет их.
Вернеру пятнадцать. На койке Фредерика спит другой мальчик. Иногда по ночам Вернер видит Фредерика там, где его нет. Лицо свешивается с койки, или силуэт прижимает бинокль к стеклу. Фредерик, который не умер, но и не поправляется. Сломанная челюсть, пробитый череп, мозговая травма. Никого не наказали, никого не допрашивали. К школе подъехал синий автомобиль, мать Фредерика поднялась в кабинет коменданта и очень скоро вышла, сгибаясь под тяжестью Фредерикова вещмешка, — еще более миниатюрная, чем Вернер ее запомнил. Она села обратно в машину и уехала.
Фолькхаймер уехал. Рассказывают, что он стал бесстрашным унтер-офицером рейха. Вместе со своим взводом штурмовал последний город на подступах к Москве. Отрубал мертвым русским пальцы, набивал ими трубку и курил.
Кадеты нового набора лезут из кожи вон, чтобы себя показать. Они бегают, орут, прыгают через препятствия. На полевых учениях они устраивают игру, в которой десять мальчиков получают красные нарукавные повязки, а десять — черные. Игра заканчивается, когда одна команда соберет все двадцать.
У Вернера такое чувство, что все ребята вокруг него в угаре или пьяны. Как будто за каждой едой им наполняют кружки не родниковой водой Шульпфорты, а неким хмельным напитком. Как будто у них один-единственный способ сдержать неизбежный прилив тоски: накачивать себя до упаду физическими упражнениями и блеском начищенных сапог. Глаза самых тупых мальчишек горят решимостью, все их внимание нацелено на то, чтобы искоренить слабость. Они с подозрением поглядывают на Вернера, когда тот возвращается из лаборатории доктора Гауптмана. Им не нравится, что он сирота и любит оставаться один, что в его выговоре сквозит призвук французского.
«Мы залп пуль, — поют новички, — мы пушечные ядра. Мы — острие клинка».
Вернер постоянно думает о доме. Ему не хватает стука дождевых капель по жестяной крыше, неугомонной энергии других детей, хрипловатого пения фрау Елены, когда та укачивает малыша. Запаха коксохимического завода в ранние часы — первого из дневных запахов. А больше всего он скучает по Ютте, по ее верности и упрямству, ее безошибочному умению отличать, что хорошо, а что плохо.
Впрочем, в минуты слабости Вернер досадует именно на эти ее качества. Может, сестра и есть его изъян, помехи в его сигнале, слышные для школьных заводил. Может, из-за нее он не совсем такой, как остальные. Если у тебя дома сестра, ты должен думать о ней как о красотке с пропагандистского плаката: розовощекой, отважной, терпеливой. За нее ты будешь биться с врагом. За нее умрешь. А Ютта? Она присылает письма, в которых школьный цензор вымарывает почти все. Задает вопросы, которые не следует задавать. Вернера защищает лишь статус учительского любимчика — работа с доктором Гауптманом. Берлинская фирма выпускает их приемопередающие станции; некоторые приборы уже возвращаются «с полей» (так говорит доктор Гауптман) — взорванные, обгорелые, залитые грязью, неисправные. Дело Вернера — чинить их, покуда доктор Гауптман говорит по телефону, или пишет заказы на запасные части, или по две недели где-то отсутствует.
Очень давно нет писем от Ютты. Вернер пишет по несколько ничего не значащих строк: «У меня все хорошо. Очень мало времени» — и отдает письмо воспитателю. В душе копошится страх.
— У вас есть разум, — говорит Бастиан как-то вечером в столовой, и мальчики еле заметно ссутуливаются над едой, когда его палец скользит по их спинам. — Однако разуму доверять нельзя. Разум вечно сползает в сомнения, в вопросы, когда на самом деле нужна уверенность. Цель. Ясность. Не верьте своему разуму.
Вернер допоздна засиживается в лаборатории, один, и крутит настройку «Грюндига», который Великан когда-то брал в учительском кабинете, — ищет музыку, отголоски, сам не знает что. Видит, как контур размыкается и замыкается. Видит Фредерика над книгой с птицами, видит ужас цольферайнских шахт, черные вагонетки, бесконечные ленты конвейеров, трубы, дымящие день и ночь. Видит Ютту: она машет зажженным факелом, отбиваясь от тьмы, которая наползает со всех сторон. Ветер ломится в стены лаборатории — ветер, который, как любит напоминать комендант, примчался сюда через всю Россию, казацкий ветер, ветер свиноголовых дикарей, которым только дай напиться крови немецких девушек. Ветер горилл, которых надо стереть с лица земли.
