Илья Гордон - Мать генерала
Обзор книги Илья Гордон - Мать генерала
Илья Зиновьевич Гордон
Мать генерала
Приближаясь к остановке, паровоз пронзительно загудел, всколыхнув предрассветную тишину. Выбросив клубы белого пара, он замедлил ход, подтянул поезд к глухой степной станции и остановился.
На востоке едва пробивались первые пятна рассвета.
Дежурный по станции, низенький, щупленький человек в красной фуражке с фонарем в руках, стремительно промчался по платформе вдоль поезда. Вдруг он остановился у одного из вагонов, из которого не спеша, озираясь по сторонам, спускался военный с ромбом в петлице.
«Видать, большой начальник, — подумал дежурный, оглядывая его. — Но почему же его никто не встречает?»
Минуту спустя дежурный снова пробежал по платформе мимо военного и заметил, что тот все еще оглядывается и, видимо, ищет кого-то.
Дежурный подошел к большому медному колоколу, висевшему у дверей маленькой станции, и ударил в него два раза. Жалобный, протяжный звон раздался по тихому рассвету. Разбудив сонную тишину, он постепенно в ней растворялся и таял, пока его не заглушил гудок паровоза. Передохнув от многокилометрового пробега, с шумом и лязгом поезд снова устремился в степные дали.
Зеленоватая звезда на бледнеющем предрассветном небе мигнула в последний раз и погасла. А военный остался на пустой платформе с чемоданом в одной руке и серым плащом в другой.
Дежурный не помнил, чтобы в этих местах, на этой почти всегда пустынной станции, хоть раз появился пассажир, носивший такие знаки различия. Шутка ли — ромб! Случалось, приезжали сюда командиры с кубиками на петлицах, изредка дежурному приходилось провожать взглядом военных с одной, двумя и даже тремя шпалами, но чтобы на этой платформе выходил такой большой начальник — этого еще не бывало!
Дежурный хотел подойти к приезжему и спросить, кого он ждет здесь, как вдруг увидел мужчину и мальчика, издали глядевших на военного. Они о чем-то оживленно переговаривались.
— Нет ли тут случайно попутной машины в Миядлер? — спросил, подойдя к ним, приезжий.
— А вам туда? — не сводя с него глаз, спросил приземистый кудрявый крепыш с темными, длинными, слегка подкрученными усами.
Он как будто узнавал и не узнавал приезжего. Но тут военный схватил его за руки и обрадованно воскликнул:
— Свидлер! Кажется, Аврам Свидлер? Не узнал, что ли? А я так сразу тебя вспомнил.
Крепыш, растерявшись, не мог вымолвить слова. Хотя в детстве он и дружил с этим военным, обратиться к нему на «ты» он не решался, а на «вы» — как-то язык не поворачивался.
— Уж не тебе ли это я чуть голову не проломил камнем, когда мы в войну играли? — не унимался комбриг, пожимая руку товарищу детских лет.
— Не помню… Может быть… — пожал плечами Аврам, притворяясь, что запамятовал все на свете, хотя на самом деле отлично помнил, как этот бравый военный в давние годы собирал ораву сорванцов-мальчишек и, нападая на его, Аврама, отряд, зачастую разбивал его наголову.
Припоминать мальчишеские проделки такого уважаемого человека и признаться в полученных от него когда-то колотушках Авраму не хотелось, хотя ему и лестно было, что командир не только не забыл его, Аврама Свидлера, но помнит даже о том, как они мальчишками играли в войну.
— Ну, расскажи: как живешь? Как там мои поживают?
И только теперь Свидлер начал сбивчиво, наспех пересказывать ему миядлерские новости.
А смуглый паренек, который вместе с Свидлером пришел на станцию встретить прибывающий поезд, шагал рядом, не отрывая от комбрига восторженного взгляда. Воспользовавшись тем, что Свидлер на минуту замолчал, он заговорил быстро, захлебываясь словами, словно боясь, что его прервут:
— А я видел на комоде у вашей матери фотокарточку — на ней вы тоже в военной форме… Сам видел, своими глазами… Не разобрал только, какие у вас ордена… Ребята всё у меня спрашивали, сколько у вас орденов… Они говорят, что их у вас много-много…
Паренек был безмерно счастлив — наконец-то он увидел этого красного командира, которым гордятся все в Миядлере. Подвижное личико мальчика выражало сложное сочетание обуревающих его душу чувств: тут и ничем неутолимое любопытство, и счастье, и гордость — то-то будет о чем рассказать друзьям, то-то они станут ему завидовать. О многом еще хотел бы мальчик поговорить с командиром, много вопросов хотел бы задать начальнику: когда и за какие подвиги получены им награды, какими полками он командовал — да мало ли что еще хотел бы узнать сгоравший от любопытства паренек! Но комбриг все расспрашивал Аврама Свидлера о своей матери — здорова ли она, как выглядит; о своем брате, председателе колхоза; о друзьях и знакомых. Комбриг задавал вопросы, Свидлер отвечал, и мальчику больше не удалось ни слова сказать командиру, которым он так восхищался.
Все трое подошли к грузовику, и, приладив в кузове чемодан приезжего, паренек открыл дверцу кабины и жестом пригласил комбрига сесть. Вслед за комбригом в кабину влез Свидлер. Мальчик вскочил в кузов, Свидлер включил мотор, и машина, подскакивая на выбоинах привокзальной площади, быстро миновала ее и свернула на укатанную степную дорогу, которая бурой лентой тянулась между массивами созревающих золотистых хлебов.
Густой туман еще обволакивал своим покровом сероватую голубизну предрассветного неба. Серебристые капельки росы сверкали на высоких колосьях хлебов, на громадных зеленых, пестреющих желтыми пятнами листьях кукурузы, на золотых шляпках подсолнухов, голубых цветочках льна и белых — гречихи.
На востоке первые лучи восходящего солнца уже начали пробивать клубы тумана, все еще окутывающего поля пшеницы по обе стороны дороги, колосья с мягким шелестом колыхались под порывами налетающего ветерка.
Далеко в стороне от дороги мигнул огонек.
«Видать, кто-то спозаранку зажег лампу и возится по хозяйству», — подумал комбриг, неотрывно глядевший через стекла кабины на родные места. Вспомнилось, что и его мать вставала до восхода солнца, чтобы замесить тесто и испечь свежий, ароматный хлеб. Бывало, уже чуть свет подоена корова, в печи начинают подходить караваи подового хлеба, испечена и румяная, аппетитная лепешка, и мать начинает будить его:
— Вставай сынок, радость моя, завтрак готов. Я напекла лепешек — чуешь, как хорошо пахнет. Ну-ка, попробуй с парным молоком — я только что подоила Буренку.
И как ни хотелось мальчику еще поспать, но перед соблазнительными запахами только что испеченной лепешки и парного молока он не мог устоять и сразу вскакивал, чтобы, наскоро ополоснув лицо и руки, сесть за накрытый стол и отведать всего, что приготовили заботливые руки матери.
И сегодня, наверно, уже давно встала, давно хлопочет по хозяйству его всегда озабоченная, много потрудившаяся на своем веку старая мать. Ворочая рогачом горшки с вареной картошкой и фасолевым супом, она невесело задумалась — вот уже сколько времени прошло, а от сына нет ни весточки. На шестке наверняка сидит черная с белыми лапками и такой же белой «манишкой» кошка, которая жила в доме, когда он уходил на военную службу. Кошка умывается, умильно глядя на хозяйку, а та думает:
«Каких же это гостей намывает сегодня наша Мурка?»
Небось Эстер и в голову не приходит, что сейчас приедет ее сын, в разлуке с которым она тоскует уже не первый год. Даже в письмах перестала спрашивать, скоро ли он приедет на побывку, чтобы она могла вдоволь наглядеться на него после долгой разлуки. И вдруг нежданно-негаданно увидит его! Теперь комбригом владело одно желание — поскорее утешить свою истосковавшуюся мать.
Он был настолько захвачен своими мыслями, что даже не заметил, как из утреннего тумана справа и слева от дороги стали выплывать ветряки. Они размахивали громадными крыльями, словно спешили сообщить о том, что Миядлер уже близко. А где-то здесь, неподалеку, был их баштан. Комбриг помнил, как еще подростком он поставил там здоровенное пугало, чтобы наводить страх на птиц, клевавших арбузы и дыни. Но точно указать место, где находился этот баштан, комбриг затруднился бы — немало лет утекло с поры его бесшабашного детства.
Заалел край неба — всходило солнце, и кругом посветлело. Вот уже голубое ясное утро засверкало, рассеивая последнюю дымку тумана и обнажая широкую степь.
Сколько раз он тут, бывало, бегал с босоногой ватагой ребятишек! Они изображали из себя солдат, палки на веревочных лямках, которые они носили за плечами, заменяли винтовки. А он был вожаком и звонко подавал команду:
— Рота, за мной!
Вдоль и поперек обежал он сначала мальчишкой, потом подростком эту неоглядную степь, все ее балки, все холмы и долины. Сколько раз далеко отсюда, уже в армии, видел он во сне родную приазовскую степь! А теперь вот она, эта степь, перед его глазами. Шуршат, качаясь, богатые зерном высокие хлеба. Как солдаты, стройными рядами, высоко подняв головы, стоят подсолнухи, равняясь на встающее солнце.
