Василий Масловский - На Cреднем Дону
Турецкий оторвался от карты, взял книгу, долго вертел ее в обмороженных распухших пальцах, кустистые брови изломались, потеснили к переносью поперечные морщины.
— Марк Аврелий, издание 1675 года.
— Марк Аврелий?! — Нарымов у печки ел. Отломил корочку хлеба, собрал крупинки жира на дне и по пазам консервной банки, отправил в рот. Банку проверил взглядом, убедился, что она пуста, забросил в подпечье. — Ну-к дай-ка сюда… Марк Аврелий, «Миросозерцания», 1675 год… Издана при Людовике четырнадцатом. Хм!.. Марк Аврелий с философией о благе, мудрости мира и земных отрадах и фашист. Окрошка!.. Ишь, сукин кот, мордафон раскохал какой. Про склады брешет… Попался, теперь ври покруче.
— Зукин кот, зукин кот, — беспокойно заворочал оливково-синими белками комендант и оглянулся на Турецкого, словно ища у него защиты.
— Понимает, — хмыкнул Нарымов, повертел книгу, положил на стол рядом с картой. — Обидчивый. А книга ценная, комбат. Нужно сохранить ее.
— А тебе откуда известен Аврелий? — с каким-то новым чувством посмотрел на Нарымова Турецкий.
— Два курса германской философии Московского университета, товарищ капитан, — Нарымов поправил на комбинезоне ремень, глаза чуть приметно улыбались..
— Вот как! — одобрительно крякнул Турецкий.
Вошел Грачев. Глаза круглые, бешеные, дышит с сапом. Увидев, как Нарымов подносит водку итальянцу, кулаком вышиб у него крышку из рук, яростно выматерился.
— Нянькаетесь с ними, а они что делают!..
Оказывается, Грачев набрел на заброшенную клуню за садами и в глубокой яме, на гнилой подстилке из соломы, обнаружил скелеты в истлевшей красноармейской одежде. В продранную крышу клуни их притрусило снежком. Безногий в дальнем углу, спасаясь, видно, от холода, натянул на голую культю драный рукав ватника, на рукав надел пилотку.
— Там штрафные у них сидели, — пояснила возившаяся у печки хозяйка и рассказала, что пленные работали у немцев на укреплениях. — Кормили их баландой из просяной шелухи. Только и спасало неубранное поле подсолнуха. Намнут в карманы, сердяги, и жуют. Не то женщины кукурузы, хлебушка подкинут. А заосеняло как, красноармейцы стали набивать для тепла в галифе и под шинелю соломы. Да и от ударов спасало, не по голым мослам. А били… — хозяйка прижала правую руку к щеке, горестно покачала головой: — Чисто скотиняк.
Жалости никакой… Штрафных, какие не покорялись, бросали в клуню и не кормили.
Круглые и тугие, как яблоки, щеки итальянца блестели жиром. Он что-то бормотал. Молитву читал, должно быть. Турецкий елозил циркулем по карте. Грачев стоял посреди кухни, бледный до зелени. Острый кадык дергался от сухих глотков.
Глава 25
— Парламентеры?.. Пардону просят?.. Сколько?.. Да не парламентеров! Полк? Живо на КП!.. Фашисты пардону запросили. — Виктор Казанцев отдал трубку телефонисту, чиркнул зажигалкой и, оставляя стружку дыма за спиной и спотыкаясь о глыбы бетона и кирпича, зашагал по подвалу.
— Черт их знает. Может, они за нами пришли…
— Ну, ты! — Казанцев зло одернул черного в саже ординарца у печки. — Наведи порядок тут! Живо! Все должно быть как у победителей, — убрал карту с ящиков, подышал в кулак. — Дровишек в печурку подкинь, что ли… А, дьявол! — скосил взгляд на дыру в перекрытии. Рваные бетонные края ее лизали змеиные языки поземки.
— Товарищ майор, идут! Трое. Сам комбат ведет.
— Орлы, выше головы! — подмигнул комиссар полка сонным телефонистам.
— Присватают какие есть. Дюже не ощипывайтесь.
Загремели мерзлые ступени. В подвал, пригибаясь, в рваном маскхалате втиснулся комбат Карпенко. За ним, придерживаясь рукой за обшарпанную стену, — высокий худой немец и еще двое.
— Начальник штаба полка. С кем имею честь? — сухо прищелкнул каблуками худой. Воспаленные глаза опасливо щупали автоматчиков, которые спали на плащ-палатках в углу. Почувствовав необычное, автоматчики стали просыпаться, закуривали.
— Командир полка майор Казанцев, — Казанцев, как ни старался, не мог сдержать довольную ухмылку: «Поползли как вши из загашника!»
— Мы пришоль сдаваться плен и узнать условий, — переводил с запинкой явно отощавший фельдфебель. Землистые щеки у него обвисли, тряслись. Глаза слезились.
— Сколько у вас людей?
Майор-немец замялся, пожевал вялыми губами, приподнял и опустил плечи.
— С приданым средств больше двух тысяч.
— Угу! — не выпуская из мнущего взгляда лицо немца, Казанцев заложил пальцы за ремень полушубка, расправил плечи. — Перво-наперво вот что: вы отдаете всем, кто вам подчиняется, приказ сложить оружие; во-вторых, материальную часть, технику сдать в исправном состоянии; в-третьих, передать в целости документы штаба и последнее — солдат и офицеров выводить колоннами тем путем, каким пришли вы сами. Мы сохраняем вам жизнь, организуем медицинскую помощь и питание.
Майор-немец выслушал перевод фельдфебеля. На синие сухие губы наползла едва приметная усмешка.
«Что он там придумал, глиста капустная?» — отметил усмешку немца Казанцев.
— Я не уполномотшен все решать, — заговорил вдруг майор на русском языке, — нужен ваш представитель в штаб.
— Ну что ж, — прикидывая что-то в голове, Казанцев крупной ладонью гладил накаленную холодом бетонную стену подвала.
— Пошли меня, товарищ майор, — подмигнул и с готовностью шевельнул борцовскими плечами Карпенко. — Я с ними живо язык найду.
— У тебя батальон. Придется тебе, Василий Семенович, — Казанцев наклонился к комиссару, подышал ему в оттопыренное ухо. — Скажешь то, что здесь. — Глазами добавил: «Не уступай ни в чем. Один черт будут наши, если не передохнут с голоду или не вымерзнут». — Орленко, пойдешь с комиссаром. И ты, Плотников. Возьмите танк. Танк оставишь у дома, где кровать висит на третьем этаже. Можешь добавить: не сдадутся живыми — произведем всех в покойники. Ну, с богом!..
Из быстрой речи Казанцева майор-немец и фельдфебель поняли не все, но «с богом» уловили оба, и оба, не сговариваясь, ухмыльнулись.
Жгучий ветер гонял вороха синих, красных, белых штабных бумажек с орлами и свастикой, в развалинах застряли и уже были занесены снегом большие черные двадцатитонные тягачи «фамо» и двенадцатитонные «Фридрих Купп», пушки. Бугорками темнели скрюченные трупы. На каждом шагу следы безумия, уничтожения и смерти: папки с документами, обгорелое обмундирование, взорванные бочки бензина, изуродованная и исправная техника, и трупы, трупы в самых фантастических и немыслимых позах. Особенно много трупов за оврагом, в поле, на занесенной снегом дороге. На дороге стояли машины по кабину в снегу. Наверное, они везли раненых, горючее кончилось, и раненые пошли пешком. Шли, падали, в одиночку, потом кучами. Некоторые пытались ползти — так и застывали на карачках. А эти, должно быть, кричали и тянули руки к тем, кто продолжал еще двигаться. Глаза и рты у них открытые, руки молитвенно вытянуты. Глазные впадины — и рты уже забило снегом, который походит на грим. Такое впечатление, будто все они на этой дороге заняты в какой-то кошмарной немой сцене трагедии отчаяния и ужаса.
Это были страшные, никем не выдуманные памятники бегства «великой» армии, где были нарушены все понятия о человечности, солдатской чести, боевой дружбе.
Майор-немец, сидя на танке, крутит головой, старается увернуться от обжигающего ветра, следит за русскими, какое впечатление на них производит дорога бегства. Фельдфебель натянул шинель на голову, кажется, нашел удобное положение. Его ничто не интересует: он видел и пережил не такое. Когда выходили с КП полка, фельдфебель успел выпросить кусок хлеба и теперь так давился и сопел, что его начальник глотал голодную слюну и морщился, как от зубной боли.
В низеньком помещении с огромной печью и вмазанными в нее котлами собрались уже и ждали почти все офицеры полка. Когда вошли комиссар Бурцев и ездившие к русским немцы, немолодой полковник за столом качнулся, порываясь встать, но остался сидеть на месте. Он выслушал худого майора, кивнул ему головой и по-русски, почти без акцента, сказал Бурцеву:
— Я вас слушаю.
Офицеры притихли, вытянулись. Бурцев слово в слово повторил сказанное на КП полка. От себя добавил:
— Лучше, если все будет сделано до рассвета. Для вас лучше. Могут быть ненужные жертвы.
— Gut, — бесцветно ответил немец, повернулся к офицерам, резко, гортанно сказал что-то и положил свой пистолет на стол.
Офицеры стали подходить и складывать у него на столе свое личное оружие.
У танка на снегу уже лежала куча автоматов, винтовок, пулеметов. Немцы строились в колонны, качающейся лентой вытягивались на дорогу, где стояли машины и лежали кучами замерзшие.
— Я радировал в штаб. Оттуда выслали провожатых, — ответил на удивленный взгляд Бурцева командир танка. — Солдаты сговорчивее начальства оказались. Инициативными стали…
