Василий Масловский - На Cреднем Дону
— Я радировал в штаб. Оттуда выслали провожатых, — ответил на удивленный взгляд Бурцева командир танка. — Солдаты сговорчивее начальства оказались. Инициативными стали…
За полдень полк Казанцева пленил 976 солдат и офицеров.
Вечером Казанцев с Плотниковым пришли на КП Карпенко. В блиндаже было тепло, уютно. Стены и потолок подшиты фанерой. В углу стол. На столе свеча, хлеб, котелок, в котором что-то шипело и шкворчало.
При входе комполка Карпенко быстро кинул что-то себе за спину, стал ощипываться, как утка, только что вылезшая из воды.
— Нужно отобрать у тебя блиндаж, — сказал Казанцев, хозяйски оглядываясь, постучал по стенам, потолку и с кряхтеньем присел на настоящий стул.
— Я сам в нем всего три часа.
— А ты что сияешь, как новый двугривенный?
— Число какое сегодня, товарищ майор?
— 30 января 1943 года. Именинник, что ли?.. Поздравляю. Ну и память у тебя, — удивился Казанцев, с любопытством разглядывая размякшее лицо комбата и тиская его широкую, как лопата, ладонь.
— Эх, товарищ майор, только одно это и помню из старой жизни.
— Разжалобился, — глаза Казанцева заблестели, на скулах сквозь зимний загар проступил кирпичный румянец. — Наливай, коли так. Что ж прячешь за спиной, — расстегнул полушубок, подвинулся ближе к столу.
— Выходи, хлопцы. Все одно влипли, — скуластое лицо Карпенко поморщилось в радостном предвкушении, полез рукой за спину.
В блиндаже была, оказывается, еще одна комната, куда и спрятались ротные.
— Всех собрал?.. Ну что ж — кстати.
Чокнулись, покряхтели, столкнулись руками у котелка. Казанцев смахнул крошки с воротника полушубка, вытер кулаком тубы.
— А теперь давайте потолкуем. Слушайте задачу, — потянул на колени планшет, расстегнул и достал карту: — Смотрите, — царапнул черным сломанным ногтем мизинца по паутине городских улиц и переулков. — Вот этими улицами к утру нужно выйти к площади Павших борцов. Где можно — на рожон не лезьте. В Сталинграде последние бои. Солдаты это чувствуют. Но и не топчитесь. Разговор короткий: капитуляция полная или уничтожение. Даю тебе пять танков и батарею 76-миллиметровых пушек. Второй и третий батальоны двигаются соседними улицами. — Казанцев сожалеюще оглядел стол, отодвинул котелок, кружку на край: — Фляжку спрячь. Закончим с фрицами, тогда и отпразднуем заодно.
Из блиндажа вышли вместе, зябко поводя плечами после тепла. Ночь плотно укутала вздыбленную землю. На грифельно-ледяном небе — силуэты развалин. Кое-где эти развалины дымятся. Очагами гремят ожесточенные схватки.
Танки двигались медленно: мешали развалины, брошенная техника. А каждый уцелевший подвал таил в себе смерть. Мороз стеснял дыхание, покалывал нос, щеки. Карпенко уткнул нос в овчину ворота, сладко посапывал. Сон — враг смертный. Есть и пить так не хотелось, как спать. Неистребимое, ни на минуту не отпускавшее, как тяжелый недуг, желание спать. Бритые губы комбата морщит вялая блаженная улыбка, лениво вяжутся мысли. «Перво-наперво, отвоюемся — отосплюсь. А тепло и сладко за печкой как!.. У матери сегодня пирог. Яблочный, должно…» Обожженное морозом загрубевшее лицо плющит улыбка, в горле прокатывается ком.
Пулеметная очередь горохом сыпанула по броне. Автоматчик, угревший Карпенко левое плечо, скатился под гусеницу. Резко лязгнув, захлопнулись люки. Отрывисто и сухо ударили танковые пушки по окнам ближнего дома. Автоматчики, маскируясь грудами кирпича, подкрались к этому дому, забросали подвал гранатами. В воротах замаячила фигура с белым флагом, и крик: «Плен! Плен!».
— О чем думали раньше, паразиты! — пожилой боец присел на закиданную снегом ступень подъезда, снял валенок и стал пороть ножиком ватную штанину.
— Иди в санбат, — приказал Карпенко.
Боец разорвал зубами пакет, неумело стал бинтовать выше колена ногу. Под голой пяткой быстро темнел снег. Кончив бинтовать, солдат сплюнул нитки, морщась, натянул штанину.
— Вы что, товарищ капитан. Бои кончаются, а меня в санбат. Дайте своими глазами глянуть, какого лешего я тут сидел три месяца.
— Он и в самом деле у нас везучий. За три месяца первая поцеловала, — посверкал глазами из-под опушенной инеем ушанки щуплый солдатик.
Из подвала с поднятыми руками, худые, оборванные, грязные, вылезали гитлеровцы. Над мостовой в грудах кирпича и окон подвала ползли обрываемые болью крики и мольбы о помощи.
— Шнель! Шнель! — подбадривали стоявшие у двери автоматчики.
— Все?
— Аллес капут! Гитлер капут!
— Что бормочешь? В подвале есть еще? А-а?..
— Плотников, Урюпин, за мной! — Карпенко зажег фонарик, с трудом протиснулся в заваленную кирпичом дверь.
Оттуда пахнуло спертым духом, плесенью, теплой кровью.
— Вот они, дурачье! Стрелять надумали!
У окон и по всему подвалу лежали убитые. Между ними ползали изуродованные, изорванные гранатами. Некоторые трупы были почему-то совершенно голые, серые от пыли, затоптанные.
— Эх! — Карпенко задохнулся, выматерился. — Шумните, пусть солдат пошлют вынести!
— Товарищ капитан! Тут еще один подвал! Дыра! — держа автомат наготове, Плотников протиснулся в дыру и тут же отпрянул назад: — Там их как сельдей в бочке! Назад!
— Пусти! — комбат оттер Плотникова плечом в сторону, просунул в дыру руку с фонарем и голову, потом и весь пролез. — Что ж вы, паразиты, притаились тут, как суслики! — зарокотал его густой бас под низкими сводами. — А ну вставайте! Штейн ауф, гады! — над головой матово блеснула рубчатая граната.
В прокисшей духоте и мраке на бетонном полу вповалку лежали и сидели обросшие, истощенные румыны, итальянцы, немцы. Как и в первом подвале, между живыми лежали голые, синие, затоптанные трупы. Ближние солдаты потеснились, вскочили, таращились на возникшее перед ними видение. В дальних углах даже не шевельнулись. При виде этих обмороженных, больных, бородатых призраков с безумно блуждающими глазами, добровольно похоронивших себя заживо, Карпенко взяла оторопь. И это они в августе — сентябре осатанело рвались к Волге, отплясывали фокстроты на сталинградских улицах и кричали: «Иван, буль-буль!»
К полуночи 31 января через развалины в западной части площади батальон вышел к большому дому — Центральному универмагу — и начал его обстрел.
* * *Продвинуться дальше, несмотря на все усилия, батальону Карпенко никак не удавалось, и Казанцев с тремя автоматчиками и пленным фельдфебелем второй раз за ночь пришел в батальон.
— А черт их маму знает, что они думают. Я не святой дух, — обиженно оправдывался Карпенко. Только что закончилась очередная неудачная атака, и он был весь в снегу, хрипло сипел, вытирал шапкой красное до сизины полнокровное лицо. — Драть их нужно, пока не обмочутся, а потом — за то, что обмочились.
— Ладно, — как-то устало махнул на него рукой Казанцев, отыскал одеревеневшими пальцами петлю на белой дубленке, застегнул пуговицу. — Останусь у тебя… Занимайся своими делами. — Выбрал в развалинах выступ понадежнее, прикрыл лицо кисло пахнущим воротом, стал наблюдать за темным зданием универмага впереди.
В железных воротах универмага что-то замельтешило. Казанцев заворочался: показалось или в самом деле выходил кто оттуда?
Нащупал в кармане сухарь. Есть не хотелось, но в ночные часы, да еще в такую стужу, хотелось как-то скоротать время. Сухарь был ржаной, холодный, жесткий, как железо, пахучий.
На хруст повернулся Плотников. Лицо круглое с обмороженными верхушками щек темнело в белоснежной опушке инея на вороте.
Казанцев перестал жевать, спрятал сухарь в карман. В четверти от носа в кирпич шлепнулась пуля, лицо засыпали колючие осколки.
— Сволочи!
Плотников ударил из пулемета по развалинам напротив. Там сначала вскрикнули будто в изумлении, потом пополз стенящий вопль раздираемой болью плоти. Обрываемый ветром, он словно бы завис над поскрипывающими от мороза глыбами кирпича и камнями, где, затаившись, невольно вслушивались в этот последний зов жизни солдаты обеих сторон. Стрельба на время прекратилась, вспыхнули ракеты, и по снегу метнулись вздыбленные тени.
— Вот ведь гады! — не то в сочувствие, не то в осуждение отозвался на этот крик Плотников. — Сами подыхают и нас мытарят. Сколько раз сдаваться предлагали.
Тьма незаметно и постепенно отслаивалась от искрившегося, как мех зверя, слитого морозом в панцирь снега. Вместе с тощим рассветом отодвигались подальше и развалины.
Старшины принесли завтрак. На шее у них болтались фляжки. Солдаты, сшибая в темноте кирпичи, шли по развалинам на запах, подставляли старшине крышки, не отрываясь, следили, как он отмеривает оловянным стаканчиком влагу, с серьезным выражением, боясь пролить, пили. Иные протягивали крышку еще. Старшина, чиркнув взглядом по владельцу крышки, отмеривал новую порцию. Большинство, взяв котелок, пробирались тем же порядком на свое место. Пленному фельдфебелю тоже положили каши и налили в крышку. Он хотел было так же лихо, как это делали русские солдаты, опрокинуть содержимое крышки в рот. Не получилось. Закашлялся, смущенно отошел в угол, стал жадно, по-волчьи, глотать горячую кашу.
