Василий Масловский - На Cреднем Дону
На гребне холма встречный ветер засыпал снегом броню, автоматчиков, хлесткими струями сек лицо и глаза механикам водителям. Броня обжигала холодом. Несмотря на работу мотора, в башне было холоднее, чем снаружи, и танкисты, кроме механика, тоже вылезли наверх. Снег, как шерсть кошки и темноте, потрескивал пушистыми искрами, и его все густеющая синева уходила до самого горизонта, где сливалась с таким же мутно-синим небом в одно целое. Встречались заторы. Дорогу загораживали брошенные машины, минометы, пушки и другое армейское имущество.
Кленову очень хотелось спать. Несколько суток подряд спал урывками, на морозе. Нажженное ветрами лицо горело, тело, промерзшее насквозь, томила неодолимая пьянящая сила. И вдруг сон как рукой сняло: меж чахлых кустиков полыни прыгал заяц. Белый, пушистый, с длинными ушами. Наверху тоже, наверное, увидели его. Там поднялся настоящий переполох. А заяц сделал двойную скидку, исчез в мутно-сумеречной мгле. Наверху посмеялись: жировать, мол, отправился, пока не вернутся охотники с войны, и снова уселись так, чтобы меньше доставал ледяной ветер.
С широком логу миновали занесенный снегом хутор. Время позднее, но к танкам выбежали женщины, подростки, степенно пробился вперед невысокий седой дедок.
«А ну как немцы?» — встретили их застывшие от неподвижности автоматчики.
— А вы чьи будете?
— Свои, дед, свои. Не признаешь?
— Та яки ж вы свои, як фронту немае…
Заскорузлые пальцы недоверчиво щупают, скребут броню танков, глазами находят на забитых снегом шапках автоматчиков звездочки, простуженно шмыгают носами, плачут.
— Та колы ж воно ще такэ будэ чи було…
— Чего ж вы плачете, тетко?
— Немцы давно ушли?
— С вечера. Вы еще догоните их.
— Много?
— Ох, товарищ начальник! — голоснула тетка в рваном ватнике и толстом платке.
— Ты не сепети, — бойкий дедок оттер тетку плечом, поставил костылик меж ног, налег на него костистым крепким телом: — Были, товарищ командир, машин с сорок.
— А можа, больше, — вмешался длинношеий подросток, в малахае с клочьями ваты из дыр. — Танков три, а пушек не то пять, не то шесть.
— Куда же вы зараз?
— Туда, где фашисты, — осторожно отвечали танкисты.
— Полем нельзя вам: мины набросали, — предупредил подросток.
— А ты знаешь, где они?
— Знаю, знаю, дяденька. Покажу, — с готовностью согласился подросток и, цепляясь подшитыми валенками, полез на танк. Женщина в толстом платке поймала его за полу рваной шубейки. — Та шо вы, мамо?! — отмахнулся подросток.
За холмом вырвалась и беззвучно поползла в небо ломаная строчка кроваво-красных и желтых угольков. Железный стук пулемета достиг слуха, когда трасса уже погасла.
— Ну что, дед, со всем хутором не выйдет, а с тобою можно, — Турецкий озорно передернул плечами, попросил, и из башни подали флягу.
Дедок шмыгнул носом в ожидании, весело кольнул глазами-шильями, принимая алюминиевый стаканчик с пахучей жидкостью.
— С наступающим вас, сынки. Дай бог вам живыми переступить порог хаты. Да поскорее.
* * *Миновав промерзший ручей и сотрясаясь от напряжения моторов, танки брали пологий подъем.
— Вот они! — донеслось, как сквозь вату.
Кленов разлепил веки. Перед ним глазурно-глянцево горел широкий и глубокий лог. По бокам его упрямо лезли из-под снега жилистые кусты чернобыла. По дну лога черной коленчатой гадюкой вилась колонна, держа путь на юго-запад. В голове и хвосте колонны — по взводу длинноствольных пушек, посредине — три танка.
Гортанный клекчущий крик ворона над яром окончательно снял дрему. Зевнув и протерев рукавицей глаза, Кленов проследил за бесшумным полетом птицы. Над уползавшей в горловину лога колонной ворон каркнул и повернул на юг.
«Знает, где тепло», — расслабленно усмехнулся Кленов, чувствуя, однако, как при виде машин в логу у него холодеет в животе и наливается сухим горячим звоном голова.
— На наше войско вроде и многовато, — озабоченно поскреб колючий и черный кадык Турецкий.
Солнце и алмазное сияние снега резали глаза, заставляли щуриться.
Коленчатая гадюка колонны изогнулась, вытягивалась на подъем. Тупорылые «фиаты», семитонные «хопомаки» и трехтонные «адлеры» дымили, буксовали.
— Перемогнем, крякнул дед, влезая на печку, — дурашливо хохотнул белобрысый взводный Мельников.
— Ты, Мельников, шутки брось. Он, ум, имеет своя пределы, а дурость — нет, — Турецкий перегнулся из башни, высморкался, вытер пальцы о мех полушубка. — Возьмешь голову, Нарымов. Тебе, Грачев, хвост, а нам с тобой, Мельников, середка остается. Танки. Из лога выпускать их нельзя. И старайтесь как можно скорее добраться до колонны. Тогда мы в дамках. Нарвем шерсти… Ну! — сбил танкошлем на затылок, нахолодавшие глаза в смерзшихся ресницах оживленно заблестели, весело оглядел каждого: — Ни пуха, ни пера!
— Лысому в светило! — не утерпел и тут пухлогубый Мельников. Круглолицый, с широким разметом бровей и счастливыми ясными глазами, Мельников никак не хотел принимать войну всерьез.
Оставляя на склонах широкие следы и одеваясь в дымно-снежные облака, танки ринулись в долину. Немцы засуетились. В голове и хвосте колонны машины выдирались на обочину, отцепляли пушки. Танки развернули башни на бугор. Ища обход, иные грузовики полезли в целину и там застряли.
— Огонь! Разбивайте пушки! Разбивайте пушки! — Турецкий отпустил ларингофоны, взялся за маховики пушки, чувствуя, как тело покидает тяжесть и на языке появляется знакомый горьковатый полынный привкус железа.
Танки Грачева снежными шарами скатились в яр, вцепились в хвост колонны. Первым делом Грачев раздавил пушки, вырвался на целину и пошел вдоль грузовиков, поливая крытые кузова из пулеметов. В кузовах дико взревели. Уцелевшие прыгали на снег, строчили по десанту из автоматов.
«Вот вы какие! Ну ладно же!» — и, будто читая мысли командира, Шляхов вывернул танк на дорогу.
Из крытых фургонов сыпались немцы прямо под гусеницы, ныряли под машины и там приседали, прятались.
— Так, так! Давайте, давайте! — уговаривал Шляхов немцев. — Гады! Суки приблудные!
От удара в лоб машины сбегались в гармошку, дыбились, зависали на миг и опрокидывались колесами вверх или набок, вспыхивали.
Снег чернел и таял от копоти!
Грохоча без умолку, на расплав, пулеметами и пушками, Т-34 метались по дороге, разнося в щепки грузовики и круша все на своем пути.
Наконец, на дороге бой гаснет. Десантники сгоняют пленных в одну кучу. Турецкий развернул башню, стеганул из пулемета по серебряно-белым холмам, где маячат кучки беглецов.
— Ну-к, газани, Костя. Завернем их, — просит он механика.
Несколько кучек повернули к дороге и подняли руки. Две, особенно большие, скрылись за опушенной шапкой кургана по низу чернобылом, и по броне густо зацокали пули. Т-34 перевалил через бугор — броня продолжала бубнить, как железная крыша под дождем.
«Эх, дурачье, богом проклятое!» — вздохнул Турецкий, направляя танк к кургану.
В полдень подвижной отряд Турецкого занял железнодорожную станцию. На юго-западной окраине ее остановились дозаправиться, пополнить боеприпасы.
Подошли бензовозы, обшарпанные, побитые. В одной цистерне дыры заткнуты ушанкой и шинельным сукном, другая вся белела оспинками пробок из боярышника. Срезы пробок сочились янтарно-желтым соком.
— На немцев наскочили, — хмуро доложил уже немолодой интендант.
— Ну и что?
— Побили, — устало пояснил интендант. Вместо шапки на голове у него красовался явно чужой подшлемник с большим рыжим пятном на правом виске. — Тринадцать в плен еще взяли да две машины прихватили.
— Далеко пойдешь, лейтенант. Храбрый и хозяйственный, — похвалил Турецкий.
— Горючее и боеприпасы я тебе доставил, — серые, обвисшие мешки под глазам интенданта дрогнули, зашевелились, сбежалось морщинами все лицо. — Теперь спать пойду…
Через полчаса разведчики привели в избу итальянского офицера, коменданта станции. Упитанный, совсем не похожий на собратьев-солдат, каких приходится подбирать по степи.
— Брешет, будто специально сберег вагоны и склады. Русских, мол, ждал, — снисходительно цыкнул сквозь зубы богатырь Ильичев, плюхнулся на лавку у порога, придержал чугун с водой, зачерпнул кружкой, напился.
Потирая распухший красный нос, комендант ворчал что-то, злобно сверкал на горячего меднолицего сержанта в распахнутом ватнике и шапке на затылке.
— Чего он? — простуженно просипел Турецкий. В накинутом на плечи полушубке он согнулся над столом, вымеривал циркулем по карте.
— К нему, суке, с добром — бегом давай, требую, а ом фордыбачится, головой крутит — не понимаю. Пришлось пояснить. — Ильичев белозубо оскалился, миролюбиво посоветовал итальянцу: — Ты поговори, поговори, сволочь, не то придется еще вразумлять. — Не дождался ответа, вытащил из-за пазухи изящную, в черном переплете, тисненном золотом, книгу. — Вот чего я нашел у него.
